- Поступайте как вам будет угодно, - услышал он в ответ печальный голос. - Я вас ни к чему не принуждаю. Запомните только одно: нет ничего легче и проще, чем обидеть и оскорбить воспитанную девочку. Она беззащитна перед любым злом, особенно - клеветой. Вот и меня никому ничего не стоит обидеть, оскорбить, оболгать.
К стыду своему и ужасу, Вовик отчетливо сознавал, что не только не способен сейчас вот, сразу, уйти, бегом убежать, а готов уже поверить этой воспитанной девочке Веронике! И как же ему хотелось, чтобы она была именно такой! Но воспоминание о Робке-Пробке чуть ли не передёрнуло его: неужели она настолько коварна, что сама пошла к нему?! И тут в голове у него проскочили две мысли, одна колючее другой, будто это не мысли проскочили, а раскаленные тонюсенькие иголочки - раз! раз! - пронзили мозг. Как он мог оставить доброго Григория Григорьевича в трудном положении? И почему его не дождался Илларион Венедиктович, который и о банде знает, и о воспитанной девочке Веронике?
"Постой, постой, постой", - попросил Вовик себя, что означало: не торопись, не торопись, не торопись, а иначе одним словом можешь испортить всё - уйдет она, и попробуй потом встретиться с ней. Проще всего сейчас было бы не сердить её, пусть врёт, пусть сочиняет, лишь бы не уходила… Но самого себя не послушался Вовик, спросил:
- А почему Илларион Венедиктович о тебе то же самое говорит, что и бабушка твоя?
Все разноцветные бантики на голове воспитанной девочки Вероники поникли, и она сказала усталым голосом:
- Не знаю. Понятия не имею. И не интересуюсь этим. Они очень взаимно уважают друг друга. Когда бабушка Ирэна гостит у нас, они часто встречаются. Ах, какое мне дело до того, что болтают обо мне злые люди! И вы, любезнейший Вовик, думайте обо мне, что вам только заблагорассудится! И клевещите на меня кому сочтете нужным! Не бойтесь, вам это ничем не грозит, потому что я беззащитна. Вам же незнакомо ни чувство жалости, ни сострадания. А я вам заранее всё великодушно прощаю.
А он жалел её, очень жалел, он только не мог сообразить: чем же и как помочь ей, как отучить её так здорово врать? Ведь он был не в состоянии понять, для чего она так много врёт!
- Ты что собираешься делать? - пересилив и стыд, и робость, чуть ли, вернее, не страх, спросил Вовик. - Тебя ведь бандиты даже пытать собираются! Надо что-то делать!
- Буду ждать своей неотвратимой судьбы, - жалобно и покорно, но с достоинством ответила воспитанная девочка Вероника, а Вовик почти потребовал:
- Говори прямо, сопровождать мне тебя или нет? - Боясь отрицательного ответа, жестокого отказа, он торопливо продолжал: - Если ты о бандитах по-серьёзному, давай что-нибудь придумывать. Быстро. Робку твоего Пробку возьмут в оборот.
И, как ни странно, говоря всё это, Вовик не переставал думать о Григории Григорьевиче и Илларионе Венедиктовиче, понимая, что виноват и перед тем и перед другим.
А стоявшая перед ним девочка, какой бы она ни была, воспитанной там или наоборот, беспокоилась лишь о себе самой и прекрасно, безошибочно знала, как ей надо поступать в любом случае жизни, чтобы не только защищаться, но и нападать и - побеждать. Глаза её медленно наполнились слезами. Они потекли по щекам, и слезинки стали разбиваться об асфальт…
- Не вздумайте утешать меня! - громко прошептала она, вытирая лицо платочком. - Я давно поняла, что вам фактически нет до меня никакого дела. Выдавая себя за серьёзного человека, вы и не пытаетесь даже представить, какой опасности подвергаюсь я. Вы предпочитаете собирать обо мне клеветнические сведения и смакуете их. Мне не доставляет ни малейшего удовольствия и ваш грубый тон.
- Да как ещё с тобой разговаривать?? - Вовик от возмущения, растерянности и бессилия сам был готов разреветься, да так, чтобы слёзы его ПРОБИЛИ асфальт, а из окон высунулись бы перепуганные жильцы. - Ты же всего меня запутала да ещё чего-то и требуешь! А нормально разговаривать ты можешь или нет?
- Дайте мне слово благородного человека, - достав из сумочки зеркальце и внимательно разглядывая в нём заплаканное лицо, которое буквально на глазах теряло следы недавней расплаканности, ответила воспитанная девочка Вероника оскорбленным тоном, - что вы во всём будете подчиняться мне.
- Под… чиняться? - насторожился Вовик. - Зачем?
- Чтобы я могла быть уверена, что на вас можно положиться.
- А зачем… это… и как?
- Ну, есть такой известный образованным людям словесный оборот! - раздражённо воскликнула она и высокомерно объяснила: - Он обозначает, что я, например, могу быть уверена, что вы меня никогда ни за что не подведёте.
