Габору Боттяну
Любезный друг мой, письмо твое касательно Йошки Шюле получил и на неделю к вам в Боронку его отпускаю, но токмо под твою ответственность. Хотя не думаю, чтобы он сам по доброй воле не вернулся обратно в срок. Должна же у человека совесть быть, ведь у меня тоже в субботу на будущей неделе сбор винограда начинается, и уж дня три продлится. Как я прослышал в суде, Йошка - ежели даже и не самолично того свинопаса порешил, - то сильно в этом деле замешан и с годик еще поживет на казенных харчах. Ну да и поделом ему.
Теперь только бы дожди не зарядили, грозди славно наливаются, в особенности белые сладкие сорта.
С пожеланием доброго здравия остаюсь
Гашпар Футо
жандармский лейтенант
Написано сие письмо месяца св. Михала
28-го дня.
Я глубоко вздохнул, потому что власть этих давних слов душила меня. С крошащегося листа бумаги обратившийся в тлен человек обращался к другому ушедшему в небытие - к моему прапрадеду, а через него - теперь и ко мне.
Нет сомнения, что Йошка Шюле после сбора винограда добровольно вернулся под арест, ведь у жандармского начальника тоже поспел виноград и без Йошкиной помощи было не обойтись. Но отлучка арестанта в Боронку обернулась и еще одним происшествием, героем которого оказался все тот же Йошка: на боронкайском винограднике судьба свела его с некоей девицей, и дело возымело последствия. Обо всем этом я узнал опять-таки из письма начальника стражи. Он пишет, что под поручительство прапрадеда моего Боттяна отпускает Йошку, чтобы священник обвенчал их с девицей, чтобы была у младенца настоящая, по отцу, фамилия. А вот предстать перед ее милостью провинившийся Йошка не решается, потому как боится ее пуще чем трех лейтенантов, вместе взятых… "Впрочем, Йошка этот парень очень порядочный, иным благородным не грех бы у него поучиться. Как только я сказал ему, что дело до беды дошло, он не помыслил, чтобы девку бросить или от младенца отказаться".
Шелестели в моих руках старые письма, и мне приходилось быть очень осторожным, потому что некоторые листки были ломкие, как засохшая вафля.
Между тем внимание мое все более рассеивалось, что-то отвлекало меня от шкатулки. Я поднял глаза и встретился взглядом со старым дымоходом.
- Если ты вынешь этот кирпич, - шепнул он, - я поведаю тебе то, о чем и мне только сейчас говорят.
Я поднялся было…
- Положи письмо на место и закрой шкатулку, - строго скрипнуло кресло, и я тотчас повиновался. - И впредь никогда не забывай об этом, - послало оно мне напутствие вдогонку, потому что я поспешил к дымоходу, из кладки которого явно выступал один толстый кирпич в знак того, что, пожалуй, еще монахи пользовались этим древним видом телефонной связи.
- А я и не скрываю, что мы подслушивали, - дрогнула веревка. - Хотя когда об этом узнавали - от капитула ведь не скроешься, - то провинившемуся воздавали по заслугам…
Я не стал прислушиваться к ее рассказу, а поскорее вынул кирпич. И тотчас услышал голос бабушки - близко, прямо над ухом:
- …и чтобы я замолвила словечко Лайошу. Да как же я могу с такой просьбой к нему обратиться! Еще пятьсот крон - шутка сказать! Ну, положим, барон выплатит долг, и остальные отдадут…
- Ну конечно отдадут, - услышал я голос матушки. - Ведь в конце концов все они господа из благородных…
- А ну как не отдадут? Знаешь, кто опять станет козлом отпущений? Бедняга Лаци! Хотя он-то как раз и был против этой торговли в кредит…
- Разве Миклош не мог бы ей помочь?
- Ох, что ты, доченька! Да Миклош, будь его воля, только оплеух надавал бы этой дурехе, но не денег!
- Тогда, может, Элемер?
Молчание. Я так и видел бабушкин безнадежный жест отчаяния. Чуть погодя раздался тихий голос мамы:
- Пожалуй, мне стоит опять поговорить с Лайошем…
Опять молчание, прерываемое тихими всхлипами.
