- А по-венгерски ей не сгодится?
Этот дерзкий и даже наглый вопрос вырвался у меня за обедом, и отец от возмущения даже ложку положил.
- Выдрать бы тебя как следует, но мать этого не любит… Поэтому в наказание после обеда гулять не пойдешь и напишешь три страницы прописей. Отправляйся и немедленно приступай к делу.
Я увидел, как мамины глаза заволоклись слезами, но в тот же момент я узрел на столе гору блинчиков с ореховой начинкой, и от этого зрелища и на мои глаза навернулись слезы.
- Как, сейчас? - трепетно переспросил я.
- Немедленно!
В напряженной тишине я встал из-за стола и, с ревом проклиная свою судьбу, побрел писать прописи.
Но на этом выволочка не кончилась: бабушка, что было совершенно не свойственно ей, нещадно выбранила меня.
- Прямо удивляюсь, как это отец не выпорол тебя!.. Ты совсем, что ли, ума лишился? Ведь знаешь, что этим только маму, бедняжку, вконец расстроил!
- Чего бы ей самой не остаться дома и не побыть со своей матерью? Все меня бросают, и вы, бабушка, тоже уезжаете… - потоки моих слез захлестывали "обильный рыбой Балатон и богатую винами Бадачонь".
- У них дела…
Что было на это ответить? Меня ведь не проведешь: если у них дела, то незачем ездить в Печ и шляпу покупать тоже не обязательно.
До самых сумерек я расписывал изобилие балатонского края, а тем временем у Кача кипела бурная летняя жизнь и стыли на столе блинчики с орехами, так что за ужином я едва смог осилить шесть штук.
Под смягчающим воздействием блинчиков я попросил прощения у мамы, единственным желанием которой было простить меня; я пообещал ей говорить бабушке "kisztihand" и даже "Guten Morgen" по утрам, но напяливать башмаки согласился лишь по воскресеньям. И заново переписал три страницы, потому что "если отец увидит это schweinerei, он просто убьет".
Вся семья пребывала в волнении, даже моя добрая, славная бабушка и та заговорила по-немецки, хотя немецкого и не знала.
На этом волнения вроде бы и улеглись - вплоть до следующего дня, когда во дворе у дядюшки Пушки умер каменщик. Я как раз забежал туда с поручением отца, когда каменщик дядюшка Янчи, мужик со здоровущими усами, присел на кучу песка, откинулся назад - и испустил дух. Никто и не догадался об этом, пока не подоспел доктор. Он распахнул рубаху каменщика и прижался ухом к его потной волосатой груди. Послушав немного, он выпрямился и стал вытирать ухо.
Рядом стоял и дядюшка Пушка - плотник по ремеслу.
Старичок-доктор, все еще вытирая ухо, обратился к нему.
- Ну что ж, господин мастер, можете мерку с него снимать.
- Неужто помер?
- Вот именно… В этакую жарищу надо пиво пить, а не палинку хлебать! От него палинкой разит - не продохнуть.
Между тем прибежала и новоиспеченная вдова. Она не плакала, не причитала, только молча ломала руки, а потом повалилась на труп мужа.
Двор опустел.
Я тоже побрел к дому.
Значит, вот она какая - смерть?
Все произошло очень просто - немножко странно, однако же ничуть не страшно. Завалится человек, и вся недолга.
- Ох, сынок, и зачем только тебя понесло туда, - разохалась бабушка за обедом, где и я сидел уже полноправным членом семьи - блудным сыном, вновь принятым в ее лоно.
- Меня папа послал…
- Верно, - подтвердил отец.
- Я как раз шел мимо мастерской, когда дядюшка Янчи взял да улегся на песок. И ведь не крякнул, не пикнул…
В глазах отца на миг мелькнула веселая искорка, но лицо его оставалось серьезным.
- Все мы под богом ходим, со смертью шутки плохи. Ты подумай о вдове; это еще хорошо, что сирот не осталось. Они - бедняки из бедняков, ведь Янчи все до последнего гроша пропивал. Грех говорить, что вдове, в сущности, повезло, но так оно и есть. Глядишь, еще и замуж выйдет…
После его слов за столом воцарилось молчание.
