В лесу, лежащем за холмом, полно оказалось белых грибов. Окутанные мхом, осыпанные хвоей, они стояли вдоль по опушке, и трудно было удержаться - не сорвать гриба.
Вместе с дровами натаскали мы грибов, и капитан затеял сварить грибную похлебку.
Пока сушились вещи, пока варилась похлебка, я взял удочку и спустился вниз, к озеру, к воде.
У подножия холма в заливе я увидел два плота. Они стояли рядышком под черемухой. Один плот был старый и гнилой, а другой - на вид совсем новый, крепкий. Бревна, составляющие его, скреплены были железными скобами. Ни весла, ни шеста я не нашел.
Срубил сухую березку, забрался на плот. Я решил доплыть до островка и половить там.
Березой я попробовал упереться в дно, чтоб оттолкнуть плот, но дна не достал. Тогда взмахнул березой как веслом и, загребая то с одного борта, то с другого, медленно поплыл к острову.
Неожиданно начался ветер. Он дул мне навстречу, и скоро я понял, что стою на месте. Бросил грести, и ветер отогнал меня к берегу.
- Ну и ладно, - сказал капитан. - Там, на острове, Папашка тебя живо схапает. Лови с плота.
Я закинул удочку и очень долго глядел на поплавок, который, чуть покачиваясь, стоял в воде. Рыба не брала.
Перебросив удочку, я случайно зацепился крючком за соседний плот. Дергая лесу, я старался отцепить крючок, но ничего не получалось. Примерившись, я прыгнул на середину второго плота. Ни минуты не раздумывая, плот затонул, и я с головою ушел в воду.
На редкость колючей, холодной и душной показалась мне вода Илистого озера. Прежде чем вынырнуть, я на миг приоткрыл в воде глаза и увидел под светлой поверхностью озера темный провал, ведущий на дно. Из провала подымалось ржавое облако ила, в котором поблескивали зеленые угольки.
- Я уж думал, - все, тебе конец! - взволнованно кричал капитан, подбегая к берегу. - Папашка за ногу сдернул! Бросай рыбалку, пойдем лучше похлебки похлебаем!
Похлебка из белых грибов получилась у капитана густой, наваристой. Серповидные и круглые куски грибов были мягки, как масло.
- Как думаешь, - сказал капитан, - вправду здесь Папашка живет?
- Что ж такого. Есть же в Англии озеро Лох-Несс, в нем, говорят, живет чудовище.
- Мне кажется, в нашей стране чудовищ нету.
- Кто знает.
- Интересно было б сфотографировать Папашку.
- Действительно, - сказал я. - В чем, собственно, дело? Почему ты до сих пор ничего не фотографировал? Даже камеру не достал?
- А нечего было.
- Чего нечего?
- Фотографировать.
- Вот так раз. А Багровое озеро? А макарка? А Кум Кузя со щекой? А Летающая Голова?
- Летающую Голову можно было бы щелкнуть, да ведь никто бы не поверил, что кадр подлинный. Сказали бы - монтаж. Потом иди доказывай. А на Багровом снимать было нечего - трава да вода. Не кувшинки же щелкать для девушек.
- А Кум Кузя?
- Да кому он нужен со своею щекой? Он бы и сниматься не стал, такой стеснительный.
- Странно у тебя получается, везешь с собою камеру, а даже и не щелкнешь.
- Будет кадр - щелкну. А пока кадра нет, чего зря щелкать?
- Когда же будет этот кадр?
- Не знаю, но когда-нибудь будет. Его можно ждать хоть всю жизнь.
Капитан меня озадачил. На мой-то взгляд, нас окружали десятки и даже сотни кадров. Прямо отсюда, не сходя с места, я мог бы нащелкать целую пленку - и лес за озером, и остров, и наш костер, над которым болтались носки на каких-то невероятно корявых палках. И носки, и палки, и озеро казались мне необыкновенными и не виданными никем в мире.
- И вообще-то, - сказал капитан, - вообще-то зачем фотографировать? Я хоть и фотограф, но в принципе против фотографии. Долой вообще эти камеры. Видишь мир - так и фотографируй его глазами, щелкай ими, хлопай вовсю. Снимай кадр и отпечатывай в душе на всю жизнь.
