Москва
Перед нами была старинная вывеска. Но как попала она в подвал? И как попал сюда бамбук?
- Ты знаешь, чего я думаю, - сказал Орлов, - я думаю, что в этих бревнах раньше перевозили чай. Насыпали внутрь сухого чаю и перевозили вот на таких лодках, которые называли "чайный клипер".
Более нелепого предположения предположить было невозможно. Художник Орлов пытался одним махом объединить чай, бамбук и лодку на вывеске прямой линией. Он пошел кратчайшим путем к истине и промахнулся.
Орлов просто-напросто устал. Его оглушила потеря граммофона. Ведь он мог запросто уносить сейчас под мышкой граммофон, а вместо этого возился с моим бамбуком. Была уже глубокая ночь. Снег валил со всех сторон. Мы замерзли и долго связывали бамбук веревкой, связали, взвалили на плечи.
Связка получилась громоздкой, руки соскальзывали с гладких лакированных бревен.
Переулками мы вышли на Сретенку. Снежные волны выкатывались вслед за нами из темных подворотен, схлестываясь под фонарями, и улетали кверху - громыхать на крышах, выть на чердаках.
- Воет, как граммофон, - недовольно ворчал Орлов, который шел впереди.
- Право руля! - кричал ему я.
Метель то подталкивала нас в спину, то налетала сбоку и разворачивала поперек улицы. Мы неловко маневрировали, напоминая баржу. Это было первое плавание самой легкой лодки в мире.
- Левая, загребай! Правая, тарань! - покрикивал я и вдруг услышал сзади:
- Стоп-машина!
В первую минуту я подумал, что это нас догнал зачем-то милиционер-художник. Но ошибся. Нас догонял не художник, но - милиционер.
- Суши весла! - крикнул я, и мы повалили связку на снег. Милиционер-нехудожник оглядывая и нас и бамбук с крайним подозрением. Из-под его погон сыпалась снежная труха. В свете уличного фонаря кокарда на его шапке, до блеска начищенная метелью, сверкала как утренняя звезда. Милиционер молчал.
Орлов постучал ботинком по бамбуку, потопал ногами, попрыгал.
- Метель-то какая, а? - сказал он милиционеру. Милиционер не захотел вступать в пустой разговор. Не выпуская нас из поля зрения, обошел он бамбуковую связку, посветил фонариком в черные жерла бревен. - Попрошу документы.
- Документов нет.
- Попрошу накладные на стройматериалы.
- Ничего такого у нас нет.
- А где вы это… гм… взяли?
- Это бамбук, - чистосердечно ответил Орлов. - Нам его милиционер-художник подарил.
На мой взгляд, ничего глупее этой фразы придумать было невозможно.
Фраза озадачила милиционера, несколько секунд переваривал он ее и сказал неожиданно:
- Это Шурка, что ли?
- Шура. Который на Сретенке стоит.
- Да откуда же у Шурки бамбук? Где ваши накладные?
- Накладные остались у Александра, - вставил я. - Необходимы дополнительные печати.
- Какие еще печати? Откуда бамбук?
- Он лежал в Сухаревском переулке, - принялся объяснять Орлов. - У милиционера-художника в подвале. Мы там и вывеску нашли.
Он достал из-за пазухи вывеску "Высоцкий и К", которая делу особо не помогла.
- Пройдемте до отделения, - сказал милиционер.
- Да что вы! Пойдемте лучше ко мне в мастерскую, - приглашал Орлов. - Заварим чаю, разберемся.
- Уж если разбираться, так в отделении.
- У нас чай со слоном. А можем чаю-медведя сделать. Согреетесь.
- Уж поверьте нам, - уговаривал я. - Не крали мы этот бамбук. Пойдемте, посмотрите, где мы живем, и если надо, арестуйте.
Некоторое время уламывали мы милиционера, и наконец он согласился, помог взвалить бамбук на плечи. Мы снова двинулись вперед, а милиционер-нехудожник важно шагал сбоку. Его присутствие сделало наше плавание более торжественным и величавым. Мне было приятно, что в первом плавании самой легкой лодки в мире участвуют сопровождающие корабли.