- Можно мне проводить бабушку на станцию?
Вопрос мой прозвучал настолько неожиданно, что отец вопреки своему обыкновению тотчас же согласился. И в результате на следующий день я заявился на конюшню одновременно с дядюшкой Пиштой, то есть на рассвете. Мне было дозволено принять участие в чистке лошадей, и Торопка - должно быть, в благодарность - чихнула мне прямо в физиономию, так что по всем правилам следовало бы заново умыться, но для любого путешественника лошадь стоит на первом месте, а до себя уж только потом руки доходят. Кроме того, мы с Торопкой были давние приятели, именно на ней я брал первые уроки верховой езды, но учение мое завершилось столь головокружительным падением, что занятия конным спортом пришлось на некоторое время отложить.
Но вот, наконец, умытый и разряженный в парадный костюм - и даже при башмаках - я уселся рядом с бабушкой и радостно ожидал, когда дядюшка Пишта цокнет языком и лошади помчатся.
- Значит, мама, ровно через две недели, дневным поездом. Ну, с богом! - сказал отец и махнул рукой, а дядюшка Пишта натянул поводья и прищелкнул языком.
Сонный, едва пробуждающийся лик села мы почти не затронули. Пара великолепных длинноногих стройных лошадей играючи несла коляску, и мы летели чуть медленнее ласточек, выпархивающих из-под навеса крыши. Я всем своим существом ощущал невесомую легкость этого сдержанного полета и, повинуясь невольному порыву, обнял бабушку, лицо которой разрумянилось от рассветного ветерка.
И вот уже мы мчались по проселку, ведущему к станции, вдоль строя высоченных тополей. Над тополями с криками кружили пустельги, а сороки, рассевшиеся по веткам, растерянно моргали вслед облаку пыли позади коляски.
Над пастбищем вставало солнце, по лугу в низине, укрытый сизой дымкой тумана, катил свои воды Кач, и мне чудилось, будто я слышу шум лопастей старой мельницы, хотя сквозь грохот повозки расслышать его было абсолютно невозможно.
Затем мы миновали старинную дубраву и прибыли на станцию Чома.
Я самолично купил бабушке билет до Пешта, и вот уже телеграфные провода загудели, давая понять, что рядом с ними грохочут по шпалам стальные колеса.
Вид стремительно приближающегося поезда всегда заставлял мое сердце слегка сжиматься, но на сей раз времени для переживаний не оставалось.
- Чома! Стоянка - одна минута! - возгласил кондуктор.
Едва бабушка успела подняться в вагон, как состав дернулся и с громким шипеньем-пыхтеньем покатил к Пешту.
Дядюшка Пишта высвободил мне место рядом с собою на облучке; когда мы оставались одни, лошади переходили на шаг, словно знали, что сейчас у нас начнется доверительный разговор, охватывающий широкий круг тем от незаконнорожденного ребенка Юли Лакатош до преимуществ контрабандного табака.
Дядюшку Пишту в первую очередь интересовала возможность приобретения табака из-под полы.
- Дедушка твой все еще этим табачком пробавляется?
- Да, дядя Пишта. Когда мы были в Капоше, ему как раз должны были принести.
- Хорошо бы он догадался взять его листом, я навострился резать лучше, чем в любой табачной лавке. Ну, и мне, глядишь, малость перепало бы.
- Я скажу дедушке, дядя Пишта. А у меня сигара есть!..
- Вишь ты! - одобрительно заметил дядюшка Пишта, мой надежный сообщник по части мелких шалостей и недозволенного катания на лошадях.
Утро было в самом разгаре, пронизанное всеми ароматами лета и ослепительным солнечным сиянием. Лошади плелись шагом, но за повозкой все равно тянулся пыльный шлейф, и жар солнечных лучей пробирался ко мне под одежду.
Впереди нас по дороге брел кто-то с большим узлом на спине.
