- А чего тут восхищаться, - сказал капитан, - она ведь не только летает, она еще по зубам бьет… Если б она собирала цветочки.
- По зубам это я так, для примера, - сказал Леха, - можно и цветочки.
И он крутанул рукой, примериваясь к форточке.
- Да ладно, верю, - сказал капитан, но Леха уже сделал бровями какое-то метательное движение, и рука шмыгнула по воздуху к окну, через форточку улизнула на улицу.
Все замерли. И даже шурин перестал жевать. Неудобно все-таки есть пельмени, когда чья-то часть тела покинула общий стол. Несколько минут все напряженно молчали. Наконец послышался стук в дверь.
- Войдите! - крикнул шурин.
Дверь распахнулась, и рука Лехина ворвалась в дом, зажав в кулаке ромашку. Галантно изогнувшись в воздухе, она поднесла цветок девушке.
- Спасибо, - сказала Клара Курбе и тут же вплела ромашку в волосы.
Все дружно зааплодировали. С ромашкой в каштановых волосах Клара была… гм… дьявольски хороша.
- А теперь капитан доволен? - спросила она.
- Меня все это не касается, - хмуро ответил капитан.
- Да он просто завидует, - подал голос Леха Хоботов. - У него-то ничего не летает.
- Завидовать тут нечему, - сказал капитан. - Видали мы кое-что похлеще летающей руки… А вот некоторые девушки меня удивляют.
- Чем же? - спросила Клара.
- Не знаю, как это объяснить… но нельзя брать ромашку у той самой руки, которая только что зубы дробила. Капитан встал, тронул меня за плечо.
- Пойдем, - сказал он, - нужно поговорить.
- Куда это? - крикнул шурин. - А самовар пить?!
- Сейчас вернемся, - сказал капитан, - две минуты. Мы вышли на крыльцо. Капитан держал меня за руку, и я чувствовал, как мелко и нервно дрожит он. - Отойдем подальше.
У забора, под шуршуриным окном, мы остановились. - Слушай, - сказал капитан, - ты сказал, что Орлов снился тебе там, на берегу Илистого.
- Снился.
- А Клара?
- Снилась, - чуть смутившись, подтвердил я.
- Да, - задумчиво сказал капитан, - теперь все ясно.
- Что тебе ясно? Капитан не ответил.
- Загляни в окно, - неожиданно сказал он, - погляди, что они делают?
Я поднялся на цыпочки, заглянул в окно и вздрогнул. Вся компания, что сидела за столом, - и Кузя, и шурин, и Леха Хоботов, и Орлов с Кларой - все смотрели в окно, прямо мне в глаза. Я отпрянул.
- Поздно, - сказал капитан. - Заметили. Догадались, что я догадался. А я уж давно все понял, но когда она взяла ромашку…
- Что ты понял? Объясни.
- Папашка раздвоился. У него же две головы - щучья и медвежья. Ну вот, щучья - это Клара, а медвежья - Орлов. Приделал к головам по телу и явился к нам. Настоящий Орлов сидит в Москве, и Клара там, а эти - поддельные. Подсмотрел твои сны - и раздвоился.
- Что ты говоришь?! - сказал я. - Я с Кларой только что целовался.
- Это не Клара, - сказал капитан. - Это - гидра. Где-то в доме хлопнула дверь. По ступенькам крыльца спускалась Клара. Она встала у забора, у земляничной калиточки, и задумчиво глядела на дальние леса, на небо, на закат.
- Щучья голова, - шепнул мне капитан. - Оставаться нам здесь нельзя.
- Слушай, отойди на минутку, - заикаясь, сказал вдруг я.
- Куда это?
- Не знаю… ну, погляди, цел ли "Одуванчик".
- Да я отсюда вижу - все в порядке, - сказал капитан.
Но все-таки он обеспокоился, вытянул шею, шагнул в сторону.
- Не вздумай с ней целоваться, - буркнул он. Капитан пошел к берегу, и, как только он отдалился, Клара сразу направилась ко мне.
Я видел, как сияют и колеблются ее глаза, как горит в волосах ромашка.
- Не смейте меня целовать, - сказал я дрожащим голосом.
