На "самой легкой лодке в мире" отправляется в увлекательное путешествие по живописным северным озерам герой повести Юрия Коваля, писателя, знакомого многим читателям по "Приключениям Васи Куролесова", "Недопеску" и другим интересным произведениям. Рассказы, вошедшие в сборник, отличают юмор, лиризм, философия. Книги Юрия Коваля читают и дети, и их родители.
Содержание:
Самая легкая лодка в мире 1
Борьба борьбы с борьбой 33
Сэр Суер-Выер 68
Примечания 72
Опасайтесь лысых и усатых
Самая легкая лодка в мире
О КНИГЕ ДРУГА
Вам предстоит сейчас увлекательное чтение.
Перу Юрия Коваля принадлежит одна из моих любимых книг - "Недопёсок" - история молодого песца, убежавшего со зверофермы "Мшага" ранним утром 2 ноября.
Другой его роман, "Пять похищенных монахов", также занимает почетное место на наших книжных полках.
Новая книга Юрия Коваля проникнута свойственным писателю светлым юмором. Я читал ее, испытывая восхищение перед ярким и своеобычным дарованием автора.
"Самая легкая лодка в мире" - вещь необычного жанра.
В ней есть мечта, в ней, есть сказка.
А сказка, которая живёт в нас с детства, никогда не умирает.
Спасибо писателю за новый подарок, который он преподносит и юному читателю, и тому, кто, читая эту книгу, снова переживает свою молодость.
Арсений Тарковский
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I. МОРСКОЙ ВОЛК
С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой. Хотелось идти по улице, открывать иногда рот, чтоб зуб блестел, чтоб прохожие видели, что на мне тельняшка, и думали: "Это морской волк".
В соседнем дворе жил ударник Витя Котелок. Он не был ударником труда. Он был ударник-барабанщик. Он играл на барабане в кинотеатре "Ударник". Все верхние зубы были у него золотые, а нижние - железные. Витя умел "кинуть брэк".
Перед началом кино оркестр играл недолго, минут двадцать, и наши ребята мучительно ожидали, когда же Витя "кинет".
Но Витя нарочно долго "не кидал".
Наконец в какой-то момент, угадав своим барабанным сердцем особую паузу, он говорил громко: - Кидаю!
Оркестр замирал, и в полной тишине начинал Витя тихохонько постукивать палочкой по металлическому ободу барабана и вдруг взрывался, взмахнувши локтями. Дробь и россыпь, рокоты и раскаты сотрясали кинотеатр.
Витя Котелок подарил мне шикарный медный зуб и отрезал от своей тельняшки треугольный кусок, который я пришил к майке так, чтоб он светил через вырез воротника.
Я расстегивал воротник и надевал зуб, как только выходил на улицу.
Зуб был великоват. Я придерживал его языком и больше помалкивал, но с блеском улыбался. По вечерам ребята выносили во двор аккордеон и пели:
В нашу гавань заходили корабли,
Большие корабли из океана…
Сумерки опускались на Москву и приносили с собой запах моря. Мне казалось, что в соседних переулках шумит прибой, и в бронзовых красках заката я видел вечное движенье волн.
Распахнув пошире воротник, я бродил по Дровяному переулку, сиял зубом в подворотнях. Порывы ветра касались моего лица, я чувствовал запах водорослей и соли.
Море было всюду, но главное - оно было в небе, и ни дома, ни деревья не могли закрыть его простора и глубины.
В тот день, когда я пришил к майке треугольный кусок тельняшки, я раз и навсегда почувствовал себя морским волком.
Но, пожалуй, я был волком, который засиделся на берегу. Как волк, я должен был бороздить океаны, а вместо этого плавал по городу на трамвае, нырял в метро.
Мало приходилось мне мореходствовать. Как-то две недели проболтался в Финском заливе на посудине, которая называется "сетеподъемник", обошел Ладожское озеро на барже под названием "Луза".
Шли годы, и все меньше моря оставалось для меня в небе. Никаких водорослей, никакой соли не находил я ни в Дровяном переулке, ни в Зонточном.
- Выход к морю, - бормотал я про себя, гуляя по Яузе, - мне нужен выход к морю. Мне просто-напросто негде держать корабль. Вот Яуза - родная река, но попробуй тут держать корабль - невозможно. Мертвый гранит, отравленные воды.