Бабушка плакала, а этого я вынести не мог. Я поставил кирпич на место и спустился с чердака.
Отец вернулся, должно быть, около часу, но я к тому времени уже почти уснул.
- Я думаю, Пишти, тебе не стоит с обедом дожидаться отца, - сказала мама и многозначительно взглянула на бабушку. - Ведь Лайош неизвестно когда вернется…
"Ага, - подумал я, - мама не хочет, чтобы я присутствовал при этом мучительном для нее разговоре, когда она от волнения будет комкать в руках обеденную салфетку, выпрашивая у отца денег для тетки Луйзи. Мельниково отродье - для принцессы. Но зачем, чего ради?"
Я проснулся от стука колес во дворе и вновь задал себе этот вопрос: чего ради?
В угоду бабушкиным слезам и жалкому, фальшивому высокомерию тетки Луйзи? Тогда я еще не умел облекать в слова свои мысли, но чувствовал именно так, и вновь решил побаловать мухами старую жабу.
Теперь-то я понимаю, что моя мать была попросту не в состоянии выносить вокруг себя атмосферу волнения, болезненных переживаний, не могла равнодушно видеть чужие слезы. Я знаю это наверняка, потому что - как бы там ни было - и сам я такой. Теперь я вправе задать себе вопрос: достоинство ли это? И вправе же на него ответить: уж во всяком случае не достоинство, хотя и эгоизмом это не назовешь. Таков по натуре я сам, и такою была моя мать. Ей хотелось мира - так же, как и мне - мира любой ценой!
В размышлениях я не заметил, как уснул, а когда проснулся, трудный вопрос, судя по всему, был разрешен.
Родители молча сидели все еще за обеденным столом, и когда я вошел, явно обрадовались, что можно заговорить о другом.
- Я привез тебе сандалии, - сказал отец. - Ну-ка примерь.
Сандалии были куда как хороши для воскресного парада, однако я сразу же увидел, что пробежек к Качу им не выдержать. Учитывая миролюбивое настроение отца, я так прямо и выложил.
Отец не любил, когда ему перечили, но на сей раз махнул рукой.
- Ну что ж, - сказал он, - по крайней мере нашелся хоть один экономный человек в этом сумасшедшем доме.
И с этими словами вышел.
Мы остались сидеть, пока наконец не явилась тетушка Кати с каким-то будничным делом. Мама поднялась и вышла вместе с ней, а бабушка испытующе посмотрела на меня, словно догадываясь, что мне известно больше, чем следовало бы, и вздыхая поплелась к себе в комнату, а я остался наедине со своими новыми сандалиями, не зная, куда себя девать.
Идти на чердак было уже поздно, и я околачивался во дворе и в саду, где воздух, пропитанный тяжелыми запахами конца лета, был удушливо спертый, как в непроветриваемом шкафу какой-нибудь вдовы.
Я разгрыз и съел несколько неспелых орехов, стряс на землю остатки поздних помидоров и уселся среди кустов малины потянуть самодельную "сигарету" из сухого стебля мака. Стебель был горький и невкусный, хотя вызывал обильную слюну, и плевки летели точно в цель.
Таким же засохшим, невкусным казался и весь окружающий мир. Над долиной Кача туманом клубилась пыль, и небо было настолько серым, что не верилось в его недавнюю лучезарно яркую весеннюю голубизну, в ласкающие прикосновения пробуждающейся к жизни весенней земли… Казалось, совсем недавно встречали мы песней прилетающих аистов:
Аист, аист-птица, чего тебе не сидится?
Красные ножки бегут по дорожке…
Где они теперь, те аисты!.. Даже ласточки и те готовятся покинуть наш край; ночи, правда, они проводят на конюшне, зато днем с оглушительными криками кружат возле колокольни, спешно обучая молодежь искусству лёта.
Я заглянул к бабушке, которая явно обрадовалась моему появлению.
- Не сходишь на почту, детка?
- Конечно, схожу, бабушка.
- Отнеси письмо, но так, чтобы отец не видел. Не то чтобы это тайна, но лучше ему не знать об этом…
- Я спрячу за пазуху, бабушка.
- Понимаешь, детка, дядя Лаци очень ждет ответа, а отец, наверное, соберется ему написать не раньше чем завтра или послезавтра…
- Давайте ваше письмо, бабушка! Папа сейчас занят на конюшне.
- Молодец, сынок! Только ты поторопись.
Делать мне подобное предупреждение было совершенно излишне, потому что я либо плелся безо всякой цели, либо мчался сломя голову. Впрочем, никому на селе это и не бросилось бы в глаза: эка важность - бежит мальчонка! Когда же и побегать, как не сейчас, через полсотни лет небось не побежит.
За десять минут я и обернулся.
- Бабушка, я вовремя успел, почту как раз увозили. Утром ваше письмо уже в Пеште будет.
Бабушка выложила на стол красивую жестяную коробочку с леденцами.
- Вот тебе! Ну, а про письмо и думать забудь, ладно?
На этом разговор и закончился. Я достал сказки Андерсена, но не читал, а только разглядывал дракона на обложке, пока совсем не стемнело. Потом мне подумалось, что этот золотоглазый змей напоминает старую жабу в подвале и оттого так мил моему сердцу. Завтра непременно надо будет наловить ей мух, ведь в подвал они почти не залетают, а комарами да многоножками сыт не будешь.
Бабушка постелила нам постели и расхаживала взад-вперед, шепча что-то невнятное, а я все ждал, когда дядюшка Цомпо раскурит свою трубку, чтобы пожелать ему доброй ночи; но в тот вечер так и не дождался. Пасека погрузилась в темноту, и в сгустившемся мраке послышался шорох, сперва едва уловимо, а затем все сильнее. Из окна потянуло резкой прохладой, а шорох перешел в явственный шелест дождя.
- Чего ты не ложишься, детка? Дядюшка Цомпо сегодня не станет курить в саду - дождь идет… Не нынче-завтра и осень на дворе…
Позднее тихий шелест дождя совсем смолк, и тогда негромким хором застрекотали осенние сверчки.
- Слышишь? - бабушка указала рукой в сторону открытого окна. - Не зажечь ли нам лампу?
- Не надо, бабушка. Я ложусь.
В течение ночи дождь несколько раз принимался идти и опять затихал, и тогда в наступившей тишине отчетливо раздавалась хрустально-нежная песнь сверчков. Я слышал ее сквозь сон, и хотя вообще-то она нравилась мне, сейчас я не радовался этой музыке. Словно какая-то застарелая тоска плыла в пропитанной дождем тишине, тоска, которую я бессилен был понять. Казалось, жалуется поблекший сад, стонут во тьме деревья, прощаясь с Летом, вконец состарившимся, обобранным подчистую и теперь - за ненадобностью - уходящим из жизни.
Утро встретило меня моросящим дождем.
Бабушка спала, и я снова уснул, как будто летняя усталость лишь сейчас завладела всем моим телом. Позднее я проснулся оттого, что к нам в комнату вошел отец.
- Уж не захворали ли вы, мама?
- Нет, сынок, что ты! Совестно признаться, но мы вишь как разоспались…
- Ну и спите себе, торопиться некуда, и дождь идет. Янош передал учебники… Ах, ты не спишь? - повернулся он ко мне. - Вот твои учебники на будущий год. Знаю, что ты любишь книги, вот и полистай пока. А потом бабушка их обернет тебе… Но можешь и поспать еще, если хочется…
Отец верно сказал: книги я действительно любил - и изнутри, и снаружи - и, по своему обыкновению, первым делом понюхал их, определив, что у хрестоматии для чтения запах резче, чем у учебника закона божьего; но когда оказалось, что к хрестоматии приложены и задачи по арифметике, мой интерес к ней значительно ослаб, зато библейские предания показались поистине приключенческими рассказами. Подвиги Давида решительно привели меня в восторг, и бесславная гибель Голиафа в моих глазах удовлетворяла требованию справедливости. Правда, этот самый Давид впоследствии зарвался от хорошей жизни, ну да что поделаешь, на то он и царь, чтобы позволять себе разные бесчинства!