Глава XXVIII. ПАДЕНИЕ ЖЕЛУДЕЙ
Долго, очень долго приближалась ко мне Клара. Между нами и было три шага, но, кажется, она сделала все пятнадцать. Она шла ко мне, но то и дело сворачивала в сторону. Уже подойдя вплотную, она завернула, и я думал - пройдет мимо - и уже прошла, уже миновала, - но все-таки схватила меня за руку. Пальцы ее были сухими и слишком горячими для щуки.
Взяв меня за руку, Клара повлеклась куда-то, и удивительно, что я поплелся за нею, безвольный и податливый.
- Что вам угодно? - сказал наконец я.
- Ничего.
- Ну я тогда пошел.
И я вправду куда-то пошел, но рука моя по-прежнему оставалась в руке Клары. Клара двигалась к лесу, я - к реке, потом она повернула к забору, я направился к сараю. Так вроде бы мы и шли куда-то, но и оставались на месте.
Она не отпускала моей руки, но поворачивалась ко мне боком, а я к ней все больше спиной.
- Поговорим, - шепнула Клара.
- Говорить я с вами не намерен.
- Почему?
- Потому что вы - гидра. Приехала с Орловым, а целуется со мной.
- Я приехала к вам.
Клара застыла, замерла. Глаза ее то меркли, то переливались. Вдруг она выхватила из волос ромашку и бросила на землю. Бросанье ромашки как-то притормозило меня. Раздражала все-таки эта ромашка, привнесенная летающей рукой.
- Возьмите меня в лодку, - шепнула Клара. - Самая легкая лодка в мире - это смысл жизни. Возьмите меня.
Клара прикрыла глаза, отчего еще сильней заблистала под ресницами какая-то ртуть.
- А как же капитан-фотограф?
- Мне надо в лодку, - шептала Клара и тянулась ко мне.
- А куда ж я дену капитана? - ошеломленно твердил я и уже тянул к ней губы, подобно степному дудаку, хотя откуда же у дудаков губы, у них же эти, клювья…
О господи, не все ли равно - клювья ли, губы, все это ерунда, ромашка, Папашка, борьба борьбы с борьбой… Нет, но поцелуй все-таки странный фрукт - не груша ли он? Впрочем, с чего это, почему это поцелуй - фрукт? Он совсем непохож на фрукт. Кто же он? Не дерево ли? Наконец, обвешанный поцелуями как дуб желудями, я оторвался от предмета неожиданной моей страсти. В двух шагах от нас стоял художник Орлов. Он был потрясен, скомкан и смущен. Древо поцелуев остолбенило его.
Остолбененный, глядел он на нас, хотел отвернуться и не в силах был, застигнутый врасплох.
- Вы что это? - испуганно сказал он. - Целуетесь, что ли?
- Между нами - дерево, - ответил я, полагаясь на головокруженье.
- Да нет, почему, пожалуйста, - сказал Орлов. - Приехала со мной, а целуется с тобой. Все правильно.
- Орлов, пойми, - сказала Клара, - мы теперь поплывем вместе.
Голова моя кружилась, вертелась и таяла. Обремененный желудями, стоял я перед Орловым. Желуди звякали и стукались под ветерком, щелкали друг друга лакированными боками.
- Интересно, - усмехнулся Орлов, - меня на лодку не взяли, мешал капитан-фотограф. А тут - никто не мешает.
Клара промолчала. Просто и тихо она поцеловала меня в щеку.
Это, пожалуй, было лишнее. Я и так уж кренился под тяжестью. Даже самый могучий дуб не может держать на плечах желуди всего леса.
Послышался легкий стук о землю. Это сорвался последний лишний желудь.
Тут же и несколько собратьев его посыпались с ветвей, позавидовав легкости паденья.
- Как у вас просто и быстро, - сказал Орлов. - Меня побоку, капитана - за борт. - Уже плывут, уже мечтают.
- В любви всегда так, - ответила Клара.
Еще парочка желудей щелкнула об землю.
- О любви мы не говорили, - сказал я сбоку. - Мы только целовались.
- Поцелуй - это язык любви, - пояснила мне Клара ласково.
- Поцелуй - это желудь, - заплетаясь, заупрямился я. - А о любви мы не говорили.
Желуди сыпались с меня как какие-то семечки.
