- Не обращайте внимания, незначительные прения, - усмехнулся Петр Васильевич. - А как вы думаете, глубоко уходит эта пещера, или она невелика по размерам?
- Как невелика! - дед Фома даже обиделся. - Да это может, самая что ни есть большая пещёра во всех горах! Только она обвалом закрытая. Старинный обвал, лет сто назад сделался. Тогда, сказывают, и склон оврага ополз, а на рынке вроде дыры в земле приключилось. По весне в ней талая вода собирается. Целое озеро.
- Карстовая воронка, - пояснил Петр Васильевич.
- Вот-вот, вроде, так ее называют. В общем, провал в земле. Видно, пещёра обрушилась, а земля-то и ушла туда. Но, сказывают, можно пройти Шелудякину пещёру, мы так ее зовем. Есть, говорят, ход. Только сам я не пробовал, врать не стану…
Дед Фома попил с нами чаю, похвалил кубинский ром, которым угостил его Петр Васильевич, и, наказав Леньке "не баловать", попрощался и пошел вдоль Волги по бечевнику.
На закате мы спустились к реке, чтобы искупаться. Было тихо и очень тепло. Полоска зари совсем уже погасла, небо сделалось темно-синим, и на нем одна за другой загорались неяркие вечерние звезды.
У отмели стояла небольшая лодка. Двое рыбаков, сидя на корточках, разводили костер.
- Можно покататься - спросила их Ветка.
- Можно, - ответил один из рыбаков. - Только, чур, недалеко и с кем-нибудь из ребят, а то весла тяжелые.
- Генка! - крикнула мне Ветка. - Поплыли?
Я оттолкнул лодку и, перепрыгнув через банки, сел за весла, Ветка устроилась на носу. Весла и вправду оказались тяжелыми, неудобными. Я бросил их и улегся на корме. Течение медленно тянуло лодку вдоль берега. В темной спокойной воде застыли перевернутые горы. Из-за их черного гребня высунулся краешек луны. Серебряные дорожки скатились на воду. Мне даже показалось, что они зазвенели. Ветка неподвижно сидела на носу лодки, повернувшись ко мне вполоборота. На фоне посветлевшего от луны неба четко вырисовывался ее силуэт. Слегка курносый нос и волна густых волос, перехваченных у самого затылка.
Я на секунду зажмуривал глаза и тут же с невольным испугом открывал их: а вдруг кроме меня в лодке никого не окажется! Но Ветка сидела на носу. Я вновь закрывал глаза. И тогда надо мной сразу же начинал шуметь соленый бриз, губы запекались от нестерпимой жажды, и где-то вдали, громко перекликаясь, летели к спасительному берегу острокрылые морские чайки…
Глава 16. Энрике Гомес - спутник Олеария. Страна снега и медведей. Великая река. И здесь есть белые звери
В этот вечер у Петра Васильевича было очень хорошее настроение. Заложив руки за спину, он стоял на краю нашей полянки и, глядя на серебряную от луны Волгу мурлыкал под нос свою излюбленную песенку:
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса…
Потом он хмыкнул себе под нос и пробормотал:
- Федор Шелудяк, хм… да, тьма веков… Интересно…
Что именно ему было интересно, мы, конечно, не спрашивали, потому что было видно - Флибустьер ничего не скажет. У него сейчас какие-то свои, "взрослые" мысли, которыми он не станет делиться с нами. Спать не хотелось. Чай пить тоже не хотелось. Вовка подбросил в костер сухих веток и дернул Гаррика за рукав:
- Попросим почитать, а?
- Можно, - ответил Гаррик. - Дядя Петь, а дядя Петь!
- Что - отозвался Петр Васильевич. - Хотите подбить меня на нарушение распорядка дня?
- Хотим, - сознались мы чистосердечно.
Флибустьер подумал, потом махнул рукой и сказал:
- Ладно! Только в виде исключения. - Он нащупал в палатке рюкзак и вытащил из него свою тетрадь. Мы приготовились слушать.
"С доктором Адамом Олеарием, - начал Петр Васильевич, - судьба связала меня на очень долгие годы. Он был ученым человеком. До этого я встречал лишь людей, которые приплывали к берегам Нового Света только за золотом, жемчугом и красным деревом. В трюмах кораблей плыли черные рабы и плетеные бутыли с дорогим вином, индейские пряности и тюки шелка, ящики с мушкетами и бочки с порохом.
Но доктора Олеария все это совершенно не интересовало. Ему нужно было знать совсем другое: что за народы населяют берега неведомых стран, что они едят, какому молятся богу и как они это делают, какую носят одежду, на каком языке говорят.