- Вроде как Юли Немая, - высказал предположение дядюшка Пишта, а я гадал про себя, подвезем мы ее или нет, потому что с этой Юли семья наша находилась как бы в ссоре. Несмотря на свое прозвище, Юли, в сущности, не была немая, хотя с речью у нее, конечно, было не в порядке. Ее судорожные горловые звуки с трудом можно было разобрать, но за неимением другого занятия она разносила слухи по селу и снабжала тетку Луйзи, а отчасти и бабушку свежими сплетнями. Однажды она впутала нашу семью в какие-то гнусные пересуды, и матушка при всей своей кротости буквально выставила Немую из дому, нанеся тем самым смертельную обиду тетке Луйзи. Это случилось в давнем прошлом, но на том дело не кончилось, поскольку бабушка втихомолку продолжала пользоваться услугами Юли: по вечерам, с наступлением темноты, убогая болтунья через сад дядюшки Цомпо пробиралась к нам под окошко.
По этой причине и произошла очередная беда, виновником которой отчасти оказался я, а точнее, Эржебет Батори, кровожадная хозяйка замка Чейте.
Как я уже упоминал, в прошлом году я за десять крейцеров приобрел на ярмарке эту потрясающую книгу, где чуть ли не на каждой странице происходили кровавые убийства и прочие кошмары. Вне себя от страха и волнения я упивался вечером у окна этим чтивом, когда буквально у меня под ухом в темноте раздался дребезжащий голос Юли.
Откуда было знать ей, бедняге, что я в этот момент находился в ванной комнате Батори, где свершалось убийство шестнадцатой по счету молоденькой девушки… С перепугу я заорал так, будто это меня резали, и, опрокинув столик с лампой, полуживой от страха ввалился в кухню.
Разумеется, все наши секреты выплыли наружу. Мама с бабушкой целую неделю не разговаривали, но затем помирились, так как бабушка пообещала в дальнейшем не прибегать к этому источнику информации.
Об этой неурядице, конечно, знал и дядюшка Пишта и сейчас испытующе косился на меня. Тем временем мы догнали злополучную тетку, которая, обливаясь потом, тащилась с узлом по жаре. Я машинально схватился за поводья, что держал дядюшка Пишта.
- Садитесь, тетя Юли!
До самого дома мы и словом не обмолвились, но сейчас, оглядываясь назад из полувековой дали, я словно вижу перед собой увлажненные, благодарные глаза несчастной старухи.
Отец с матерью отбыли после обеда, и с тем же самым поездом приехали мамины родители. Какое-то время мы с тетушкой Кати главенствовали в доме, но не воспользовались своей свободой, а дружно вздыхали и наперебой утешали друг дружку, ничего мол, пройдет. Понять не могу, чего мы так боялись, ведь капошская бабушка была незлым человеком, могла в случае необходимости даже проявить сердечность, но отогреться возле нее душой - хотя бы на минуту - было невозможно. Для нас, взращенных в атмосфере открытых, добросердечных отношений, она до самой своей смерти так и оставалась дочерью улана-австрияка. Конечно, мы не формулировали для себя эти мысли так четко, но чувствовать - чувствовали. Она оставалась далека от нас, даже когда старалась быть приветливой, и почти нельзя было услышать от нее добрых слов, после которых тотчас не наступило бы холодное протрезвление. Она не умела - да и не хотела - расслабиться. Возможно, мы нашли бы общий язык, говори мы все по-немецки? Кто знает!..
Я поднялся на чердак проведать своих друзей, но к шкатулке и прикасаться не стал. Трудно было собраться с мыслями, и ответы на них - тихие вздохи и шорохи - раздавались изредка и скупо.
- То бывает полно, а то пусто, - зевнул кувшин с отбитой ручкой. - Хорошо, когда в тебе молоко, хуже, если уксус. А в конечном счете выплеснут и то, и другое.
Я не многое уразумел из этих высказываний.
- Не хочешь почитать письма, мальчик? - качнулся замок и тотчас встал на место, будто это и не он вводил меня в соблазн.
- Ну уж нет! - скривил я губы.
- Эта немка неплохая женщина! - скрипнуло кресло. - Чистюля, аккуратистка, и куличи печет замечательные. Вот только душа у нее немецкая, что поделаешь. И первого мужа своего она забыть не может.
- Правда?