- Что такое? Что такое? - заволновалась Клара и быстро-быстро стала нацеловывать меня в щеку. Это была диковинная картина - одни желуди нарастали, а другие отваливались.
- Нет-нет, меня это не устраивает, - вырывался я. - Только поцеловались - и вот на тебе! - бросай капитана-фотографа, бог знает кого сажай в лодку… Ну ладно, хватит, я пошел…
- Куда ты! Постой! - воскликнула Клара, схватила меня за руку.
- А ну отпустите его! - послышался грозный голос, и, тупо топая болотными сапогами, из-за забора вырвался капитан-фотограф.
В два прыжка он пересек двор, с разгону толкнул плечом Орлова.
Потрясенный художник свалился в малину. И тут послышался гулкий, как землетрясение, звук. Качнулась земля под ногами. Это рухнули с дуба остатки желудей.
Глава XXIX. СКРИП ДЕРГАЧА
Сумерки, сумерки, сумерки!
Сумерки опустились на землю - из небесных глубин, из кисейного облака. В сырых лугах заскрипел однообразно дергач, бесконечные звезды поднялись над лесами, притягивая все глаза земли. Нет ничего страшнее этих далеких звезд, этих дивных расстояний, непонятных ни глазу, ни сердцу. Лишь бедный ум старается их постичь, но, заторможенный скрипом дергача, вязнет в пространстве. Как прочно, как чудесно для моего сердца связан этот скрип и вечерний запах близкой реки, посеревшие в сумерках кусты козьей ивы и посиневшие леса, как надежно связаны они с вечным мерцанием далеких звезд. В сумерках слился с березой, растущей у крыльца, шуршурин дом, потемнел, огорбател. Как бык или дикий вепрь, пополз по берегу, выставив клыки столбов и щетину забора. Сумерки, сумерки!
Гневен в сумерках был капитан-фотограф. Тяжело дыша, привалился он к моему плечу, готовый отбиваться. Капитан был твердо уверен, что перед ним раздвоившийся Папашка. И вот - медвежья голова валялась в малине, а щучья - всхлипывала у забора.
Я чувствовал напряженное плечо капитана, но никак, конечно, не верил, что такое безобразие, как раздвоение Папашки, на свете возможно. Ну, летающая симпатичная голова деда Авери, ну, рука-бумеранг, но раздвоение…
Нет, никогда!
А орловская в сумерках и впрямь медвежьей оказалась голова. Лохматая борода слилась с лицом, высунулись откуда-то невероятные уши, покраснели от обиды и угрюмости бледные глаза. Тяжело и грозно подымался на ноги Орлов, медведем смотрел на нас из малины.
В самое глупое, самое бессмысленное положение попал он в жизни. С чистым сердцем догонял он друга, а друг отвернулся, отказался, да еще принялся целовать девушку, в которую Орлов частично влюблен.
Оскорбленному, обиженному, ему еще бьют под ребра, методом подлой подножки бросают в малину. Тут уж поистине любая честная русская голова может превратиться в медвежью.
- Эй вы! - покрикивал капитан. - Оборотни! Соединяйтесь! А мы поглядим, как это делается.
- Что с тобой, боцман? - сказал Орлов, медленно ворочая глазами.
- Брось прикидываться, медвежья башка! На автобусе он приехал!
Подсмотрел наши сны и раздвоился!
- Я никогда не раздваивался, - сказал Орлов. Мрачно и молча стоял он перед нами. Сгущались сумерки вокруг его головы.
Крик дергача-коростеля стал к ночи свежее и ярче. Так упорно, так настойчиво пел-скрипел коростель, как будто звал кого-то.
- Ну, вы, мракобесы! Будете воссоединяться или нет? - покрикивал капитан.
Будто вняв капитанскому призыву, Клара отошла от забора, взяла Орлова под руку. Приподнявшись на цыпочки, она приблизила свою голову к орловской. Светлым в полутьме сарафаном она закрыла от нас художника, и вот уже две головы вознеслись над сарафанным телом, и ничего страшнее, чем этот сарафан, увенчанный двумя головами, видеть мне в жизни не приходилось.
Головы, пока еще человечьи, вот-вот должны были преобразиться.
Но ничего такого не произошло. Кларина голова шепнула что-то орловской и отпрянула. За головою двинулся сарафан - Клара направилась к нам. Орлов же подошел к дому, поднялся на крыльцо, хлопнул дверью, скрылся.