Вот знать бы только, что такое праща! Из всех видов орудий убийств нам, ребятне, были известны лишь рогатка и стрелы, поэтому пришлось спросить у отца, который и объяснил мне принцип действия пращи, тотчас добавив, чтобы я не вздумал соорудить себе это приспособление, иначе он мне шею свернет.
- Еще не хватало, чтобы ты кому-нибудь выбил глаз или на птиц решил поохотиться! Праща когда-то была боевым оружием, и люди - на это у них ума хватало - метали друг в друга камнями в добрых полкирпича.
Отец всерьез увлекался охотой, что, впрочем, не мешало ему быть страстным защитником птиц; поэтому моя рогатка всегда хранилась у Петера, да и пользовался я ею лишь у Кача. Отец ненавидел рогатку, и эта его ненависть восходила к тем давним временам, когда он воспитывал и обучал дядю Дюлу, своего самого младшего брата. Этот мой дядя - по рассказам бабушки - поистине виртуозно владел сим скромным видом оружия, а старший брат вознаграждал его высокое умение изрядными порками и торжественным сожжением рогатки. Однако охотничья страсть дяди Дюлы выдерживала любые порки, и рогатка вновь и вновь восставала из пепла, пока наконец не исчезла бесследно, хотя это исчезновение и не положило конца стрельбе из рогатки. Понапрасну отец перевернул все в доме вверх тормашками в поисках ненавистного оружия - рогатка так и не была обнаружена. Наступила зима, а вместе с нею и охотничья пора. И вот однажды отец, натягивая охотничьи сапоги, вдруг воскликнул:
- Что за чертовщина! Чуть палец себе не сломал…
"Чертовщина" при ближайшем рассмотрении оказалась рогаткой…
Ну так у Давида была не рогатка, а праща, с помощью которой он так ловко угодил по башке гиганту Голиафу, что тот даже не вскрикнул: "Ух ты, мать честная!" - потому как в тех краях не знали этого выражения, - а без звука окочурился, после чего вся филистимлянская рать разбежалась куда глаза глядят, и Давид заделался царем.
Вот как решается судьба человечества: помашешь пращей и свободно можешь завладеть царством, а вздумаешь из рогатки подстрелить синицу, так всыплют тебе не то что по первое число, а и на все календарные даты с лихвою останется. Где тут, спрашивается, историческая справедливость?
С крушением стен в Иерихоне разобраться оказалось значительно труднее. Иудейские священнослужители и левиты, выстроившись двойной шеренгой, дули в свои длиннющие трубы - ну и что с того? Иерихонские трубы совсем не напоминали пастушеский рожок свинопаса дядюшки Янчи, от звуков которого тоже дрожали стекла в окнах, а свиньи в восторге готовы были хлев разнести…
Дождь никак не хотел останавливаться, а если и делал короткую передышку, то солнце все равно не хотело воспользоваться ею. Сад дядюшки Цомпо походил на вымокшую под дождем собаку; соломенные крыши ульев протекли насквозь, картофельные плети распластались по земле, и от одного вида этой промозглой сырости под окном так же неуютно становилось и на душе. Зябко дрожа, я поскорее оделся и полез на чердак, который оставался, пожалуй, единственным сухим местом в целом свете.
По этому случаю я напялил новые сандалии, желая похвастаться обновкой перед своими приятелями; а кроме того, я надеялся, что эта летняя обувка и теплый уют чердака дадут мне почувствовать, будто лето еще не кончилось.
И в этом я не разочаровался. На чердаке царило сухое, приятное тепло. Правда, сегодня здесь было сумрачнее обычного, но стоило вспомнить о деревьях в саду, с которых непрестанно капала влага, как даже этот уютный полумрак казался мне привлекательным. Не беда, что в щель не пробивалась часовая стрелка солнечного луча - полуденный колокол известит меня о времени, да и желудок часов с одиннадцати начнет говорить о приближении обеда. Впрочем, я и не беспокоился, - знал, что отец уехал куда-то покупать сено, а о его возвращении я узнаю по грохоту телеги.