Вовик надолго задумался.
А мы с вами, уважаемые читатели, должны пока оставить его с воспитанной девочкой Вероникой, пусть они себе выясняют свои сложные взаимоотношения. У нас есть дела поважнее. И, прежде чем приступить к описанию самого важного дела, вернёмся ненадолго, буквально на две-три страницы, в квартиру Анастасии Георгиевны.
Здесь она и Григорий Григорьевич заинтересованно и мирно беседовали, а Джульетточка с не меньшей заинтересованностью прислушивалась.
Объяснялось это просто: оба они были хорошими людьми, не желали друг другу ничего плохого, оба любили одну и ту же собачку, оба любили детей и всё пытались сделать для того, чтобы воспитать их по крайней мере нормальными.
Но хотя Джульетточка и прислушивалась заинтересованно к беседе, но всё-таки мешала ей. Ибо стоило Анастасии Георгиевне взять собачку на руки, как она начинала дергать всеми четырьмя лапочками, дико взвизгивать и… оказывалась в глубочайшем обмороке.
Очутившись же на руках Григория Григорьевича, она оживала, радостно взвизгивала и ласкалась к нему.
Когда это повторилось пять раз, Анастасия Георгиевна спросила с робкой надеждой:
- А если я её - кастрюлей?
- Не уверен в положительном результате, - возразил Григорий Григорьевич. - Я её кастрюлей излечил в основном от злобности и внушил ей, видимо, необходимость послушания.
- Но неужели мне придётся снова обращаться к этому собачьему гипнотизёру, похожему на шпиона?
- Зачем? Он всё равно жулик. Давайте мы с вами вместе будем искать выход из положения. Для этого мы должны быть откровенными единомышленниками. Начнем. Я полюбил Джульетточку всей душой.
- Но я-то полюбила её раньше и тоже всей душой! Я не напоминаю уже, например, о том, что купила её. Дело не в деньгах, а законная хозяйка её - я.
- Формально - да, - уточнил Григорий Григорьевич. - Фор! - повторил он. - Мально! Хозяйка вы. А фактически - мы с Джульетточкой полюбили друг друга. Ведь я одинокий человек, и она может сделать меня счастливым до конца моих или её лет.
- Вполне понимаю и даже отчасти разделяю ваши чувства, - с очень большой болью в душе согласилась Анастасия Георгиевна. - Но ваши чувства, согласитесь, содержат в себе и значительную долю эгоизма. Вы с Джульетточкой думаете только о себе. А мне она необходима не столько для себя, то есть в узкокорыстных целях, а для перевоспитания оравы ораторов. Если вы помните, так я называю огромную компанию своих вечно орущих внуков и внучек.
И она подробно рассказала о придуманном ею способе перевоспитания маленьких родственников с помощью собачек.
- Значительная мысль, - одобрил Григорий Григорьевич. - И если вы не возражаете, я бы с большой радостью стал вашим помощником в этом благородном деле.
- Лучшего помощника мне и не найти! - восторженно и благодарно воскликнула Анастасия Георгиевна. - Но, но, НО! НО как быть с Джульетточкой? Я не представляю себе жизни без неё! Мои мысли и чувства принадлежат только ей!
- Но ведь ей с вами плохо.
- Стало плохо! Из-за вас! А было - прекрасно!
- Что вы предлагаете? - сердито, но с уважением спросил Григорий Григорьевич.
- Понятия не имею. Я всего лишь хочу, чтобы она была со мной.
- В глубоком обмороке?
Анастасия Георгиевна медленно встала, подошла к серванту, достала пузырек, стаканчик, отсчитала шестьдесят две капли, разбавила их водой, медленно выпила и спросила:
- А вы что конкретно предлагаете?
Нежно прижав Джульетточку к груди, Григорий Григорьевич тяжело поднялся, проговорил глухо:
- Я лично ничего не предлагаю. А она хочет быть со мной.
- Значит, никакого, устраивающего нас троих, выхода нет?
Григорий Григорьевич и Джульетточка посмотрели в глаза друг другу долгим страдающим взглядом, и он (не взгляд, конечно, а Григорий Григорьевич) взволнованно ответил:
- Жизнь этого маленького, бесконечно дорогого мне существа в ваших руках. Хотите его погубить - губите. Хотите поломать ему жизнь - ломайте. Хотите его спасти- спасайте, то есть отдайте мне… А вам мы сегодня же купим… да, да, да, мы найдем вам… И вы её полюбите! Потом мы купим вторую, третью, четвёртую… ровно столько купим собачек, сколько у вас ораторов! И начнем их перевоспитывать! Плюс к этому мы с вами разоблачим собачьего жулика по фамилии Шпунт! А ещё я научу вас излечивать от нервных заболевании собачек одной из ваших кастрюль!