- Вы знаете, - сказал я милиционеру, - вы участвуете в первом плавании самой легкой лодки в мире.
- Как это так?
- Из этого бамбука мы построим самую легкую лодку планеты.
- На легкой-то далеко ли уплывешь? Да и зачем она вам? Рекорды, что ль, бить?
- Да надо бы их побить, - веселился я. - Чего глядеть-то на них?
- Делайте плоскодонку. У нас в Мещере все на плоскодонках плавают. Из осины долбят.
Пока мы шли к мастерской, милиционер-нехудожник вспоминал, как делают лодки у них в Мещере, как выбирают осину, как долбят, как парят, как разводят ее.
Когда мы пришли в мастерскую, заварили чай и уселись за стол, милиционер сказал:
- Накладные - бог с ними. Но где же все-таки хоть какие-то документы?
Никаких документов Орлов найти не сумел. Нашел квитанцию за уплату электроэнергии, показал милиционеру, фамилия которого оказалась Оськин.
- Хорошо, что вы платите за энергию, - говорил Оськин. - И чай хорош, и вправду коричневый, как медведь. Но все-таки другой раз ночью бамбук не таскайте. Увижу - заберу.
Оськин-милиционер немного отогрелся, снял форменную шапку, расстегнул шинель.
- Я бы вас сразу в отделение повел, - признавался он. - Да там места мало - бамбук некуда девать. Поэтому я с вами и пошел, но, если б вы, ребята, вздумали бежать, пришлось бы мне кое-что применить.
Раз пять заваривали мы чаю-крепача. За окнами выла метель, а мы сидели красные, распаренные, ели столовыми ложками варенье из банки.
- Хорошо, что вы не побежали, - продолжал Оськин. - Это молодцы. Тут один недавно вздумал убегать…
Мы сидели на кухне под абажуром, сделанным из разноцветных стекляшек палочек. Напротив Оськина на столе висели пять старых медных чайников, связанных вместе. Здесь же стояла скульптурная группа "Люди в шляпах", над которой Орлов работал последние четыре года.
- Что это они все в шляпах? - спросил Оськин. - Сделал бы хоть одного в кепке.
- Такие люди кепок не носят, - возражал Орлов. - Это люди серьезные. Вот вы, например, какой носите головной убор, когда снимаете форму?
Оськин хмыкнул, зацепил из банки варенья.
- Тюбетейку, - сказал он.
Шесть бамбуковых бревен лежали на полу. В кухне они не уместились, и концы их вылезали в коридор. Снег, облепивший бревна, растаял - на золотистых боках сверкали янтарные капли.
- Одного не пойму, - говорил Оськин. - Как бамбук попал в подвал?
- Чай и бамбук - одного поля ягоды, - отвечал Орлов, помахивая вывеской "Высоцкий и К". - Поверьте мне, где чай, там и бамбук.
- Видимо, в этом подвале были чайные склады купца Высоцкого, - рассуждал я. - Вместе с чаем он привез и бамбук. Хотел, наверно, построить бамбуковый домик, чтоб чай в нем пить.
- Бамбук применялся для упаковки, - спорил со мной Орлов. - Этими бревнами обшивали тюки с чаем. Они работали как спасательный пояс, чтоб чай не утонул, если корабль перевернется.
Так болтали мы о чае и бамбуке, и чай заваривался в чайнике, бамбук лежал на полу, и мне ясно было, что он занимает в мастерской слишком много места.
Глава V. ИДЕЯ ЗАРАСТАЕТ МОХОМ
Мне хотелось начать строительство лодки немедленно. Несколько дней бродил я вокруг бамбука, чистил бревна, гладил их, измерял.
В тельняшке, с топором и ножовкой в руках парил я над бамбуком, примеривался, прицеливался, мечтал. Но никогда в жизни я не строил никаких лодок и так просто тюкнуть топором по бамбуку не решался.
Надо сказать, что тельняшка теперь у меня была цельная, далеко позади остался треугольный кусочек, я донашивал вторую свою тельняшку. А хорошая тельняшка, как известно, служит хозяину примерно десять лет.