- Не знаю, - сказал я. - По-моему, это какая-то чушь - фотограф, который не фотографирует. Ну а для меня ты можешь снять кадр? Сними хоть меня-то у костра.
- Вот еще, - сказал капитан. - Чего тебя снимать? Неохота.
- Ну а Папашку? Папашку можешь снять для меня?
- Папашку? Ну что ж, может, это и вправду будет тот кадр - один на всю жизнь. Да вот я не знаю, можно ли вообще снимать Папашку? Ведь не все можно снимать, что снимается. Ну ладно, на этот раз рискну.
Капитан задумался, взял аппарат, треногу, спустился к озеру. Пока я сушился, он то уходил от костра, то возвращался. Попросил у меня самый большой крючок и самую крепкую леску. Отрезал кусок сала, взял топор и унес все это. Я пошел к берегу посмотреть, что он делает. Кусок сала капитан насадил на крючок и положил его на камень, лежащий на берегу у самой воды.
Леска тянулась от крючка к фотоаппарату, который стоял неподалеку на трех алюминиевых ногах. На березке висел и черный ящик с батарейками, из которого выглядывало зеркало вспышки.
- Расчет простой, - пояснил капитан. - Папашка вынырнет и схватит сало. Дернет за леску, и тут аппаратура сработает.
- А если Папашка утащит под воду аппарат?
- А топор-то на что?
В землю, неподалеку от камня, капитан врыл топор - острием вверх. Леска лежала на лезвии топора, и при сильном натяжении, по расчетам фотографа, топор должен был ее разрезать.
…Приблизился вечер. Стемнело. С того берега, из болот, потянулся холодный туман.
Мы пили чай у костра и смотрели, как неподвижно лежит, не шевельнется среди лесов Илистое озеро.
Глава XXII. ПАПАШКИНА НОЧЬ
И снова к полуночи явился над озером туман. Он заволок поверхность воды, спрятал остров, укрыл подножие холма, только до вершины, где сидели мы с капитаном, не добрался.
Костер угас, и мы разгребли уголья, постелили еловые ветки и легли на землю, нагретую костром. Жар земли охватил нас, и казалось, что мы лежим внутри горячего черного шара, заброшенного с Земли на другую планету.
- А мне кажется, мы у Папашки в брюхе, - шептал капитан.
С озера не слышалось ни шелеста, ни плеска. Тихо было в лесах и болотах, только очень далеко, у деревни Коровихи, скрипел однообразно дергач.
В жаркой темноте отяжелела голова, я приклонил ее к плечу капитана, и капитан прикорнул, и мирно уснули мы на берегу Илистого озера рядом с многоглавым Папашкой.
Странные далекие сны пришли ко мне. Мне приснилась скульптурная группа "Люди в шляпах", Орлов и граммофон, девушка Клара Курбе. Милым, добрым был мой сон и длился долго…
Пробудился я часа через три-четыре.
Тьма была непроглядная, а с озера слышалось негромкое бульканье, будто ручей потек с холма. К бульканью добавились вздохи и шипенье.
- Пар спускает, - шепнул капитан, просыпаясь.
- Чего?
- Папашка пар спускает. Высунул хобот из воды и дышит. Слышишь?
Бульканье затихло, и теперь с озера не доносилось ни звука, и все-таки я слышал что-то, а что - не понимал.
- Он на берег вышел, - шепнул капитан. - Сейчас на холм полезет.
Приподнявшись на локте, я вслушивался, и верно, чудилось - шаркают босые огромные ноги по мокрой траве. И мерещилось - оживает озеро, шевелится, дрожит, а холм поворачивается медленно, круче наклоняется к озеру, чтоб сбросить нас в воду.
- Сюда идет, - тревожно шептал капитан. - Неужели сало не заметил? Сало-то белорусское, с чесноком!
Прижимаясь ко мне, капитан шептал о сале, цепляясь за него как за последнюю надежду. Все страшно, все зыбко, все непонятно было в окружающей нас ночи, кроме куска сала, лежащего где-то на берегу.
"Какой черт занес нас сюда? - думал я. - И чего мы хотим? Только глянуть, есть ли и вправду на земле Папашка? Но зачем это дурацкое сало на крючке? Вот схватит сейчас капитана да рявкнет: "Сало, подлец, на крючок насаживаешь! Хочешь поймать на кусок сала?""
