- С бабушкой мы обычно разговаривали в это время, - поспешил я оправдать свое раннее пробуждение, на что тетушка Кати снова вздохнула.
- А всему причиной барышня Луйзи, неймется ей. Она и в девках такая была…
- Тетя Луйзи?
- Она самая. Хочешь мать повидать, так садись и приезжай сама, нечего заставлять старуху раскатывать. Опять они, вишь, с господином Ласло сошлись.
- Дядя Лаци хороший…
- Вот оно и беда! Ей бы надо такого муженька, как господин Миклош, он бы ей живо все шарики на место вправил… А у нас тут совсем другая жизнь пошла. Чего только человек не натерпится!..
- Скоро пройдет, - повторил я то, что слышал от других.
- Знамо дело, пройдет! Тебе хорошо: сбежишь из дому, и ладно, а мне податься некуда…
- Мне теперь тоже не разбегаться, тетя Кати. Эта бабушка желает всегда знать, где я нахожусь.
Тетушка Кати не ответила и наверное подумала о том же: сам дьявол не угадает, где через час очутится! Мне-то эта мысль давно покоя не давала. Отправлюсь я, допустим, в восемь часов к Янчи Берта, который вдруг припомнит, что видел на старом пастбище сорочье гнездо. Дорога туда займет час, а когда мы туда дотопаем, окажется, что гнездо уже пусто. Тут выясняется, что у кого-то из ребят есть на примете гнездо лысухи. Пока проверим гнездо, времени уже десятый час. Кто-нибудь из нас предложит искупаться на мелком месте; но там грязная вода, поэтому после придется бежать на Кач смывать с себя ил, - вот вам и десять часов. К тому времени мне вспомнится, что в саду у дядюшки Цомпо созрели яблоки-скороспелки; к яблокам дядюшка Цомпо даст еще и краюху хлеба… Едва успеешь перекусить, уже одиннадцать часов, а там появится дядюшка Декань с соблазнительным предложением:
- Ну, огольцы, кто сегодня полдень пробьет? А то мне люцерну косить надобно…
Отказаться от такого соблазнительного предложения нельзя по целому ряду причин. Во-первых, дядюшка Декань обидится и в другой раз не даст позвонить, а во-вторых, бить в церковный колокол - первейшее удовольствие для нашего брата - ребятни. Вот и приходится дожидаться полдня, а там пока доберешься до дому с ногами, от грязи черными, как у чирка-трескунка, и с клочьями паутины в волосах, - семья уже приступила ко второму.
Не знаю, выстраивалась ли в мозгу тетушки Кати эта картина так стройно, одно знаю: в действительности именно так все и вышло.
Мое появление за столом было встречено ледяным молчанием.
Я поздоровался и занял свое место, где почему-то отсутствовал прибор.
Молчание в комнате становилось все более гнетущим. Я с тревогой взглянул на дедушку, но он не ответил мне взглядом.
- Пойди умойся, - мимоходом обронила бабушка, - и захвати себе тарелку.
- Дядюшка Декань попросил отзвонить вместо него в полдень…
Мне никто не ответил.
- Ведь я сказала вчера, - позднее заговорила бабушка, - что я желаю знать, куда ты идешь.
- С утра я и сам этого не знаю, бабушка.
- Тогда обожди, пока не соберешься с мыслями. Таков был мой приказ, и впредь, если ты опоздаешь к обеду, можешь отправляться обедать к звонарю. Прямо поражаюсь, как это отец тебя к порядку не приучил…
Я промолчал. С одним куском мяса я уже успел управиться, и другая моя бабушка в таких случаях или сама подкладывала мне следующий или же спрашивала, не хочу ли я еще. Но сейчас мне никто не делал никаких предложений.
Отец, видите ли, не приучил меня к порядку! Да он только этим и занимался, и в доме у нас действительно царил порядок - правда, не такой, как в казарме. И к обеду я обычно не опаздывал, ну а если и опоздаешь на несколько минут, то разве что поругают… Иногда отец тоже опаздывал, и в таких случаях мы ждали его.
- Сколько раз вам говорить, чтобы не ждали! Дела у меня…
Но мы всегда дожидались его.