Шли недели. Без движения лежал бамбук у Орлова в мастерской.
Посетители спотыкались о него, восхищались таким толстым невиданным бамбуком. Орлов гордился, расхваливал бамбук и мою идею.
Прошел месяц, и настроение Орлова переменилось.
- Здесь не чайный склад купца Высоцкого, - шутил он. - Пора превратить бамбук в лодку.
За месяц Орлов совершенно излечился от "бамбуковой болезни". Он подхватил где-то "керосиновую болезнь" - стал собирать керосиновые лампы и в короткий срок набрал столько ламп, что их некуда было ставить. Бамбук же занимал много места и мешал лампам спокойно размножаться.
А я не знал, с чего начать, и, главное, не представлял себе, какой должна быть самая легкая лодка в мире. Я рисовал бамбуковые проекты, а ночами снились мне бамбуковые корабли.
- Тебе, наверно, мешает бамбук? - заискивая, спрашивал я Орлова.
Орлов молчал, только усы его недовольно помахивали крыльями.
- Ну, хочешь, я увезу бамбук домой?
- Для этого надо иметь квартиру, - отвечал наконец Орлов.
Квартиры у меня не было. Была комната, которую я снимал у опасного человека по имени Петрович. Этот Петрович запросто мог в сердцах растоптать бамбук, а то и продать соседу, возводящему голубятню.
Помалкивал Орлов, помалкивал.
- А что? Возьмем за пятерку самосвал и отвезем на квартиру Высоцкого, - шутил он. - Все связано.
Да, так получилось, что прежде чем иметь лодку, я должен был заиметь квартиру, в которой мог бы хранить строительный материал. Меня всегда поражало, как в жизни между собой: лодка - бамбук - милиционер-художник - керосиновые лампы - Петрович - квартира.
Казалось бы, нет в этом никакой связи, а в голове моей все переплелось, запуталось морским узлом.
- Это узел судьбы, - пояснял Орлов. - Брось ты самую легкую лодку в мире. Давай распилим бревна и понаделаем из них кувшинов. В таких кувшинах можно держать керосин, олифу, а если надо, сыпучие тела.
Замыслы Орлова пугали меня. Особенно раздражали сыпучие тела. В жидкостях все-таки оставалось что-то от идеи мореплавания.
Я занялся поисками квартиры, покидая бамбук на несколько дней, а то и на неделю. Постепенно новая будущая квартира вытеснила из головы самую легкую лодку в мире.
Случайно наткнулся я на фотографию в журнале "Рыбоводство". На ней изображена была лодка, очень легкая на вид. В лодке сидел человек с подлещиком в руке. Под фотографией была подпись:
"Известный писатель-путешественник любит порыбачить и поразводить рыбу в свободное от литературы время. Хорошо отдыхать на водоемах Подмосковья".
В справочном бюро узнал я телефон, позвонил и, путаясь, извиняясь, объяснил, в чем дело.
- Ладно, - сказал писатель-путешественник, - заходи завтра ко мне. Покажу лодку.
Глава VI. ПИСАТЕЛЬ-ПУТЕШЕСТВЕННИК
Я шел по улице, с некоторой гордостью поглядывая на прохожих. Они-то спешили кто в булочную, кто в химчистку, а я к писателю поговорить о лодках.
Да, самая легкая лодка в мире, еще даже и не построенная, уже приводила меня в удивительные бухты и заливы.
В подъезде дома, где жил писатель-путешественник, меня остановила женщина, которую хотелось назвать теткой. Она сидела у лифта в полуразвалившемся кресле, из которого торчали хвосты мочалок, и читала роман Толстого "Война и мир".
- Куда? - спросила она.
- К писателю.
- Здесь все писатели.
- Как это?
- А так - полон дом. Ты к кому?
Я ответил и, пораженный, не решился ехать на лифте. Целый дом писателей я встретить никак не ожидал и даже представить себе не мог, что такие дома на свете существуют. Подымаясь с этажа на этаж, разглядывал я двери, обтянутые кожей, по которым созвездиями разбросаны были золотые кнопки. Из-за дверей раздавался собачий лай, звуки пианино, а иногда и стук пишущей машинки. Где-то посреди пути охватил меня вкуснейший дух баранины с чесноком, в котором и вправду чувствовалось что-то мощное, крепкое, писательское.