- Зря я с этим салом связался, - вздохнул потихоньку капитан. - Вопьется крючок Папашке в губу - вот заорет-то! Пойдет крушить направо и налево!
- Тише, - шепнул я.
Теперь уж совсем неподалеку слышались шаги. Без гула земли, без топота - скользкие и летящие. По траве ли, по воздуху?
"Ауа, - послышалось, - а-а-у-у-а…"
"Папашка! Это Папашка! - думал я. - Неужто сожрет и сало, и нас с капитаном?"
Когда мы плыли на озеро, я еще не знал, еще не понимал, есть ли и вправду на белом свете Папашка, и только сейчас, ночью, понял, что он - рядом. Что же он сделает сейчас - протянет ли из темноты руку, чтоб схватить нас, или ласково погладит по голове думающего о сале капитана? А может, просто глянет всевидящим оком и уйдет, не сказавши слова?
Черные руки летали в темноте перед моим лицом - искали нас с капитаном. "Ауа, а-а-у-у-а-а…"
Я совершенно затаил дыхание и боялся, что капитан откроет рот и брякнет что-то о сале. Но капитан дышал тихонько, как мотылек.
Душная и мрачная Гора надвигалась на нас, вот-вот навалится на грудь и плечи. Я задохнулся, еще бы минута, и, наверно бы, закричал, но Гора отодвинулась, скользнула за спину, с озера повеял ветерок. Ни шага, ни шелеста не было больше слышно. Пропал Папашка - то ли прошел мимо нас, то ли пролетел над нами.
- Прошел, - шепнул капитан. - Не заметил.
И ночь над нами внезапно зашевелилась. Подул ветер - ночь сдвинулась в сторону. За дальним берегом, за болотами объявилась в небе серенькая полоса.
Она отделила небо от земли, отразилась в озере, и стал виден на воде маленький темный островок.
Близкий рассвет обрадовал нас. С надеждой смотрели мы, как расширяется его полоса, наливается розовым чайным тоном. Только остров на озере был черен и густ, как бархат. Не островом казался он сейчас, а спиною дракона, выставившего гребень из воды.
- Смотри-ка, - сказал капитан и схватил меня за руку. - Смотри на остров… Он шевелится…
- Не болтай… - прошептал я.
- Шевелится, говорю! Плывет по воде!
Я всматривался в черный гребень - нет, не плыл, не шевелился остров, это волны, поднятые ветром, колыхали его, притапливали и подымали.
Сбоку где-то зашелестели камыши… И вдруг раздался плеск, потом гулкий удар по воде - и мигнуло электричество на берегу.
- Вспышка сработала! - крикнул капитан, сорвался с места и побежал к берегу. Я поспешил за ним.
В предутреннем свете мы увидели, что ни фотоаппарата, ни треноги, ни сала на крючке нигде нету. Только топор, врытый в землю, торчит острием вверх.
Дрожь била капитана.
- Смотри же! - сказал он и указал в озеро омертвевшим пальцем.
Я оглянулся и увидел, что и острова, заросшего болотными травами и таволгой, не видно нигде.
Глава XXIII. ПАПАШКИН СЛЕД
С рассветом снова запылал на холме наш костер. Мы вскипятили чай и, попивая его, глядели на озеро. Ни травинки не подымалось из воды в том месте, где вчера еще был остров. Налетела стайка чирков, опустилась на средину.
- Бывают на свете плавающие острова, - заметил я.
- Бывают, - устало согласился капитан. - Но это был не остров, а Папашкин хребет.
- Таволга там росла, - сказал я. - Таволга.
- Какая таволга? Ты еще молочай поищи! Шерсть рыжая, аж зеленая, а на ней - пена. Не пойму только, зачем ему фотоаппарат.
С капитанским аппаратом действительно было все непонятно. Куда он пропал, куда девался?
Мы обшарили весь берег, прибрежную траву и кусты. Не было видно никаких следов - ни зверя, ни человека. Шестом пытались шарить в воде, но дна не достали. Сразу же у берега начиналась адская немыслимая глубина - бездна.