Мы побывали с ним у берегов Ямайки и Тринидада, на побережье Юкатана и в дельте Ориноко.
Я был лоцманом и переводчиком, а когда во время шторма смыло волной шкипера бригантины, доктор Олеарий предложил мне занять его место.
Этот тощий чудаковатый человек был моим другом, и он знал обо всем, что произошло со мною.
- Ты поднял руку на морской вал, мой Энрике, - говорил мне Олеарий. - И вал смел тебя. За спиной твоих врагов стоит могущественнейшее в мире королевство! Что могли предпринять против него ты и кучка твоих сподвижников? Оружием не сломить тиранию. Но наука и разум сильнее ее. Только они не подвластны никому, кроме бога.
Доктор Олеарий был просвещенным человеком, но я не мог с ним согласиться. Я твердо верил в силу оружия, поднятого во славу свободы и справедливости.
Долгими вечерами мы сидели в его каюте, и я рассказывал ему о Кубе, о моих друзьях, об Аоле. Доктор сидел в глубоком кресле, закрыв лицо руками.
- Святая дева! - шептал он. - Почему милосердие твое не защитило несчастную девушку? - Олеарий снова и снова вглядывался в мои рисунки. - Она была так прекрасна, мой бедный Энрике!
- О да, доктор, она была прекрасней солнца!
…Однажды, выйдя на палубу, он крикнул мне властным голосом:
- Шкипер Гомес! Мне не нравится больше название моей бригантины. К черту "Флору"!
- Как изволите, доктор, - ответил я.
- Я изволю назвать ее по-другому. Прикажите закрасить старое название и написать новое.
- Какое, доктор?
- "Аола"!
Я был благодарен ему за это, хотя и знал, что никто и никогда не может вернуть мне Аолу, даже бог, о милосердии и всемогуществе которого так много говорят люди…
Наше плавание по Карибскому морю подходило к концу. Доктор Олеарий предложил мне плыть вместе с ним через океан, в далекую незнакомую страну, в которой он жил. Мне ничего не оставалось другого. Родину у меня отнял дон Педро Форменас, Аолу отняло море, друзей - пули врагов. Я дал согласие плыть через океан.
Много лет прошло с тех пор. Я сопровождал доктора во всех его экспедициях. Мы побывали с ним во многих странах, о которых он потом написал большие и умные книги.
И вот однажды Олеарий сказал мне:
- Энрике, мой верный спутник! Нам предстоит длинный и опасный путь. Он продлится год, а может, два, а может, это будет началом нашего пути в вечность, и мы никогда не вернемся в мою прекрасную страну тюльпанов и мельниц. Согласен ли ты сопровождать меня?
Я молча кивнул головой.
- Погляди сюда! - он разложил на столе большую карту. - Вот Московия, страна загадочных руссов. Наш путь пройдет через их столицу к одной из самых больших рек мира - Волге. Вот она. Мы спустимся по ней до самого устья и, перейдя через это вот море, высадимся на берег Персии…
Спустя полгода, поздней осенью, мы прибыли в столицу руссов Москву и были приняты в Посольском приказе. Нам дали в провожатые отряд стрельцов и грамоту с царской печатью, в которой предписывалось всем воеводам оказывать нам "всякое береженье, честь держать великую и здоровье от русских и от всяких людей остерегать накрепко".
Мы пересекли всю страну, занесенную глубоким снегом и скованную морозами. Я увидел людей пытливых умом и отважных сердцем, но нищих и угнетенных. Здесь тоже были свои доны Педро. Только вместо бархатных камзолов и сорочек с брабантскими кружевами они были наряжены в тяжелые длиннополые шубы, подбитые куньим мехом, да в собольи шапки.
В верховьях Волги руссы строили шлюп, на котором мы собирались доплыть до берегов далекой Персии. Я научился языку этих людей, мне нравились их песни - то рвущие душу безысходной тоскливостью, то буйные, лихие и грозные скрытой, неудержимой силой.
Мне нравились эти люди. Я полюбил их за силу и добродушие, за гордость и свободный дух, которые не были сломлены ни тяжелым рабским трудом, ни ежедневным унижением человеческого достоинства.
Как только сошел лед, мы спустили наш шлюп и подняли на мачте флаг голландского короля. Плавание началось. Команда шлюпа состояла из двенадцати земляков Адама Олеария. Вместе с нами плыл отряд стрельцов во главе с дьяком Леонтием Ляпуном, которому предписано было сопровождать шлюп до самой Астрахани.
В конце мая мы миновали Симбирск. Следующим городом на нашем пути должна была быть Самара.