Добравшись до квартиры писателя-путешественника, я хотел было позвонить, как вдруг увидел табличку:
Звонить воспрещается! За нарушение - смертная казнь!
Я потоптался у двери, не зная, что делать. На всякий случай звонить не стал, а легонько поскребся в дверь. За дверью в общем-то было тихо, только кто-то поскреб ее с той стороны. Я постоял и снова слегка поскребся. С той стороны поскреблись в ответ.
Вдруг дверь распахнулась, и я оказался лицом к лицу с огромной собакой без хвоста. Она глядела на меня тяжелым изучающим взглядом.
- Чанг, кто там? - послышался голос. - Если Гусаков, загрызи его, а если тот тип, что звонил насчет лодки, пускай войдет.
Чанг посмотрел мне в глаза, сообразил, что я не Гусаков, и вильнул обрубком хвоста в сторону комнаты.
Я вошел и увидел писателя-путешественника. Он сидел на полу, на медвежьей шкуре, и курил кривую трубку. По левую руку от него на шкуре росомахи стоял радиоприемник "Телефункен". По правую, на шкуре волка, - красный телефон.
Прямо под потолком висела настоящая длинная лодка, по виду напоминающая эскимосский каяк. Я видел ее боевое дно, исцарапанное, покрытое шрамами и облепленное старой засохшей рыбьей чешуей. Я поздоровался и спросил:
- А как Чанг отличил меня от Гусакова?
- По запаху, - серьезно ответил писатель и негромко приказал: - Чанг, принеси гостю чего-нибудь помягче.
Громко топая, бесхвостый Чанг сходил на кухню и принес шкуру рыси. Я расстелил ее и уселся.
- У меня есть еще шкура австралийского ежа. Я стелю ее, когда приходит Гусаков.
- Как же Чанг его до сих пор не загрыз?
- Это не так просто. Чанг грызет его второй год, а тот - как новенький.
Чанг виновато опустил голову, дескать, что ж тут поделаешь, бывают такие, несгрызаемые гости.
- Ваша лодка похожа на каяк, - сказал я, чувствуя, что тему Гусакова лучше не развивать.
- Это смесь байдарки с каяком. Я прошел на ней восемнадцать рек Западной Сибири… А ты случайно не знаком с Гусаковым?
- И в глаза его не видел.
- А может, все-таки знаком? Только не хочешь сказать, а? Ты не подосланный?
- Не знаком и не хочу знакомиться, - твердо ответил я. - Я на лодку пришел поглядеть. Интересно, сколько она весит?
- Двадцать пять.
- Тяжеловата. Мне нужно на двадцать килограммов легче.
- Купи детское корыто.
- Погодите, - принялся объяснять я. - У меня есть бамбук. Из него можно сделать лодочку полегче.
- А зачем тебе легкая? Лодка должна быть основательной. Как дом. Но можно, конечно, сделать легкую, заманить в нее Гусакова - и пускай переворачивается, а?
- Для Гусакова можно купить резиновую и дырку проделать.
- В резиновую Гусаков не полезет. Вот в бамбуковую, да еще самую легкую в мире, его легко заманить. Он потом на всю Москву будет кричать: я - самый великий человек в мире, плавал на самой легкой лодке в мире! Я уж знаю Гусакова.
- А кто вашу лодку построил? - спросил я. - Может, вы дадите мне адрес Мастера?
- Адреса не дам, - сказал писатель-путешественник. - Но в следующее воскресенье я сам поеду к Мастеру в Каширу. Бери бамбук - поедем вместе.
Чанг, ты поставил чайник?
Глава VII. ОТРЕЗАННАЯ ГОЛОВА ОРЛОВА
В следующее воскресенье мы с Орловым взвалили на плечи бамбук и притащили его на вокзал.