- Папашка это, - сказал капитан. - Засосал камеру вместе с салом, а треногу где-нибудь на глубине выплюнул.
Сверху, с холма, было хорошо видно, как четко отпечатались на седой от росы траве наши с капитаном следы. Они вели от костра к берегу и обратно.
Никаких других следов не было. Но в некоторых местах трава была не седой от росы, а зеленой. Здесь она была суха, будто кто-то слизнул росу. Суха, но не примята.
- Это и есть Папашкин след, - сказал капитан. - Он траву не мнет, идет, чуть касаясь.
- Отчего же трава высохла?
- Подошва горячая.
Еще раз внимательно я оглядел зеленые пятна. Они были велики и казались бесформенными. Ни звериного, ни человечьего следа не угадывалось в них.
Пятна подымались от озера на холм.
- Как же он не наступил на нас?
- Пожалел, - пожал плечами капитан.
- А может, и наступил, да мы не заметили.
Я чуть не задохнулся.
- Ты думаешь, у него такая легкая нога?
- Почти воздушная.
Мы замолчали, пытаясь хоть как-то связать воздушную ногу с утонувшим островом. Но это никак не увязывалось, и если утонувший остров был и вправду хребтом Папашки, то откуда у такого чудища воздушная нога?
- В конце концов все можно объяснить, - сказал я. - Сало схватила здоровая щука или выдра, а остров утонул сам по себе.
- А воздушная нога?
- Какая нога? Ты что, видел ее? Хватит с нас Летающей Головы!
- Ты ничего не понимаешь, - сказал капитан, - все дело в том, что мы перешли границу.
- Какую?
- Нормальную границу. Границу нормальной жизни. Я думаю, что это случилось на Багровом озере, а мы и не заметили. Как только у деда Авери оторвалась голова, я сразу понял - мы в ненормальном мире.
- С головой это действительно черт знает что, - сказал я, - но в остальном все в порядке. А остров сам по себе утоп, бывает.
- Ну нет, - сказал капитан, - если голова летает, значит, и все остальное - чушь. Мы в ненормальном мире.
- А Кузя как же? Кум Кузя-то здесь живет! Чем Кузя ненормальный?
- Кузя - нормальный. Но и в ненормальном мире может жить хоть один нормальный человек. Так и Кузя, живет кое-как, чай пьет, стесняется.
"Прав капитан, прав, - думал я. - Мы в необычной, волшебной стране. Ну и что ж такого? Для этого я и строил "Одуванчик", чтоб попасть в места необыкновенные".
- Что ж теперь будем делать? - спросил я.
- Дальше плыть. На Илистом озере мы побывали, надо теперь добраться до Покойного.
Вон там, в том углу, очевидно, протока, которая ведет в Покойное.
Капитан затоптал костер. Спустившись к воде, смело ступил на плот, ополоснул ведро и котелок.
- Нам нечего бояться, - сказал он, - плывем себе, никого не трогаем.
Капитан был, конечно, прав. В конце концов, головы летают, острова тонут, а нам-то надо плыть дальше.
Спокойно, неторопливо собрали мы вещи, уложили рюкзаки, спустили на воду "Одуванчик". Пробоину залепили мы крепко, надежно, течи не было.
Капитан, как всегда, устроился на носу, я - в корме, и вот уже плавно пошел "Одуванчик" через Илистое озеро. Спугнув чирков, проплыли мы и над тем местом, где затонул островок. Напряженно всматривался я в воду, и мне казалось - вот сейчас подымется остров и мы окажемся на мели, на Папашкином хребте. Но никто не подымался со дна, спал, видно, Папашка, сосал капитанское сало.
- Вон и протока, - указал капитан.
Среди моховых низкорослых сосен бежал по болоту узкий ручеек - протока, ведущая к Покойному озеру.
Неторопливо вошел в нее "Одуванчик", несколько взмахов весла, и пропало за спиной Илистое озеро вместе с Папашкой, дремлющим на дне.
- Интересно, - сказал капитан, - как называется эта протока. Там у нас была Кондратка, а это что?
- Акимка, наверное, - сказал я.
- Акимка, - повторил капитан. - Неплохо.