Доктор Олеарий очень часто приказывал причаливать к берегам. Он собирал камни и травы, осматривал поселения россиян, наблюдал, как они обрабатывают землю, что едят, как поют и пляшут. По старой памяти мы коротали с ним вечера в его каюте за чашкой крепкого кофе.
Олеарий долго раскуривал свою громадную фарфоровую трубку, утопая в клубах ароматного дыма.
- Варвары эти руссы! - кашляя и отплевываясь, возмущался добрый доктор. Он никак не мог избавиться от простуды. - Резать людям носы за то, что они курят табак!
- Вы несправедливы, доктор, - возражал я. - А разве святая католическая церковь не преследует курильщиков? И тем не менее я не знаю еще ни одного монаха, который не пристрастился бы к табаку".
- А почему запрещали курить? - перебил Петра Васильевича Вовка. Мы зашикали на него. Вечно он со своими "почему"! Но Петр Васильевич никогда не оставлял вопрос без ответа.
- Видишь ли, Вова, какое дело, - сказал он. - Табак имеет самое прямое отношение к открытию Америки. До Колумба никто из европейцев не знал о существовании этого растения с острыми пахучими листьями. Родина его - Южная Америка. Предыстория такого распространенного человеческого занятия, каким является курение, довольно интересна. Еще спутники Колумба не раз наблюдали, как индейцы, собравшись вокруг костра, бросали в огонь пучки каких-то сухих листьев, а потом вдыхали густой дурманящий дым через длинные деревянные трубки. Накурившись до одурения, они валились на траву возле потухающего костра и засыпали. Были у них и другие курительные трубки с глиняными чашечками для резаного табака. Чубук такой трубки имел раздвоенный конец, который вставлялся в ноздри.
- Носом курили? - поразился Вовка.
- Носом. Когда индейцы собирались на свои советы, трубка торжественно ходила по кругу. Украшенная резьбой и перьями, она была символом мира. Помните, Лонгфелло описывает эту трубку в "Песне о Гайавате"?
…Трубки сделали из камня,
Тростников для них нарвали,
Чубуки убрали в перья…
Вот такую трубку мира одно из индейских племен подарило Христофору Колумбу.
- Зря, - вставил Витька.
- Да, пожалуй, зря, - согласился Петр Васильевич. - Конкистадоры были слишком вероломны, и мир с ними не давал индейцам никаких гарантий. Так вот об этом самом табаке, листья которого, сгорая, дают необычный дым, "возбуждающий сердце и утоляющий голод", писал еще некий монах Панэ, спутник адмирала Колумба. Вскоре табак попал в Испанию, а оттуда уже распространился по всем европейским странам. Кстати, почти одновременно с табаком в Испанию прибыли помидоры и индюки.
- Помидоры?!
- Да, помидоры. Томатль по-индейски, отсюда - томаты. Их тоже до Колумба никто из европейцев не пробовал на зуб. Ну, а уж индюки - одно название говорит за себя, индейский петух. Все это пришло, друзья, из Южной Америки много веков назад, поэтому теперь нам кажется удивительной такая родословная обычного помидора, индюшки или папиросы. Так вот, из-за того, что курильщики без конца чихали и кашляли во время церковных служб, курение запретили сначала в Испании, а затем и во всем католическом мире. Преследовали за него довольно сурово. И только, уже в восемнадцатом веке сам римский папа, большой, кстати, любитель подымить, официально разрешил курение. Ну, а в России, действительно, в те времена за употребление табака отрезали носы. Было такое дело, Олеарий не преувеличивает… Итак, на чем же мы с вами остановились?
- Доктор Олеарий ругался из-за того, что режут курильщикам носы, - подсказал Витька.
- Правильно… - Петр Васильевич, полистав свою тетрадь, продолжал рассказ:
"Доктор Олеарий отложил в сторону трубку, встал и подошел к окну каюты. Шлюп плыл мимо безлюдных берегов, заросших вековым лесом.
Могучая река несла его легко и быстро, словно скорлупу ореха.
- Руссы жестоки к своим братьям по крови, Энрике, - сказал доктор. - Это царство рабства, в нем жизнь человека не стоит ничего.
- Много ли дороже она в наших краях - спросил я. - А что касается рабства, так разве не бежал я от него с берегов моей далекой родины? Разве не твердят нам ежечасно святые отцы, что мы лишь жалкие рабы королей. И если мы с вами осмелимся не согласиться с этим, нас ждет костер. Вы говорите, руссы жестоки, они режут носы курильщикам табака. Но разве не менее жестоко сжигать людей на кострах только за то, что они думают не так, как католические священники? Разве это не то же варварство?
- Мой благородный Энрике! - доктор волновался и кашлял еще сильнее. - Ты прав, это варварство! Святая церковь огнем хочет остановить триумфальное шествие науки. Но огонь свободного человеческого разума сильнее огня костров, мой Энрике! Сильнее! И он победит!