- Отойди, - сказал я капитану. - Отойди, дай поговорить.
Капитан затыркался, замычал отрицательно, но все-таки шагнул куда-то в сторону, в темноту.
Темным, совсем темным в сумерках было лицо девушки Клары Курбе.
Растрепанные волосы соединились в воздухе с ветками шуршуриной березы - сквозь волосы ли, сквозь ветки пробивались звезды?
"Северный Крест, - подумал я, узнавая созвездие. - А Орион выйдет позже, совсем поздно, в предутренних сумерках".
- Мы устали, - сказал я Кларе, - мы сдвинулись от летающих рук, все в голове смешалось… я не против желудей.
- Говорите.
- Представьте, капитан вообразил, что Орлов - медвежья голова, а вы… рыбная… Ерунда, конечно…
Я замолчал, перевел дыхание. Клара слушала меня, но неясно было, понимает она что-нибудь или нет.
Дергач, который все кричал в лугах, постепенно приближался к шуршуриному дому, к реке. И наконец, откуда-то снизу, с реки, из-под кустов козьей ивы, ему отозвались. Речной дергач скрипел помедленней, поленивей, но тоже двигался к нам.
- Скажите еще… - повторила Клара.
- Я же говорю, он вообразил, что у вас от рыбы…
- Это бред. Скажите другое.
- Он вообразил… ну ладно, вы поймите, не могу я так сразу бросить капитана, сажать вас в лодку.
- Сразу не можете? А как вы можете?
- Не знаю… - сбился я.
Клара отвернулась от меня и пошла к дому.
- Эй, постойте! - крикнул я.
- Чего ждать? Вы же не можете.
- Я не знаю, - бормотал я. - Как-то все внезапно… Потом, когда я вернусь из плаванья…
- Потом сможете?
- Еще не знаю, но думаю… Я же не против желудей, деревьев…
- Желуди, деревья… - повторила Клара. - Я все поняла. Ум у вас маленький, а мир - большой. Вы дурак и недостойны иметь самую легкую лодку в мире.
Клара взбежала на крыльцо, хлопнула дверь, и больше никогда в жизни я не видел девушку Клару Курбе, а если и видел, так только краем глаза.
Глава XXX. ВЯЖЕМ ЛИ МЫ?
Потом-то я часто вспоминал, часто думал, что же должен был сказать Кларе, и никогда не мог придумать ничего путного.
Мой невеликий ум никак не мог вместить в одну лодку и Клару, и Орлова, и капитана-фотографа. Но ведь все на свете имеет свои пределы, свои возможности. А ум мой давно раздулся от материала, который ему пришлось вместить. Папашка и бесы, летающие руки и головы, желуди и деревья плавали в нем, и только крик дергача казался светлой соломиной, за которую и хватался я, утопающий в собственном переполненном уме.
Много раз в жизни слышал я этот странный - сырой и вечерний - скрип дергача.
Стрелкой вытянув шею, приклонив к земле острую голову, ходят дергач около дома в густой траве. И кажется, вот он, рядом, под этим лопухом.
Зажжешь фонарик - и не видно никого в траве - то ли пропал дергач, то ли спрятался, то ли вовсе не было его.
Невидимый, неуловимый, скрипит он под нашими окнами каждую ночь, а глазу не поддается.
Между двух дергачей стоял я. Скрипуны медленно приближались друг к другу, и я стоял на том самом месте, где они назначили встречу. Место это надо было скорее освободить.
Вдруг дергачи замолчали. Наверно, подошли ко мне так близко, что скрипеть было стыдно. Притихли дергачи, которых иначе называют коростелями, а над лесом, над шуршуриным домом стоял огромный Северный Крест, который, кстати, иначе называют - созвездие Лебедя.
- Капитан! - крикнул я. - Пошли в дом. Надо попрощаться и плыть дальше.
- Давай так поплывем, - неожиданно близко отозвался капитан. - Давай так поплывем, не прощаясь. Заночуем в лодке. А то как бы чего не вышло.
- Обойдется, - сказал я и вошел на крыльцо.