А сейчас все молча сидели; мне никто не предлагал еды, а я не решался попросить.
- Если больше не хочешь, скажи этой женщине, чтобы убрала со стола.
- Тетушке Кати?
- По-моему, другой женщины в доме нет…
По-моему - тоже, но эта манера говорить с подковырками была непривычной и очень раздражала меня.
Тетушка Кати убирала со стола грязные тарелки.
Мы по-прежнему сидели, и я не смел нарушить эту атмосферу злобной скованности. Я не знал, что мне делать или сказать, утратив всяческую уверенность даже в таких действиях, которые знал наверняка. От неподвижного сидения меня постепенно стало клонить в сон.
- Чем ты собираешься заняться после обеда?
- Не знаю, - испуганно встрепенулся я, потому что и в самом деле не знал этого.
- Урок свой выполнил?
- Нет еще.
- Вот и берись, не откладывая в долгий ящик. Я бы на твоем месте уж давно написала бы.
- Обычно мы с бабушкой спим в это время.
- Ваше дело. По-моему, дурная привычка ложиться спать на полный желудок, но если ты к этому привык, я не возражаю. А потом покажешь мне тетрадь по чистописанию.
- Хорошо, - я встал из-за стола и пошел к двери.
- Благодарю за обед! - резко воскликнула мне вслед бабушка.
- Да-да, я забыл, - отозвался я.
Бабушка безнадежно махнула рукой.
- Schrecklich! - сказала она, а я поплелся на кухню, взволнованно переживая случившееся. Ведь я прикидывал про себя, стоит ли поблагодарить за обед, тем более, что у нас в семье был заведен такой обычай, а когда я бывал в Капоше, то там тоже всегда так делал. Но после всех бабушкиных нападок решил, что благодарности от меня она не дождется. Да и с какой стати благодарить ее? Обедом этим меня обеспечили мои родители, а приготовила его тетушка Кати - приезжая бабушка тут ни при чем.
Мне было не до сна. Я разглядывал свою тетрадку и думал: исправился мой почерк или не исправился, а эта проклятая дата красуется на месте, и о том, чтобы подсунуть на проверку прежнюю страницу, речи быть не может. Что тут сделаешь? Да ничего! Я не видел другого выхода, кроме как написать новую злополучную страницу прописей. Беда была в том, что в голову мне лезли всякие посторонние мысли, и лишь на чистописании сосредоточиться никак не удавалось.
"А потом покажешь мне тетрадку!"
И все это потому, что тетке Луйзи "неймется", и они опять "сошлись" с дядей Ласло…
"Хорошо этим взрослым, - думал я. - Хотят - сойдутся, а накатит на них - опять разойдутся". Проблема эта явно превосходила мои жизненные познания, и я ломал голову, пытаясь представить себе тетку Луйзи и дядю Ласло, которые сходятся друг с дружкой вплотную, чуть ли не стукаясь лбами…
Мысли были интересные, но они лишь растягивали время и ничуть не ускоряли минуту, когда передо мной по крайней мере раз тридцать чередовались бы прописные истины насчет обильного рыбой Балатона и богатой винами Бадачони.
До чего они мне опротивели! Мало ли на свете хороших стихов - одни Арань и Вёрёшмарти чего стоят! А "Витязь Янош" Петёфи! Я запоем три раза прочел его от корки до корки, сидя на чердаке свинарника, хотя блохи меня чуть заживо не сгрызли. Да, ничего не скажешь, Петёфи умел писать, даром что был из простых.
Любовь и свобода -
Вот все, что мне надо!
"Точь-в-точь как мне", - думал я, хотя в тот момент свобода была важнее любви. С любовью у меня пока что все складывалось как надо. В жены я возьму Илону - мы с ней уже условились - или же Терезу. Другие кандидатуры даже в расчет не принимаются. У Илоны дивные косы, зато Тереза куда как хороша в своей новой жилеточке. Но с этим делом пока что не к спеху, а вот свобода необходима позарез, и я, прихватив с собою чернильницу с ручкой и тетрадку, направился в сад, где под ореховыми деревьями круглый мельничный жернов служил столом; я тешил себя надеждой, что там мне будет легче управиться с обильным рыбой Балатоном.