Каждый год собирался я в далекое плаванье, но не мог найти подходящее судно. Покупать яхту было дороговато, строить плот - громоздко.
- Купи резиновую лодку, - советовал старый друг художник Орлов.
- Мне нужно судно, а не надувное корыто. К тому же хочется придумать что-то свое, необычное.
- Сделай корабль из пустых бутылок. В каждую бутылку сунь по записке на случай крушения - и плыви!
Целый вечер сидели мы у Орлова в мастерской, что находится как раз у Яузских ворот, и придумывали корабли и лодки из разных материалов - птичьих перьев, разбитых гитар и даже членских билетов спортивного общества "Белая лебедь".
- В Москве невозможно держать корабль, - сказал наконец Орлов. - Какой тут корабль? Стены, машины, троллейбусы. Тебе нужен выход к морю.
- Конечно! - крикнул я. - Выход к морю! Я задыхаюсь без выхода к морю и нигде не могу его найти. А Яуза - это не выход.
- Яуза - прекрасный выход. Построил бы корабль и поплыл прямо из мастерской. Но держать здесь корабль невозможно. Строй лодку - корабля тебе в жизни не видать.
И вдруг мне пришла в голову некоторая мысль. Я вздрогнул, сжал зубы, но мысль все-таки легко выскочила наружу:
- Я построю лодку, но только самую легкую в мире.
- Самую легкую? В мире? А сколько она будет весить?
- Не знаю… Хочется поднимать ее одной левой.
- Без бамбука тут не обойтись, - сказал Орлов, задумчиво пошевеливая бородой и усами. - Бамбук - самый легкий материал.
- Куплю десятка два удочек.
- Удочки - это прутики. А нужны бревна.
Тот год в Москве была особенно морозная и снежная зима. Каждый вечер разыгрывалась в переулках метель, и казалось странным думать в такое время о бамбуке. Но я думал, расспрашивал знакомых. Мне советовали накупить удочек, ехать в Сухуми, писать письмо в Японию. Некоторый наш знакомый, Петюшка Собаковский, подарил коготь бамбукового медведя.
Постепенно разошелся по свету слух, что есть в Москве человек, ищущий бамбук. Неизвестные лица, большей частию с Птичьего рынка, звонили мне:
- Вам нужен бамбук? Приезжайте.
Я ездил по адресам - чаще в сторону Таганки, но всюду находил удочки или лыжные палки. Кресла, этажерки, веера.
Вместе со мной болел "бамбуковой болезнью" художник Орлов, который был вообще легковоспламеняем.
Коренастенький и плотный, он никак не соответствовал своей гордой фамилии. Во всяком случае, ничто не напоминало в нем орла - ни нос, ни бледный глаз, разве только усы растопыривали порой свои крылья и сидели тогда на бороде как орел на горной вершине.
- На Сретенке живет милиционер Шура, - сообщил мне Орлов, - говорят, он видел бамбук.
- Какой милиционер?
- Не знаю, какой-то милиционер Шура, художник.
- Что за Шура? Художник или милиционер?
- Сам не пойму, - сказал Орлов, - Петюшка Собаковский сказал, что на Сретенке стоит на посту милиционер Шура. Он же и художник.
И вот этот Шура в каком-то подвале видел вроде бы то, что нужно.
Несколько дней через нашего знакомого Петюшку мы договаривались с Шурой. Наконец Петюшка сообщил, что милиционер-Шура-художник будет ждать нас в половине двенадцатого ночи на углу Сухаревского переулка.
Глава II. БАМБУК ИЛИ ГРАММОФОН?
К ночи разыгралась метель.
Поднявши воротники и поглубже нахлобучив шапки, мы с Орловым шли по Сретенке. На улице было снежно и пусто - мороз разогнал прохожих по домам. Иногда проезжали троллейбусы, совершенно замороженные изнутри.
На углу Сухаревского переулка стоял милиционер в служебных валенках.
- Не знаю, как с ним разговаривать, - шепнул я Орлову, - как с милиционером или как с художником?
Валенки шагнули к нам.
- Ищущие бамбук следуют за мной, - сказал милиционер в сретенское пространство, оборотился спиной и направил свои валенки в переулок.
Он шагал быстро, рассекая метель, взрывая сугробы. Спотыкаясь и поскальзываясь, мы поспешили за ним.
"Ищущие бамбук следуют за мной", - повторял я про себя. В первой половине этой фразы чувствовался художник, а уж во второй - милиционер.