Приоткрыв дверь, мы заглянули в комнату. Орлова и Клары за столом, к удивлению моему, не было. У керосиновой лампы сидели кум, Леха и шурин.
У каждого из них мелькали в руках сверкающие стальные прутики. Остро отточенные, они шевелились, позвякивали, а у Лехи даже прищелкивали. У него и прутики были особенные - с красными кровавыми шариками на концах.
- Двадцать два, двадцать три, добираю… - бормотал Леха.
- Сорок восемь… - под нос себе колдовал шурин.
Увидев эти прутики, ум мой невеликий оторопел. Особенным колдовским прибором показались мне они в первую минуту, и поразительно было, что у шурина на концах этих прутиков шевелился черный мужской ножной носок с огромной пяткой.
Тут я заметил, что и у других приделано что-то к прутикам. У Хоботова - варежка с охотничьим пальцем, а у кума что-то длинное и черное, отчасти похожее на штанину.
Наконец я сообразил, что прутики - это вязальные спицы, и понял, чем занимается вся компания. Они - вязали.
Мирное это занятие показалось мне диким, несуразным, предательским и опасным. Жутковато было, что и летающая рука занималась этим немужским делом.
Никто не поднял головы, когда мы вошли в комнату, никто не оторвался от вязанья. Завороженно глядя на сверкающие спицы, мы присели на лавку у стены. Картина неуместного вязанья сразила капитана. Сидя на лавке, тревожно вертел он головой.
- Извиняюсь, - сказал он, откашлявшись. - Вы что же это - вяжете, что ли?
Никто не ответил. В тяжелом и мертвом молчанье из-под стола вдруг выкатилось какое-то черное пушистое и круглое существо. Повертевшись посреди комнаты, оно всосалось под стол. Это был пухлый и мохнатый кошачьего склада клубок шерсти.
Кум наконец щелкнул спицами, положил вязанье на стол и поднял к нам глаза. Внимательно-внимательно, строго и сосредоточенно разглядывал он нас с капитаном.
- Вот вы спрашиваете, - сказал кум, - вяжем ли мы? Отвечу откровенно: да, мы вяжем. Но и нас интересует: вяжете ли вы?
- Как то есть? - не понял капитан.
- А так, очень просто. Вяжете вы или нет?
Расширивши глаза, глядели мы с капитаном на кума Кузю и не знали, что же ответить на этот простой и чудовищный вопрос.
"Что за наважденье? - думал я. - Откуда взялось это вязанье? Какое отношение имеет оно к самой легкой лодке в мире, к моему плаванью, к мечте?
Нет, никогда в жизни не увязать мне, что происходит в мире, в людях, во мне самом. Пора в конце концов подумать: вяжем ли мы?"
Глава XXXI. МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ
- Что ж вы молчите? - сказал кум. - Вопрос очень простой: вяжете вы или нет?
Капитан оглядывался на меня, но я ничем не мог ему помочь. Растерянно, как школьник, капитан ответил:
- Нет, мы не вяжем.
- Вот и я чувствую, что вы не вяжете, - сказал кум. - А ведь надо вязать.
Оглядываясь на меня, капитан разводил руками. Он явно не понимал, как выплыть из этого дурацкого разговора.
- Мы постараемся, - неожиданно пообещал он. Мы вообще-то давно мечтали вязать и, если надо - будем.
- Что за чушь? - сказал я. - С чего это мы будем вязать?
- А что? - спросил капитан.
- А то, что плаванье и вязанье несовместимы. Лично я вязать не собираюсь.
- Напрасно, - мягко заметил кум. - Вязанье в жизни необходимо.
- Не вижу такой необходимости, - ответил я, - я вязать не буду и капитану не дам.
- Это почему же ты не дашь мне вязать? - раздраженно спросил капитан.
- Не дам, и все.
- А я буду вязать! - повысил голос капитан. - Подумаешь! Он не хочет вязать - значит, никто не должен. Я давно мечтал вязать. Одолжите мне спицы.
Шурин Шура, ухмыляясь, вскочил с места. Он заподмигивал капитану, нырнул в сундук, вытащил оттуда запасные спицы и клубок шерсти. Капитан же фотограф, который прежде и спиц-то в глаза не видал, схватил их и довольно шустро принялся рыться ими в клубке.
- Хочу и буду, - бубнил он себе под нос.