Однако чистописание никак не шло. Я сидел, тупо уставясь на чистый тетрадный лист, и не в силах был себя заставить.
Я мечтал отправиться на чердак, в конюшню, к Качу - куда угодно.
Правая рука у меня сделалась тяжелая, будто каменная.
Над моей головою перешептывались ореховые деревья, вдоль края стола пробиралась вперед волосатая гусеница; из кузницы было слышно, как Лайош Цомпо бьет молотом по железу, и где-то заливалась трелями иволга.
Всем телом и душою наслаждался бы я блаженным теплом и ароматами лета, если бы не чистописание. Чтоб их черт побрал, всех этих балатонских рыб с бадачоньскими винами вместе! А дёргичские вина хуже, что ли? Дядя Миклош говорил, что за бочку бадачоньского не отдаст стакан дёргичского рислинга, а уж дядя мой знал толк в этом деле… Правда, Дёргич ведь тоже находится где-то возле Балатона.
- Вино оно и есть вино, - изрекла тогда тетка Луйзи, которая вечно встревала со своими замечаниями, вот разве что в проповеди не вмешивалась: о них она высказывалась впоследствии.
- Не суйся, Луйзи, ежели не разбираешься, - оборвал ее дядя Миклош и наверное еще кое-что добавил бы, но тетка оскорбленной королевой выплыла из комнаты.
- Не обижай ты Луйзи, - умоляюще взглянула бабушка на сына. - Ты же знаешь, какая она чувствительная…
- А она пусть не лезет в дела, если ничего не смыслит…
Тут и бабушка выкатилась из комнаты… Я с такой ясностью видел перед собой эту сцену, что даже не заметил Петера, который, оказывается, искал меня в доме и явился сюда.
- Тетушка Кати говорит, ты урок готовишь…
- Как видишь…
Петер подсел рядом и заглянул в тетрадь.
- Что-то я ничего тут не вижу.
- Да я пока еще не написал…
- Знаешь что? Ты пиши поскорей свои прописи, а я пока схожу к Дерешам. Лаци уступает за пять крейцеров птенца горлицы. Клетку я уже приготовил, так что принесу птенца сюда, и мы его вместе покормим.
Петер ушел, а для меня теперь уже было естественным как можно скорее разделаться с чистописанием. Теперь, по крайней мере, было из-за чего страдать. Все посторонние мысли исчезли, а осталось одно желание: написать прописи скоро и красиво. Все осталось на месте: и ореховые деревья, и стол-жернов, и плети помидоров в огороде, - но больше они меня не отвлекали от дела, и также похвально вели себя "Витязь Янош", Илонины косы и красная жилеточка Терезы…
Раздражение против балатонских рыб и бадачоньских вин тоже улетучилось: передо мной была цель, и я к ней стремился. Правда, второпях Балатон в одном месте я написал с двумя "т", а из Бадачони у меня получился "Бадаконь", но ведь не следует забывать, что я занимался чистописанием, а не правописанием.
Тем временем в саду появилась бабушка. Ее присутствие очень мешало мне, но в конце концов я все же справился с заданием и, счастливый, отложил ручку в сторону.
Бабушка смотрела на прописи, но как-то невнимательно, будто они ее и не интересовали.
- К тебе тут приходил какой-то мальчик…
- Да, Петер!
- Кати говорит: он - чахоточный.
- Он - первый ученик в школе.
- Это прекрасно, но от чахотки не спасает. Скажи ему, чтобы не ходил сюда.
- Петеру?
- Ну конечно! Кати говорит, у них в семье все больные, а чахотка - болезнь заразная. Так что пусть лучше сюда не приходит.
- Петер - не приходит?! - глаза у меня тотчас наполнились слезами, однако бабушка, которая всегда все замечала, этого не увидела.
- Ну, если ты не хочешь, я сама ему скажу.
И впрямь сказала! Да-да так прямо в открытую и сказала, да еще и утешала его, а я сидел на каменной скамье, раздавленный, опозоренный, и рта раскрыть не мог.