Однажды под вечер за крутой излучиной реки показались три покрытых лесом острова. Около крайнего стояла большая барка. Как только мы приблизились, от нее отчалила лодка со стрельцами. На носу во весь рост стоял высокий толстый человек в богатой шубе. Лодка причалила к нашему борту, и стрельцы тут же вскарабкались на палубу. Рулевой зазевался, и течение резко развернуло шлюп. Захлопали паруса, судно накренилось и со всего хода село на мель.
- Пошто творишь бесчестие?! - накинулся на незнакомца Леонтий Ляпун. - У голштинского гостя грамота за царевой печатью!
- А по мне хошь две грамоты, - невозмутимо ответил тот. - Велено всех у островов проверять, нет ли среди прочего люда воров и разбойных людишек…"
Петр Васильевич посмотрел на часы, потом на остаток подготовленного им текста и, покачав головой, заявил:
- На сегодня, друзья, хватит. Поздно…
- Так на самом же интересном месте! - запротестовали мы.
Но Флибустьер был неумолим. Он положил тетрадь обратно в рюкзак и, взяв полотенце, пошел к реке умываться.
Глава 17. Разговор у потухающего костра. Тайное решение. Приоритет. "Пещера потерянных друзей"
Мы долго шептались у потухающего костра. Наконец Петр Васильевич высунулся из палатки и грозно крикну нам:
- Спать! Немедленно! Быстро все по палаткам! Завтра у нас "пещерный" день. Подниму чуть свет!
Мы нехотя разошлись. Я долго лежал с открытыми глазами и слушал шорох ветра в кустах. Рядом, посапывая, спал Вовка.
А Гаррик? Я тихонько окликнул его. Но он не отозвался. Значит, тоже уснул. Зато в соседней палатке кто-то зашевелился. Через минуту меня дернули за ногу. Я выглянул наружу.
- Что, не спишь? - спросила Ветка.
- Не могу уснуть…
- Вот и я тоже. Никак.
Ветка покопалась концом палки в подернутых пеплом угольках, выкатила печеную картофелину.
- Хочешь?
Я взял дымящуюся половинку. На зубах захрустела подгоревшая корочка.
- А на Кубе пекут плоды хлебного дерева… - мечтательно сказала Ветка.
- Вы чего это не дрыхнете? - раздался из палатки шепот Витьки. Он осторожно вылез наружу. Этот человек вечно появлялся рядом, как только я оставался с Веткой вдвоем. - Чего шушукаетесь, пепчики?
- Есть дело, - таинственно ответила Ветка. - Хорошо, что остальные спят. Чем меньше народу, тем лучше.
- Что за дело?
- Тише! - Ветка приложила палец к губам. - Дело в том, что я знаю продолжение папиных записей о дальнейших приключениях Гомеса.
- Ну? - удивился Витька. - Ведь Петр Васильевич спрятал свои заметки…
- А я достала. Пока вы у костра сидели, я все посмотрела.
- Ну так рассказывай, что дальше!
- А дальше… - Ветка приняла еще более таинственный вид. - Дальше были удивительные приключения. Знаете, ребята, кто остановил шлюп Олеария? Шлюп остановил царский воевода. Он осадил на неприступном утесе казаков во главе с их бесстрашным атаманом. Может, даже самого Федора Шелудяка! У казаков был один выход - через Волгу в степи, на левый берег. Но здесь их сторожили пушки воеводы. У него на барке было полным-полно пушек. В общем, казакам приходил конец. Вокруг - царские войска, а сзади - Волга с пушками воеводы.
- И вот тогда, поздней ночью, - продолжала торопливо шептать Ветка. - Энрике Гомес сказал доктору Олеарию:
"Мы должны спасти казаков, мой доктор! Они сражаются за свою свободу!"
А доктор ему:
"Вашу руку, отважный Энрике!"
Потом они потихоньку разбудили своих людей, навели на воеводскую барку пушки и - трах! Бах! Бах! - открыли огонь. Стрельцы проснулись. Паника, конечно. Завязался бой. Энрике дрался как лев. Он палил сразу из двух пушек. Барку потопили. Путь осажденным казакам был открыт! - Ветка буквально захлебывалась словами. - И в этот момент Ляпун - помните, тот, который был приставлен к доктору царем, - нанес ему предательский удар в спину.
- Кому? Царю?
- Да какому царю! Доктору Олеарию! Тот упал на руки Энрике. Гомес - раз его из пистолета!
- Олеария!!!
- Да нет, Ляпуна. "Я умираю, мой верный Энрике!" - прошептал доктор.