- Правда, но об этом не принято говорить. Первого мужа она больше любила и дочку свою от первого брака тоже любит больше: та в мать уродилась. Но вас она не подведет… Дедушке твоему надежная жена и никогда не лжет.
- Ах, ни в одном приличном обществе без тонкой лжи не обойдется, - взволнованно заерзала нижняя юбка. - Только этого не хватало - выкладывать все, как на духу!.. Легкие увертки да экивоки так же необходимы в общении светским людям, как близким друзьям - полнейшая искренность.
- Не слушай ее, сынок. Ведь вот и среди юбок-то лишь одна нижняя на язык не воздержанна. А иной раз помолчать не грех, - скрипнуло кресло. - Моя хозяйка сколько раз промолчит, бывало, хотя могла бы и высказаться. Если нечего путного сказать, то лучше промолчи, сынок. А там, глядишь, и прошел момент, когда поневоле соврать пришлось бы…
"Никогда не вру без надобности, - подумал я. - Но зато уж если надо…"
Тут наступило всеобщее молчание, и я поднялся.
- Ты все же по возможности заглядывай к нам, сынок, - приветливо махнула мне шляпа дяди Шини. - А если раскричится старая ведьма…
- Что за вульгарный тон! - возмущенно дернулись гусарские штаны. - И по отношению к даме… Только от бродяги какого-нибудь и услышишь…
- Да она вовсе никогда и не кричит, - расстроенно сказал я. - Лучше бы уж разок как следует раскричалась… - я начал спускаться вниз, но еще услышал, как дорожный посох дяди Шини пробурчал:
- Бродяга!.. Господи, хоть бы довелось еще побродить по свету! Я согласен идти об руку даже с этим мальчиком - все равно куда, лишь бы стучать и стучать по дорогам под пальмами Сицилии, в дубравах Польши, сосновых борах Германии или под родными акациями…
- Из мальчика бродяги не получится, - гулко ухнул дымоход.
- Очень жаль! - колыхнулось сорочье перо. - Очень жаль! Ведь мог бы стать счастливым человеком…
Солнце стояло еще высоко, когда подкатила коляска и мы с тетушкой Кати вытянулись в дверях, как школьники перед отцом…
Бабушке мы поцеловали руку.
- Mein Kind,как ты вырос! Осторожно, Кати, не разбей…
- Здоровый вид у тебя, Пишта, сынок, - сказал дедушка и не больно щелкнул меня по макушке. - Цел у тебя нож из старой косы? - затем обратился он к дядюшке Пиште.
- А то как же, господин старший лесничий! Вчера наточил, думаю, вдруг пригодится…
- И хорошо сделал. Я тебе скажу, когда надо будет.
Дедушка с бабушкой вошли в дом.
В моем присутствии явно не было никакой необходимости, и все-таки я околачивался на виду, причем, по случаю приезда родственников, разодетый в парадный костюм и в ботинках.
- Тебе что-нибудь нужно, детка?
- Бабушка, можно мне раздеться?
Бабушка перестала выкладывать вещи из чемодана.
- Уж не собираешься ли ты сейчас ложиться?
- Одежда-то на нем парадная, - пояснила тетушка Кати. - И ботинки жмут.
- Ну конечно, переоденься, - пресек дальнейшие пояснения дедушка. - Веди себя так, как обычно. Теперь мы уже не гости.
Бабушка вроде бы хотела что-то сказать, но затем опять склонилась над своим чемоданом, а я у себя в комнатке облачился в будничную одежду и убрал на место парадный костюм, что по праву могло считаться исключительным событием. Я и сам расчувствовался от такой высокой степени сознательности и решил наведаться в конюшню и обсудить все новости с дядюшкой Пиштой.
Двери, послушные моей руке, открывались легко и бесшумно, и я скользил, как ящерица в траве, но бабушку угораздило именно в этот момент выйти на террасу. У нее была дурная черта входить или выходить или смотреть на тебя в самый неподходящий момент. Скорее всего это получалось у нее не нарочно, однако щекотливые и даже неприятные ситуации так и липли к ней.
- Куда ты идешь, дитя мое?
- На конюшню.
- А прописи написал?
Терраса качнулась и поплыла передо мною. К счастью, я стоял в тени, и было не очень заметно, как я вспыхнул.