Петер, прижав к себе клетку с горлицей, поплелся прочь, а для меня весь мир померк, и в саду запахло гусеницами, червяками и сырой землей.
Бабушку я невзлюбил окончательно и в тот день больше ничем не мог занять себя. Сначала я просто плакал, затем плакал и ругался, а под конец уже только ругался, исчерпав весь запас дядюшки Пишты, на редкость обширный и разнообразный…
А под вечер, когда бабушка с дедушкой вышли в сад проветриваться, я как следует отчитал тетушку Кати.
- Зачем вы Петера выдали? Теперь она запретила ему приходить в дом. Вот пусть только бабушка вернется…
- С чего бы это мне его выдавать, я только правду сказала, да и все, - пыталась отвести от себя упреки тетушка Кати. - Кто его, к бесу, мог подумать, что этакая незадача получится? Ну ничего, все одно они скоро уедут…
Эта слабая надежда меня несколько утешила, но тем не менее я сказал, что неважно чувствую себя и лягу.
- Постелите мне, тетя Кати!
- Вот увидишь, хуже будет! - сказала тетушка Кати, которая отлично изучила меня и поэтому ни на миг не поверила в мое дурное самочувствие.
- Меня знобит, - пустил я в ход испытанное средство. - И есть ничего не хочется…
- Мне что ж, я постелю, - сказала она, пожав плечами и ясно давая понять, что за последствия ответственности не несет. А я улегся в постель, и мне действительно было зябко, пока я не согрелся.
Но когда бабушка зашла меня проведать, я опять пожаловался на озноб.
Рука у нее была прохладная, как зимнее яблоко.
- Температуры у тебя нет, - определила она. - Значит, расстройство желудка. Попробуй уснуть, а вечером дадим тебе пустого чаю.
И она вышла из комнаты, которая без своей истинной хозяйки казалась пустой и неуютно холодной.
Чай мне бабушка подала самолично.
- Выпей, пока горячий, и прими слабительное. В таких случаях это единственное спасение.
А чуть погодя пришел и дедушка, неся перед собою трубку с длинным чубуком.
- Расскажите что-нибудь ребенку, - распорядилась бабушка. - Хотя трубке, конечно, не место в комнате у больного.
- А я так очень даже люблю табачный дым, в особенности когда дедушка на меня выдувает…
- Ну так и пусть выдувает, - бабушка оскорбленно поднялась и вышла, потому что курение считала приличествующим лишь в соответствующих условиях.
А дедушка принялся рассказывать мне об удивительных охотничьих приключениях, о знатных господах и браконьерах и даже о пиратском судне, которое всю ночь напролет преследовало их где-то в Красном море…
- Это там, где переправлялись иудеи?
- Ну, этого, сынок, я не знаю… А вот они в нас аж из пушки палили.
Дедушкиным хозяином был какой-то знатный господин; они охотились у берегов Африки, и в знак счастливого спасения от пиратов князь и подарил дедушке кольцо, украшенное синим камнем и монограммой, с которым старик никогда не расставался.
- Дедушка, а у вас тоже была пушка?
- Где там, у нас были только ружья, но зато мы и пустили их в ход. Когда пираты приблизились на расстояние ружейного выстрела, какой-то араб заорал с мачты по-английски, чтоб мы остановились и тогда, дескать, нас не тронут. Ну я подождал, пока он разорется во всю глотку, да как пальну по нему из ружья. Даже у нас на судне слышно было, как он на палубу грохнулся…
- А потом что было, дедушка?
- Потом они отстали, а мы прибыли в порт. Вот после того я и был назначен старшим лесничим.
Меж тем за окном стало смеркаться. Стены комнаты раздвинулись, и мы вместе с дедушкой охотились на вальдшнепов, диких гусей, козуль, и приключениям нашим не видать бы конца, если бы дедушка не выкурил свою трубку. Он предложил мне поспать и тогда, мол, к утру всю хворь как рукой снимет, а сам ушел.
Какое-то время я охотился в одиночестве, а затем голод все сильнее стал мучить меня. Охотники в дедушкиных рассказах ели баранью ляжку по английскому рецепту да бекасов и фазанов, запеченных в глине… Мой здоровехонький желудок с голодухи урчал на всю комнату, когда часам к девяти в комнату ввалилась тетушка Кати со словами:
- Ну, слава тебе господи, и этот день скоротали! Как ты тут?
- Голодный я, тетя Кати! Есть хочется прямо до невозможности. Принесли бы мне из кладовки хлебца да сала.
- Я-то бы принесла! - горько усмехнулась тетушка Кати. - Да где ключ взять?
Об этом я и не подумал, и сейчас голод, казалось бы, и без того нестерпимый, усилился еще больше.
- Все ключи на кольце висят. Притронешься - на весь дом затарахтят…
Но вскоре, должно быть, и до ее слуха дошли громовые раскаты моего желудка, потому что она вдруг подхватилась и, как была, в нижней юбке и босая, вышла из комнаты. Я нетерпеливо ждал, но и побаивался, как бы бабушка не проснулась, тогда нам несдобровать. Но ни она, ни дедушка не проснулись, а добрых четверть часа спустя беззвучно открылась дверь, и тетушка Кати положила мне на постель какой-то узелок и зажгла свечу.
- Ешь давай! Вот, раздобыла тебе. Мы тоже не лыком шиты…
- Как это вам… - начал было я.
- Как, как! Сбегала к соседке, говорю, мальчонка проголодался, а стариков будить неохота. Не станешь ведь сор из избы выносить, - добавила она. - Экий стыд, ежели узнают, что мальцу и поесть вволю не дают…
Я уписывал еду за обе щеки и с тех пор знаю, что вкуснее копченого сала с крестьянским ржаным хлебом ничего на свете не бывает!
Этого чувства удовлетворенности хватило и на следующий день. Ни свет ни заря я слетал к Петеру и условился с ним встретиться у Кача, после чего безо всяких усилий тридцать раз воздал хвалу Балатону и Бадачони, то бишь исписал требуемую страницу. К тому времени как дед с бабушкой появились на сцене, я предстал перед ними вполне излечившийся, хотя и несколько вялый: я напрочь забыл о принятом мною слабительном, и под утро мне пришлось мчаться в отхожее место, как на пожар. Но после того я настолько хорошо почувствовал себя, что мои опекуны еще не успели приступить к завтраку, а я уже уладил свою дневную программу и даже приготовил урок.
- Вот видишь, как хорошо, - сказала бабушка. - Одной заботой меньше, так что теперь можешь заняться каким-нибудь другим полезным делом.
- Я хочу пойти к Качу. Обычно мы всегда там играем…
- Что это за место?
- Долина Кача? - вытаращил я глаза, не зная, что на это ответить: Кач он и есть Кач. - Это очень хорошее место, там ручей, луг, ну и все такое… Мы играем там в мяч, - добавил я с интуитивной хитростью в надежде, что против невинной игры в мяч бабушка возражать не станет.
- А есть там кто-нибудь из взрослых присматривать за вами?
- Из взрослых? - испуганно переспросил я, в первый момент решив, что бабушка недопоняла истинное положение вещей.
Взрослые трудятся в поте лица, и им не до того, чтобы присматривать за беззаботно резвящейся детворой. Да и к чему? Ведь это пора их раздолья, их детства, и у самих ребятишек достанет разума остеречься. Ну, а если кого угораздит расквасить нос или порезать палец - поделом, в следующий раз будет умнее. И по правде говоря, в нашем распоряжении и не было опасных игрушек или игр. Утонуть в ручье было невозможно, костер мы разводили с осторожностью, и я не припомню случая, чтобы кто-нибудь из нас, даже свалившись с дерева, получил серьезные ушибы.
- Из взрослых? - еще раз переспросил я, оттягивая время, чтобы придумать ответ подипломатичнее и поступить с нашим времяпрепровождением, как с дышлом: куда поверни, туда и вышло. - Ну конечно же, есть там взрослые. Тетушка Дереш всегда отбеливает на берегу холсты, а другие женщины кто крапиву рвет, кто гусей пасет…
- Хорошо, я сама проверю.