Скоро он свернул в низкорослую подворотню, открыл ключом дверь под лестницей, и мы оказались в какой-то фанерной каморке. На столе стояла электрическая плитка и старинный граммофон. На стене висела картонка, на которой был нарисован тот же самый граммофон. Признаков желанного бамбука видно не было.
Толкаясь коленями, мы сели на тахту, а милиционер Шура, не снимая шапки, включил плитку, поставил на нее чайник.
- Это моя творческая мастерская, - строго сказал он.
- Мало метров, - живо откликнулся Орлов, и они завели длинный разговор о мастерских и долго не могли слезть с этой темы. Кубатура, подвальность, заниженность…
Потом милиционер-художник стал показывать свои этюды, а мы пили чай.
Стакан за стаканом, этюд за этюдом. Время шло, бамбуком и не пахло.
Меж тем милиционер все больше превращался в художника. Он уже снял шапку и размахивал руками, как это делали, наверно, импрессионисты. Орлов похваливал этюды, а я маялся, вопрос "где бамбук?" крутился у меня в голове.
- Ты что молчишь? - сердито шепнул Орлов. - Хочешь бамбук - хвали этюды.
- Отличные этюды, - сказал я, - сочные - вот что ценно. А где же бамбук?
- А зачем вам бамбук? - спросил милиционер-художник, слегка превращаясь в милиционера. - Для каких целей вам нужен бамбук?
Вопрос был задан столь серьезно, будто в желании иметь бамбук заключалось что-то преступное. Шура как бы прикидывал, не собираемся ли мы при помощи бамбука нарушить общественный порядок.
Орлов объяснил, в чем дело, и не забыл похвалить этюды, напирая на их сочность. Милиционер-Шура-художник-любитель немного смягчился.
- Да бросьте вы, ребята, этот бамбук, - неожиданно сказал он, - хотите, я вам граммофон отдам?
- Граммофон? Но мы в связи с бамбуком…
- Берите граммофон. Пружину вставите - будет играть. А бамбук - ладно. Потом как-нибудь и бамбук достанем.
Я растерянно поглядел на Орлова и увидел в глазах его жалобный и дружеский блеск. Ему явно хотелось иметь граммофон. Я перевел взгляд на милиционера и понял, что надо выбирать: или бамбук, или граммофон.
- Хороший граммофон, - пояснил Шура, превращаясь в художника. - Мне его одна бабка перед смертью подарила. Смотрите какая труба!
- Давай и граммофон и бамбук, - не выдержал Орлов. Усы его распустили крылья, принакрыли гору бороды.
- Не много ли? - сказал Шура, и взгляд его двинулся в милицейскую сторону.
- Погодите! - сказал я. - Какой еще граммофон! Вы же обещали нам бамбук показать.
- Да на улицу выходить неохота, - признался милиционер-художник. - Надоела эта метель, совсем замерз на посту. А там еще в подвал лезть. Лучше бы посидели, о живописи поговорили… Ну ладно, раз обещал, покажу. А граммофон сам починять буду.
Глава III. ПРОВАЛ
За полночь метель разыгралась всерьез. Снежные плети хлестали по лицу, фонари в Сухаревском переулке скрипели и стучали, болтаясь под железными колпаками.
Я замерз, но веселился про себя, мне казалось смешно - ночью, в метель, идти по Москве за бамбуком. Орлов отставал. Его тормозил оставшийся граммофон.
- Я не уверен, что это бамбук, - говорил милиционер-художник. - Торчит из подвала что-то, какие-то деревянные трубы.
- Вот видишь, - сердито шептал Орлов. - Надо было брать граммофон.
Проходными заснеженными дворами подошли мы к трехэтажному дому. Окна его были темны, а стекла выбиты, и метель свободно залетала внутрь, кружилась там и выла, свивала снежные гнезда.
- Дом скоро снесут, - сказал Шура. - Жильцов давно выселили. Граммофон отсюда, с третьего этажа, а подвал вон там.
Сбоку к дому был пристроен коричневый сарай. Мы открыли дверь, заваленную снегом. Включив фонарь, Орлов шагнул вперед и остановился.
- Это не подвал, а провал, - ворчливо сказал он. Пол сарая действительно провалился, а под полом оказалась глубокая яма, которую заполняла гора всевозможной рухляди. Из этой горы и торчало то, что привело нас сюда, - трубы, покрытые столетней пылью.