Тихо текла Акимка среди моховых сосновых болот. Кончились болота, пошли по берегам луга. Лес то подходил к воде, то отступал подальше. Ни стога на лугу, ни забора, ни срубленного дерева в лесу - никаких признаков человека не было вокруг - чистый, нетронутый мир.
- Как тихо, - сказал капитан, - как спокойно. Знаешь, что, давай договоримся, если что-нибудь произойдет там, впереди, не будем удивляться или пугаться. Нас ведь, пожалуй, теперь ничем не удивишь.
- Идет, - сказал я, и мы с капитаном пожали друг другу руки.
Довольные таким уговором, поплыли мы дальше, никак не ожидая, что удивиться нам придется через десяток минут.
Акимка вынесла лодку на широкий солнечный луг, и мы увидели на берегу кусты козьей ивы, за ними - забор и где-то неподалеку за забором - крышу, крытую еловой щепой. Меж кустами козьей ивы бродили козы с козлятами.
Но ни забор, ни крыша, ни козы не удивили и не напугали нас.
На мостках, которые спускались к воде, стоял странный человек и приманивал нас издали пальцем.
- Эй! - покрикивал он. - Давайте сюда! Я уж вас жду-жду, никак не дождусь.
- Только не пугайся, - шепнул капитан, и я не напугался, не выпал из лодки, я стал шарить в рюкзаке в поисках малосольного огурца.
Перед нами на берегу Акимки стоял на мостках художник Орлов.
Глава XXIV. СИЛА МАЛОСОЛЬНЫХ ОГУРЦОВ
Если б не малосольные огурцы, я, наверно, с ума бы сошел. В кармане рюкзака нащупал я огурец, данный нам кумом Кузей, вытащил его и откусил с хрустом.
- Оставь огурчика! - кричал Орлов, к которому мы неминуемо приближались. Удивительно, как это он издали разглядел, что я ем.
Нос лодки уткнулся в песок, я вылез на берег. Мы обнялись, мешая огурцу. В жизни я и прежде не раз полагался на малосольные огурцы. В печали и в радости огурец был мне верный товарищ, помогал найти себя, принять решение. Стоит порой в минуту колебаний откусить огурца - и вдруг просветляется взор. Если есть в голове твоей усталая мысль, если есть на душе тревога и туман, огурец всегда отведет ее, сгладит, оттянет. Малосольный огурец оттягивает. Полупрозрачный, пахнущий укропом и окрепшим летом, совсем немного соли добавляет он в нашу жизнь, но облегчает душу. О, лекарственный!
Капитан-фотограф выудил из рюкзака еще пару огурцов, сунул огурчик Орлову, и с минуту мы трое хрумкали, разглядывая друг друга.
Я молчал, ожидая, когда прочистятся мозги, когда начнет действовать целебная сила огурца. Но мозги не прочищались, а вся сила малосольного снадобья ушла на то, чтоб немного меня успокоить.
Я глядел на Орлова, я глядел на старого друга, узнавая родное московское лицо. Вот - нос, вот - бледный глаз, вот и орел усов расправляет крылья.
Боже мой! Московское лицо! Откуда оно взялось?
Нет, никак не могло оно, московское лицо, оказаться здесь, неподалеку от Илистого озера. Оно осталось далеко-далеко, там, в нормальном мире, и никакой огурец не в силах был объяснить его появление.
Между тем огурец капитана оказался мощней моего. Засосав препарат вместе с хвостом, капитан хлопнул Орлова по плечу.
- Орлов, - удивленно сказал он, - ей-богу, это Орлов!
- Конечно, Орлов, - сказал Орлов. - А кто же еще? Конечно, это я - Орлов.
- А откуда ты взялся?
- Из Москвы, откуда же еще… Решил вас догнать.
- Да как же так? - продолжал капитан. - Как же это "нас догнать"? Догнать-то ведь нас невозможно.
- Почему это невозможно? - хмыкнул Орлов. - На автобусе я доехал до Керосинова, ну а уж оттуда до Коровихи пешком…
- Автобус, - повторил капитан и потер лоб, мучительно вспоминая, что означает это слово. - Непонятно, - сказал он, обернувшись ко мне. - Автобус…
Я молчал, цепляясь за огурец. Никакой автобус на свете не мог привезти сюда Орлова, и все-таки Орлов стоял передо мной и говорил: