Давно собираюсь написать тебе, но за делами все некогда, и рука с пером не очень в ладах. За выкройку на платье премного благодарна, постараюсь отплатить тебе добром. У нас новостей никаких, все, слава богу, живы-здоровы, вот только брат Иштван поясницей мается, как раз сейчас должна прийти женщина растирания ему делать… А Шини приехал, да не один, а с каким-то поляком, говорит, будто он - барон, если не врет, конечно. Что один, что другой гол как сокол, но отменному настроению это не помеха. Не сказать чтобы пьяницы, а вино убывает, как вода. Зато уж сколько в доме смеха, веселья! Поляк этот на зиму скорее всего у нас останется; ну да не беда - переживем.
Храни тебя господь, дорогая свояченица!
Тереза
Я взглянул на шляпу дяди Шини; сорочье перо заметно колыхнулось, как бы поддакивая.
- Да, все так и было. Мы действительно там перезимовали, но поляк со своей стороны тоже выставил бочонок вина. Ну, а по весне нас и силой удержать было невозможно; мы вместе двинулись к итальянцам, но там мой товарищ как прилип к юбке, так и отлипнуть не сумел… Истинную правду вам говорю! Конечно, товарищ мой слабину дал, но та итальяночка была чертовски хороша!
Я положил письмо на место и перебрал всю пачку, но там оказались лишь долговые обязательства, счета, расписки, и мне наскучило их читать. На чердаке становилось все темнее, и я уже едва разбирал строчки. Дождь уныло барабанил по черепице.
Я тщательно закрыл шкатулку, еще раз ударил в бронзовый крючок, а затем в своих новых сандалиях спустился на крыльцо. С навеса стекала вода и крохотными ручейками устремлялась в сад, под навесом нахохлившись сидели две ласточки, а где-то на чердаке протяжно ворковал голубь.
"Спятил он, что ли?" - подумал я и вернулся к своим новым учебникам, из которых почерпнул интереснейшие сведения о Каине и царе Ироде, о вреде алкоголя и неоценимой пользе бережного ухода за зубами. Мне нравился каждый раздел учебника, каждая картинка и каждый стишок. Например, в окне сидит птичка, а за окном идет снег, - и к этой картинке стихотворный текст:
Зимний ветер за окном
Шелестит сухим листом.
То стенает, то ревет,
То песни грустные поет.
Меня так заворожили эти строки, что я вдруг возжелал зимы, и эта противная, хлюпающая слякоть-грязь на дворе сделалась еще невыносимее. Если бы я знал, что эта хмурая пора затянется на долгие дни да еще не поскупится и на холод!
Но, к счастью, я этого не знал.
Прошел день, другой, третий. Бабушка латала мои школьные штаны, а я читал либо спал. Спать я всегда мог, и лишь теперь понимаю, какой это благословенный дар… Мысли постепенно переходили в сны, а из снов рождались новые мысли.
Иногда к нам заглядывал отец.
- Мальчонка никак опять спит?
- Пусть отсыпается, - говорила бабушка. - Тут и рад бы уснуть, ан не получается.
- Что мне делать? - вскидывался я спросонок и тотчас раскаивался в своих словах: а ну как отец придумает мне какое-нибудь занятие.
Но он только отмахивался; ему самому надоел этот моросящий дождик, который, наверное, только дней через пять перестал омывать и оглаживать сжатые поля.
Я тотчас помчался к Петеру, который еще не успел стряхнуть с себя сонливость. В облаках уже видны были просветы, хотя кое-где понизу стлались тучи, похожие на рваные, хлопающие паруса.
- Куда пойдем?
Вопрос казался совершенно излишним, ведь идти нам, кроме как к Качу, больше было некуда.
И мы побрели, шлепая по грязи и поскользаясь босыми ногами на раскисшей тропе.
- Тебе не холодно? - беспокоился я за Петера.
- Потом потеплеет, - сказал он, и так оно и вышло.
Когда мы взобрались на вершину холма, вся котловина Кача курилась паром подобно огромной прачечной, которая на рассвете была безнадежно остылой и мокрой, а сейчас, после того как некая добрая душа протопила ее, хранила в себе это влажное тепло.
Но долина Кача была не та, что летом. В низинах скапливался туман, и как бы ярко ни светило в вышине солнце, край оставался молчаливым и выжидающим. Не белели на берегу холсты тетушки Дереш, не звенели веселые крики купающейся ребятни, не слышалось птичьих голосов, а на скошенном лугу свисали с кочек обрывки паутины.
- Я уже получил учебники для третьего класса, - сказал Петер. - Да ведь ты, наверное, знаешь…
- Откуда мне знать?
- Разве отец тебе не говорил? Тетушка Кати принесла, твой отец, говорит, велел мне передать, потому как в прошлом году я вышел в круглые отличники.
"Отец и впрямь мог бы сказать мне об этом", - подумал я и даже ощутил нечто вроде ревности. Выходит, и Петер для него значит не меньше, чем я?
- Твой отец очень заботится обо мне и даже говорил, что, если я и до конца так буду учиться, его преподобие похлопочет, чтобы меня приняли в гимназию в Веспреме. Вот было бы здорово!
- Да, - сказал я, - хорошо бы нам поступить с тобой вместе.
Мы оба умолкли, задумавшись, будто почувствовали, что это всего лишь туманная мечта.
Мы лениво прошлепали вдоль ручья в камыши и долго смотрели на мчащийся к мельнице поток, а выйдя из камышей, в полном изумлении увидели, что высохший до дна пруд превратился в море, по ряби которого плавали лысухи и дикие утки.
Воздух прогревался все сильнее, вода у мельницы бурлила и искрилась брызгами, а в глубокой тишине раздавался шум лопастей.
- Пошли к мельнице!
Мы обошли стороной запруду и пробрались к мельнице, которая с довольным урчанием поглощала воду и зерно, и скисли, увидев, что под навесом расположились батраки: курят трубку и ждут готовой муки. К сожалению, в такие моменты дядюшке Потёнди было не до разговоров с нами… Ничего не оставалось делать, кроме как стоять и смотреть. Волы мирно жевали жвачку, время от времени работники выносили мешок с мукой и сваливали на какую-либо из подвод; пожалуй, мы все-таки решились бы зайти на мельницу, как вдруг один из ожидающих парней схватил с повозки длинный кнут и направился к нам.
- Чего вы здесь высматриваете? А ну пошли прочь, пока кнутом не вытянул!
Эти злобные слова были обращены явно к нам, и мы оторопело застыли, не понимая, чего парень к нам прицепился, когда с порога мельницы вдруг раздался возглас:
- Эй ты, удалец!
Парень остановился и бросил взгляд назад. В дверях стоял дядюшка Потёнди.
- А ну положи кнут! Ежели только тронешь мальцов, тебя самого домой на простыне унесут!
Парню не хотелось сдаваться.
- Что-о?! - дерзко воскликнул он.
- А то, что ежели дома тебя проучить некому, так здесь поделом схлопочешь. Вы-то чего расселись? - обрушился он на батраков постарше. - Этот олух тут на ребятишках зло срывает, а вы терпите?
Тут и работники зашумели, но мы чувствовали себя не в своей тарелке и поспешили убраться от мельницы подальше. Побрели на пастбище, напились воды у колодца, хотя пить нам вовсе не хотелось, послушали шелест старого тополя, полюбовались своим отражением в глубоком зеркале колодца, а затем по проселку поплелись к дому.
Обсаженная тополями дорога тянулась, молчаливая и пустая, от гнезд так и веяло заброшенностью, лишь изредка какая-нибудь одинокая пустельга удостаивала нас взглядом, но сорокопуты исчезли совсем, иволги давно уже пустились в перелет, и по грязной дороге серыми комочками земли безмолвно пробегали хохлатые жаворонки.
Облака вновь сгустились, и солнце прорывалось сквозь них к земле лишь на минуту-другую, но свет его рассеивался непрестанной игрой облаков.
Мы уныло шлепали по грязи домой, и я даже не стал заходить к Петеру.
На прощанье он спросил:
- Мы опять будем в школе сидеть рядом? - и покраснел.
До сих пор мне и в голову не приходило, что может быть иначе, но тут - сам не знаю, почему - черт меня дернул сказать:
- Ты же знаешь, что как нам велят, так мы и сядем…
- Да, конечно…
И он понурясь вошел в дом, а у меня весь день был горький привкус во рту. Трижды я порывался было побежать к нему и сказать, что, конечно же, я ни с кем другим и сидеть не стану, но дождь лил как из ведра, и я, не переставая терзаться, лег спать, и всю ночь мне снилось, что рядом сидит тот парень-батрак с гнусной рожей, мерзко хохочет и пинает меня по ногам…
К утру у меня уже не было мочи терпеть, и я чуть свет помчался к Петеру.
- Я договорился с отцом, - выпалил я, - мы опять сядем вместе. А если захотим, то и в гимназии тоже.
Глаза Петера блестели ярко-ярко, но тогда я еще не знал, что это не только от радости, но и от болезненного жара.
Избавившись от тяжкого груза, я бегом понесся домой и вымок до нитки.
Позднее дождь прекратился, зато поднялся ветер, и стало так холодно, что бабушка затопила печь.
- Заодно и бумаги лишние сжечь, вон их сколько накопилось, - сказала она, и я увидел, что она тем временем связывает очередную пачку писем.
"Ага, глядишь, и эти удастся прочесть!" - подумал я.
Комната наполнилась приятным теплом. Я обсох и снова взялся за учебники, которые бабушка тем временем успела обернуть.
- Если станешь бережно обращаться с ними, они у тебя и к концу года будут как новенькие.
Уж я-то знал, что "новенькими" к концу года им никак не бывать и, к сожалению, они утратят этот свой особый аромат.
В тепле я как-то размяк и, пожалуй, даже уснул, а потом, продрав глаза, долго таращился на промокший сад дядюшки Цомпо, на вяло роящихся пчел, на потемневший от влаги забор, и это зрелище вполне естественно навело меня на мысль о сухом, теплом чердаке.
Бабушка, занятая своими делами, не обращала на меня внимания.
- Вот так-то оно лучше, - шептала она. - Теперь только бы шифоньер в порядок привести… - но эти слова относились не ко мне; бабушка вела свой обычный разговор с самой собою.
"Отца дома нет", - подумал я, а бабушка в это время как раз начала шепотом вздыхать: "Ах, Луйзи, Луйзи…" И тут я тихонько прошмыгнул на кухню, а оттуда - к чердаку; его прогретой тишины и покоя мне недоставало так же, как и моих друзей.
Когда я проходил через кухню, тетушка Кати посмотрела на меня, и я - сам не знаю, почему - покраснел; мне казалось, она видит меня насквозь.
- Когда поднимешься туда, сунь руку поглубже в зерно, - шепотом велела она мне. - Если груда не остыла, то назавтра быть вёдру… Смотри не забудь!
Я лишь кивнул головой.
"Хорошо, если бы предсказание и вправду сбылось", - подумал я уже на чердаке, засунув руку по локоть в груду пшеницы: внутри зерно хранило ровное, сухое тепло.
Затем я вернулся к своим друзьям, но прежде чем сесть в кресло, на ходу погладил рукой бронзовый крючок, а он отозвался мне легким, как дыхание, звоном:
- Идет дождик?
- Да, - кивнул я и опустился в старое кресло, которое едва слышно скрипнуло подо мной.
- Я уж про дождь и не спрашиваю - всеми ножками, даже той, которой давно нет, чувствую сырость.
- Гадость какая! - шепнуло сорочье перо на шляпе дяди Шини. - Я настолько отяжелело от влаги, что того и гляди выпаду из-под шляпной ленты, а ведь мне этого не пережить…
Тут я встал и засунул перышко поглубже под ленту.
- Как ты добр, мальчик, - благодарно колыхнулось перо.
- Спасибо, мальчик, - шепнула и шляпа. - Рады будем видеть тебя и на будущий год, знай, что мы полюбили тебя…
"Почему же на будущий год? - подумал я. - Можно ведь приходить сюда и зимой. Правда, зимой на чердаке холод…"
- Холод и безмолвие, - вздохнул дымоход, и настала такая тишина, что я невольно содрогнулся. И в этой тишине было слышно, как кто-то тихонько открывает дверь чердачного хода.
Мне сделалось не по себе. Отца дома нет, кроме него на чердак никто не ходит, а тем более крадучись…
Кто-то тихой, шаркающей походкой поднимался наверх, и у меня осталось времени ровно столько, чтобы юркнуть за дымоход, где было темно и чуть пахло сажей.
Шаги приближались, и взгляд мой напрягся в испуганном ожидании.
- Бабушка! - мысленно вскрикнул я.
Поднявшись на последнюю ступеньку, она остановилась передохнуть, поправила очки, подслеповато щурясь и примериваясь к незнакомым расстояниям и предметам, а затем направилась к шкатулке. В руках у нее была пачка писем.
"Сейчас она обнаружит, что шкатулка открыта!" - подумал я, и от страха ноги у меня подкосились. Но бабушка этого не обнаружила. Ключ повернулся в замке, замок открылся, и бабушка подняла крышку шкатулки. Она вздохнула и склонилась над шкатулкой с такой печальной и неизбывной нежностью, будто взирала в глубь людских сердец. Руки ее перебирали листки бумаги ласковым, заботливым движением, а затем она бережно опустила крышку. Замок тихонько щелкнул, но бабушка какое-то время постояла, не сводя глаз с закрытой шкатулки, после чего повернулась и, сутулясь, побрела вниз.
После ее ухода осталась плотная напряженная тишина.
Прислонившись к дымоходу, я обождал, пока внизу хлопнула дверь, затем с тяжелым сердцем подошел к шкатулке.
Шкатулка была заперта!
Тишина вокруг меня сделалась прохладной, лишь дождь барабанил по черепичной крыше, и этот звук слегка напоминал удары мягких комьев земли по крышке гроба.
Я еще раз прикоснулся к замку: он был холоден и поистине замкнут.
Оглядевшись по сторонам, я с отчаянием опустился в прабабушкино кресло.
Тишина, тишина и мерный, чуть слышный, холодный стук дождя.
Бронзовый крючок неподвижно свисал с балки, гусарские штаны, заношенные и пыльные, лишены всяческой живости и лоска, сапоги покрылись плесенью от дождевой сырости, посеревший от времени шелк на нижней юбке расползался, а мышонок шнырял по полу, будто и вовсе меня не замечая.
Сердце мое тоскливо сжалось.
- Что все это значит? - мучительно думал я, и никто не отзывался на мои думы. Лишь через какое-то время старое кресло сжалилось надо мной.
- Шкатулка заперта, наш мальчик… Осень наступила, приближается пора туманов и тишины, великой и долгой. И в такую пору мы предпочитаем остаться одни… погрузиться в сон и воспоминания, думать о былом и о той своей жизни, которая не имеет ничего общего с внешним миром.
- Аминь, - прошептала веревка, когда-то давно препоясывавшая монашеское облачение, а затем все стихло - ни движения, ни шороха.
Когда я проснулся на следующий день, за окном ослепительно ярко светило солнце, и на душе было так же светло и радостно, да и не удивительно: ведь сегодня мне предстояло торжественно "перейти" в третий класс. На мне новые сандалии и белые носки, но, к сожалению, всего этого великолепия не видно, потому что мы стоим за партой. Помещение все лето не проветривалось, и воздух тут спертый, но в стенах класса гулко раскатываются слова гимна.
Учитель стоит за кафедрой и поет вместе с нами. Затем после короткой паузы делает нам знак садиться.
Петер сидит рядом, и это действует на меня успокаивающе. В одном помещении собраны третий, четвертый, пятый и шестой классы; девочки сидят слева, мальчики - справа. Всего нас человек сто.
Затхлый воздух класса постепенно начинает пропитываться людским запахом.
В классе стоит гул, но постепенно он стихает.
- Дети мои, здесь, в школе, вы многому можете научиться, но это лишь основа знаний. Будьте честными и порядочными, а остальному вас научит жизнь - каждого в особицу… когда не будет рядом с вами ни учителя, ни сотоварищей-учеников…
Учитель произносит свое напутствие нам, а я в тот момент думаю о том, что я уже немало знаю о жизни, ведь меня многому научили и старые письма, и тетушка Кати, и мои грезы наяву, и чердачные друзья-приятели. А приобрел я эти знания - в одиночку, сам по себе.
Учитель все еще говорит; в мою сторону он не смотрит, и постепенно я тоже сделаюсь для него посторонним, как все остальные, которые не слишком-то много хорошего знают о нем. Он справедлив, это верно, зато нрава жесткого и беспощадного. Взгляд его скользит по мне, и я знаю, что здесь мне не будет поблажек и я не смогу оставаться таким, какой я есть.
Я украдкой посматриваю на учителя и даже слегка горжусь, потому что если и не здесь, то дома он останется для меня тем, кем и был, - моим отцом.
Об авторе
Иштван Фекете (1900–1970) - один из самых популярных, наиболее читаемых писателей среди венгерских подростков, молодежи. Его исторические романы и многочисленные повести, рассказывающие о животных ("Лутра", "Репейка", "Келе", "21 день" и другие), вышли значительными тиражами и многократно переиздавались. По книгам "Репейка", посвященной бедам, приключениям и радостям собаки пули, и "Лисенок Вук" сделаны фильмы, пользующиеся большим успехом. Помимо интересного содержания, произведения Фекете привлекают исключительно красивыми, антропоморфичными, поэтическими описаниями природы и вещей, сочетающимися с тонким юмором и сочной реалистичностью.
В издательстве "Корвина" уже вышли на русском языке книги Иштвана Фекете: "Репейка", "Келе", "История одного филина", "Лисенок Вук", "Лутра".
Примечания
1
Ужасно! (нем.).
2
Перевод Л. Мартынова