- Нужен крюк, - сказал Орлов. - Или загогулина. Дотянемся до трубы и вытащим ее наружу.
- Какой крюк? - нетерпеливо спросил я. - Где он? Держи меня за хлястик, а Шура пусть фонариком светит.
Орлов крепко ухватил меня за хлястик, я наклонился над провалом, протянул вперед руку. До трубы было довольно далеко, но рука моя все вытягивалась и вытягивалась, и я даже подивился таким свойствам человеческой руки. Когда до трубы оставалось сантиметра два, хлястик неминуемо лопнул и я полетел в тартарары.
Ударившись коленями о груду щебня, я повалился на бок. Какие-то кроватные спинки, углы корыт, гнилые батареи центрального отопления окружали меня.
- Я говорил: надо загогулину, - сказал Орлов, ослепляя меня фонариком. - Посмотри, что это за круглая штука валяется.
Я поднял овальную жестянку, протер ее. Из-под слоя пыли выглянули тисненые буквы. - Кинь ее сюда, - сказал Орлов.
Под светом фонаря я забрался на груду щебня и дотронулся наконец до пыльной трубы. Определить на ощупь, бамбук это или нет, я не сумел, но труба оказалась легкая и неожиданно длинная. Я направил конец ее в пролом, и Орлов с милиционером вытащили трубу наружу.
Я остался в темноте и слышал только, как скрипит снег, свистит метель в пустом доме и как милиционер-художник подает какие-то совершенно небамбуковые команды - "заноси левее", "ложи ее под фонарь" и т. д.
Наконец свет фонарика снова ослепил меня, и я услышал голос:
- Ну, брат, граммофона нам не видать. Это бамбук! И до сих пор я не могу поверить, что в ту метельную зиму нам удалось найти в Москве бамбук. Но вот глубокой ночью я стоял на дне пропыленного подвала и подавал одно за другим наверх настоящие бамбуковые бревна. Я даже представить себе не мог, что бамбук бывает такой толстый, с удивлением ощупывал узловатые стволы и думал, что Москва действительно город чудес.
Орлов вытаскивал бревна на улицу, а милиционер-художник светил фонариком. Надо сказать, что в эти минуты он как-то стушевался и не смог сразу сообразить, как ему поступать в данной ситуации: как милиционеру или как художнику, поэтому и выступил в роли осветителя.
Когда мы вытащили пять бревен, милиционер-художник несколько раз помигал фонариком и неожиданно сказал:
- Хватит.
- Почему? Мало на лодку.
- На самую легкую в мире хватит.
В подвале лежало не меньше двадцати бревен, и мы с Орловым, не сговариваясь, собрались утащить все. Но милиционер Шура принял решение и мигал беспрестанно фонариком, подчеркивая свою твердость.
Под миганье мы уговорили Шуру дать нам еще одно, шестое бревно, по которому я и вылез наверх.
При свете уличного фонаря я рассмотрел наконец бамбук. Орлов воткнул бревна в сугроб. Толщиной с водосточную трубу, оранжевые и коричневые, блестели они, будто покрытые лаком.
- Увязывайте и пакуйте, - сказал Шура-милиционер, - а в субботу приходите граммофон слушать.
Толкаясь локтями, мы жали Шурину руку, обещали принести пластинки к его граммофону. Орлов даже обнял милиционера и сказал:
- Становись-ка ты, Шура, художником. Мне захотелось поспорить с Орловым. Я обнял Шуру с другой стороны:
- Не слушай его, будь милиционером.
- Я и сам не знаю, как тут быть, - признавался милиционер-художник, притопывая валенками. - Душа разрывается. И то и другое - дело нужное.
- Надо избрать что-то одно, - сказал Орлов. - И дуть в эту дудку. А то душа разорвется.
- У меня душа крепкая, - объяснял Шура. - Ее так просто не разорвать.
- Дуй в две дудки, - уговаривал его я. - Это душу укрепляет.
Глава IV. НОЧНОЕ ПЛАВАНИЕ
Так обнимались мы под метелью, и, когда обнялись окончательно и Шура скрылся за углом, Орлов вытащил из-за пазухи овальную жестянку.
Красная краска на ней местами облупилась, проржавела, но хорошо видна была парусная лодка и надпись белым по красному:
ЧАЙ
Т-во Чайная торговля
В. ВЫСОЦКИЙ и К