- Да…
- Покажи, детка.
Руки у меня чуть дрожали, когда я подсунул ей вчерашнюю страницу с прописями.
Бабушка внимательно изучала написанное, а у меня словно муравьи шныряли под голыми пятками.
- Ну что ж, совсем неплохо. Отец неправ, потому что почерк у тебя, конечно же, исправился. - С этими словами она вытащила из кармана огрызок карандаша и твердой рукой проставила в уголке страницы дату.
- Такой порядок и установим. Перед отъездом я распишусь еще раз напоследок, и покажем твоему отцу. Ну, а ты, если вздумаешь куда отлучиться, всегда говори, чтобы я знала, где ты находишься.
- Хорошо! - я пошатываясь спустился с террасы и никуда не пошел, позабыв, что собирался идти на конюшню.
Пропади все пропадом! - заходился я с досады. Ведь чаще всего я брел прочь со двора - в ворота или через сад - без какого бы то ни было определенного плана, и цель вырисовывалась передо мною лишь позднее. И сейчас я почувствовал, что моему вольному, бесцельному существованию пришел конец.
- Кати, - услышал я бабушкин голос из дома, - собери-ка ключи!
- Ключи?!
- Ну да! Я ведь, кажется, по-венгерски сказала.
Тетушка Кати прошла мимо, даже не взглянув на меня. Лицо ее горело чуть ли не обжигающим гневом. Она заперла чердак, подвал, кладовую и отнесла ключи бабушке, а я убрался на конюшню.
Дядюшка Пишта точил самодельный нож для резки табака.
- Не велел мне идти старый господин?
- Нет!
- Вон как! - он с любопытством взглянул на меня. - Или стряслось чего?
- Если вздумаю отлучиться со двора, то должен ей докладываться. А тетушке Кати велела все ключи собрать, - выпалил я непочтительно, даже не назвав "упомянутое лицо" по имени. Но дядюшка Пишта и без того понял, о ком идет речь, и улыбнулся, а точнее сказать, ухмыльнулся.
- Чисто генеральша! - нож звонко цвикал о точильный камень. - Ей бы среди военных порядок наводить…
- Уланша, - пренебрежительно отмахнулся я от своей блаженной памяти прадеда-поляка.
И тут в конюшню ворвалась тетушка Кати.
- Оглох ты, что ли? Ступай табак резать! - и она в сердцах хлопнула дверью.
Дядюшка Пишта нацепил фартук и в этом облачении напомнил мне священника, которому я иногда прислуживал.
На крыльце уже были разложены табачные листья, а рядом сидел дедушка с длинной трубкой в зубах.
- Этот табак из Сулока, а этот - из Копара, - указал он на две кучки. - Бери поровну каждого, а там проверим на вкус. Сулокский будет покрепче, а копарский - какой-то турецкий сорт. Как тубероза.
Ночью я спал с тетушкой Кати; во-первых, я привык к своему месту, а потом мне больше и негде было бы устроиться. Я думал, что мы обсудим с тетушкой Кати сложившееся положение, но заснул, прежде чем она успела отправиться на покой, а пробудился на рассвете оттого, что старуха вертелась с боку на бок и тяжело вздыхала, а кровать скрипела под ней. Я какое-то время ждал, что она, как бабушка, заговорит сама с собой, но поскольку она лишь молча вздыхала, пришлось мне подать голос первым.
- Ай-яй-яй! - прокряхтел и я, давая понять, что башмак жмет, хотя ни один из нас башмаков не носил, кроме как по воскресеньям. Тетушка Кати пользовалась шлепанцами из сукна, к которым сама же подшивала подошву из грубого домотканого холста. Зимой и в грязь такая обувка, конечно, не годилась, но зато, прямо не снимая шлепанцев, можно было сунуть ноги в деревянные башмаки и ходить в них по двору. А затем в сенях деревянные башмаки сбрасывали и с чистыми ногами входили в кухню, потому что в Гёлле каждый дом начинается с кухни, куда справа и слева выходило по комнате.
- Чего не спишь? - спросила тетушка Кати. - А потом меня же еще и обвинят, будто дите разбудила…