Для успокоения совести я еще раз прошелся метлой вокруг горок зерна, подправил их лопатой - теперь мне было чем объяснить свое присутствие на чердаке - и опустился в глубокое кресло.
- Идет дождь? - едва слышно скрипнуло оно подо мною.
- Идет… - я вытянул вперед ноги в новых сандалиях. - Вот, получил вчера в подарок и решил вам показаться…
- Летняя обувка, - пренебрежительно шевельнул голенищем старый сапог. - И не очень практичная. Лапти и то лучше… Хотя с сапогами никакая обувь не сравнится!
- А вот мы, - шепнула веревка, - зимой и летом в самодельных сандалиях ходили. Монахам не пристало щеголять в крикливых сапогах. Если было уж очень холодно, то накручивали под них портянки.
- Чушь какая! - возмутился сапог. - Что тут крикливого? Не спорю, иные, с рантами, может, и покажутся щегольскими, зато вообще сапоги - самая что ни на есть исконная обувь.
- Самая красивая, - колыхнулись гусарские штаны. - Помнится, начистит, бывало, Янчи наши сапоги…
- Порядочный человек сам свои сапоги чистит!
- Если он свинопас или ночной сторож! - презрительно дернуло штаниной бывшее гусарское облачение. - А наш хозяин был гусарским капитаном. Ему достаточно было только свистнуть…
- Что ж, если человек может себе позволить… - уступил сапог. - Но вот ты скажи мне: доводилось ли тебе видеть солдата в сандалиях или в таких вот финтифлюшках? Со смеху помрешь!
- Сапог сроду не видел дальше своего носа, а нос этот дырявый, нахальный и бестактный, - вмешался сапожный крючок. - Я не к тому, что сапог в свое время меня основательно попирал и надо мною измывался, но отравлять удовольствие ребенку - это подло. Сандалии - обувь удобная и красивая. Рад ты своей обновке, мальчик?
- Рад! Но надел я их только сюда, потому что во дворе грязь.
- Не хочешь поиграть на мне? Услышишь мой голос и забудешь, что кругом дождь и грязь, ведь я рожден в огне, и мастерили меня не из какой-нибудь там телячьей кожи, как некоторых…
- Да пребудьте в мире, братья, - прошептала веревка. - Никому не дано выбирать, как ему родиться, и никто не знает, что из него получится… Но крючок может отозваться, если мальчику нравится его голос. Мне-то он очень нравится…
- Лучше всего привязать крючок к балке, - посоветовало кресло. - Тогда его не надо будет держать в руке, и звук станет гораздо чище.
- Благодарю тебя, доброе старое кресло, - дернулся у меня в руках сапожный крючок. - Отсюда мне лучше видно, и я даже чувствую, как воздух задевает меня мелкими пылинками. Ну, ударь, мальчик!
- Ударь мною, - шевельнулся у стены дорожный посох дяди Шини. - Но только тихонько!
И благородная бронза - вроде бы неживая материя - на этот раз действительно показала, на что она способна!
Мягкий звон поначалу как бы с трудом отделился от своего источника и медленно взмыл кверху, а затем покружил над всеми чердачными закоулками, вернулся, как опускающаяся в гнездо птица, и снова закружил, будто и сам не мог нарадоваться свободному полету своего звучания; даже когда он замер в каком-то дальнем, темном углу, его все равно еще было слышно.
После этого дивного звука как бы образовалась пустота, и в наступившей глухой тишине вдруг качнулся замок.
- Это было прекрасно! Однако нам следует вести себя осторожнее, чтобы нас не услышали внизу… А для тебя, мальчик, тут найдется одно-два интересных письма…
Я прислушался. Внизу тетушка Кати напевала какую-то песню о бетяре да шелковом платочке, и от этой старинной песни, от старческого пения у меня потеплело на сердце. Затем я открыл шкатулку.
На этот раз я взял в руки опять другую пачку писем, поскольку теперь уже знал, что шкатулка принадлежала не только бабушке, а и тем женщинам из нашего рода, что жили до нее; бабушка лишь добавила свои письма к имевшимся ранее.
Очередное письмо было украшено виньеткой из роз, над которыми вился голубок.
Милая, дорогая моя свояченица!