Писатель-путешественник ожидал нас у пригородных касс. Размеры бамбука удивили путешественника, но еще больше удивил его Орлов. Как видно, писатель ожидал только меня с бамбуком, и Орлов не входил в его расчеты.
Кое-как мы занесли бамбук в электричку, уложили в проходе между сиденьями. Пассажиры спотыкались и ругались на нас так, будто мы везли еловые дрова.
- Вы очень похожи на одного моего знакомого, - сказал писатель Орлову, когда поезд тронулся.
- Не может быть, - ответил Орлов, который всегда был уверен, что не похож ни на кого на свете.
- Если сбрить вам бороду, будет вылитый товарищ Гусаков.
- Зачем же мне бороду сбривать?
- Это мы сбриваем мысленно, чтоб на Гусакова быть похожим.
- Да не хочу я быть похожим!
- Вот это правильно. И я бы не советовал походить на Гусакова, потому что он неприятный человек. А все-таки вы похожи. Вы не родственники?
Орлов объяснил, что они не родственники, и отключился от вагонной жизни, уставившись в окно. Он явно обиделся на сходство с Гусаковым.
Писатель-путешественник тоже замолчал, потому что сходство было очевидным.
Я чувствовал себя виноватым и перед тем и перед другим, пытался поддержать разговор, но ничего не выходило. Я был зажат в молчащие тиски. С одной стороны давила на меня старая дружба, с другой - новое знакомство.
"Ладно, - думал я, - главное - довезти бамбук до Каширы и лодку построить".
Неожиданно беседу оживил человек в золотых очках, который сидел напротив и все это время шуршал газетой.
- И зачем молодые люди носят бороду! - сказал он. - Ну, зачем? Не пойму. Это был камешек в огород Орлова.
Орлов не обратил на камешек внимания и упорно глядел в окно на дачные участки, сады и огороды.
- Ну, в старое время люди мало читали - вот они и носили бороду. А сейчас-то зачем борода? Я бы всех бородатых взял бы и насильно им бороду сбрил, чтоб на людей были похожи.
Я никак не мог понять, отчего эти золотые очки так уж привязались к Орлову. Борода не была самым главным в его облике, и хоть напоминала порой обрезанную снизу горную вершину, орел усов выглядел поважнее. Орлова я бы и не назвал бородатым. Скорей уж - бородато-усатым. А еще точней - брадоусым.
- Сбрить бороду - это мало, - ответил наконец Орлов. - Я бы всем, кто носит бороду, голову отрезал.
- Это уж потом, если бороду не сбреют.
Орлов пошарил в кармане, достал оттуда кривой садовый нож и протянул человеку в золотых очках.
- Режьте, - сказал он.
- Что такое?
- Голову мне режьте.
На соседних лавках люди забеспокоились, стали прислушиваться к разговору. Кто тянул по-гусиному шею, кто протискивался через проход к нам поближе, а кто, наоборот, подальше.
- Вы хотели насильно сбрить мне бороду, - напирал Орлов, - а потом отрезать голову - режьте!
- Режьте, режьте, - поддержал писатель-путешественник. - Хотели резать - режьте. Чего тянуть?
- Ничего я не хотел. Я хотел только бороду сбрить.
- Ничего подобного, - сказал и я, обращаясь к пассажирам. - Он хотел отрезать голову моему другу. Это все слыхали!
- Не хотел я резать! - отбивался человек в золотых очках, привставая и отталкивая нож.
- Граждане! - громко сказал вдруг писатель-путешественник. - Среди нас опасный пассажир. Он хотел отрезать голову, а потом сбрить с нее бороду!
- Вот вам моя голова! - наседал Орлов. - Что ж вы не режете?
Да кто же это сказал, что Орлов не похож на орла?! Вон как блистают гордые бледные глаза, летают усы, а под ними нож кривой горит в когтистых руках. Да орел же! Настоящий орел!
И писатель-путешественник смотрит на Орлова с уважением. Какой тут товарищ Гусаков? Орел!
Все больше народу собиралось вокруг нас. Человек в золотых очках не выдержал, стал сдергивать с крючка свою сумку.
- Только брить хотел, только брить! - объяснял он, пробираясь к выходу из вагона.