Долго сидела в скорбном молчании Анастасия Георгиевна. Скорбно молчал и Григорий Григорьевич, понимая, что сейчас любые, самые сердечные слова окажутся лишними. Понимал он и горе Анастасии Георгиевны, но надеялся, что она найдет в себе силы победить его ради перевоспитания оравы ораторов.
- Ради перевоспитания внуков и внучек я готова даже на самые немыслимые жертвы, - тихо, но очень решительно прошептала она. - Я рассчитываю на вашу помощь и великодушие.
- Я сегодня же принесу вам, - проникновенно отозвался Григорий Григорьевич. - Совершенно уверен, что ОНА вам понравится, потому что выбирать ЕЁ мы будем с Джульетточкой! И я совершенно убежден, что сегодня же вы при помощи одной из ваших кастрюль вылечите ЕЁ сами! А завтра мы примемся за разоблачение собачьего жулика по фамилии Шпунт.
- Он крупный преступник, - убежденно, брезгливо проговорила Анастасия Георгиевна, - у него всё, всё, всё подозрительно… Я буду ждать вас, - голос её дрогнул. - А тебе, Джульетточка, я желаю успехов и счастья в личной жизни. Вспоминай меня хотя бы изредка. Я же тебя никогда не забуду. До конца дней моих мне будет недоставать тебя.
Я был бы глубоко неправ и несправедлив, уважаемые читатели, если бы счёл, что Григорий Григорьевич вышел от Анастасии Георгиевны в безоблачном настроении: дескать, добился своего, дорогая Джульетточка со мной, мне ни до кого и ни до чего и дела нет. Спускался он по лестнице озабоченный и даже удрученный, понимая, в каком состоянии осталась там одна Анастасия Георгиевна. Сознавал он и то, конечно, что она совершила благородный, граничащий с душевным подвигом поступок. Значит, он обязан достойным образом вознаградить её - во что бы то ни стало приобрести собачку ещё злее, ещё капризнее, ещё коварнее, ещё тявкливее, чем была когда-то Джульетточка.
И тут вдруг неожиданно на самой последней ступеньке лестницы его настигла замечательная мысль. Она была до того замечательной и в то же время простой, что Григорий Григорьевич, размышляя над ней, прошёл мимо Вовика (уже второй раз!), не заметив его. И Вовик, вконец запутанный своей воспитанной собеседницей, - вся голова в разноцветных бантиках, а ЧТО в самой голове у неё, никогда не понять, - тоже не обратил внимания на Григория Григорьевича (хотя это было бы очень кстати, потому что тот знал новый адрес и телефон Иллариона Венедиктовича).
Сам же Григорий Григорьевич до того был взволнован пришедшей ему на ум замечательной и в то же время простой мыслью, что очнулся, когда уже подходил к дому, в котором жил подозрительный субъект, официально известный как собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт, а фактически являющийся крупным жуликом, транспортным зайцем-рецидивистом, а по мнению Анастасии Георгиевны, даже и агентом иностранной разведки. Но пока Григорий Григорьевич шёл не попытаться разоблачить его, а, наоборот, обратиться к нему за помощью: не продаст ли он собачку.
Описание их встречи и её результата мне придётся, уважаемые читатели, перенести в следующую главу, потому что сейчас наступило время, когда нам предстоит узнать кое-что более важное, а вернее, почти самое важное в нашем повествовании.
Когда Вовик задержался в квартире Анастасии Георгиевны, Илларион Венедиктович почувствовал себя до того плохо, что ухватился руками за спинку скамьи, чтобы не упасть на землю. Правда, силы тут же, частично конечно, вернулись к нему, он даже ощущал их медленно нарастающий прилив, но, увидев в нескольких шагах от себя такси, из которого вышел пассажир, попросил шофера отвезти его в госпиталь. Там работало немало врачей, давно знавших Иллариона Венедиктовича, и он просто решил посоветоваться, уверенный, что его временное недомогание - следствие чрезмерного употребления жидкостей. И ещё он не забывал, что вечером обязательно должен быть у Ивана Варфоломеевича. Да и жаль, что не удалось окончательно договориться с Вовиком о встрече… Но что это такое? Он чувствовал себя великолепно! Ему даже захотелось выйти из машины и пройтись пешком!
- В госпиталь не надо, - сказал он шоферу виноватым тоном, - ложная тревога. Я сам себя напугал. Была минутная, может, мгновенная слабость, а я… стыдно! - и назвал свой адрес.
- Ничего стыдного нет, - ответил шофер, пожилой, с унылейшим выражением бесцветных глаз мужчина, - особенно, если в возрасте. Беречься надо ото всего.
Настроение у Иллариона Венедиктовича было какое-то замечательное и необычное. Трудно было поверить, что всего несколько минут назад он едва не потерял сознание.
- Как это - ото всего беречься? - запоздало спросил он таксиста. - Как это - не стыдиться минутной слабости?
- Да вот так, - неопределённо, но недовольно ответил шофер. - Ото всего надо беречься, что здоровью навредить способно.
Илларион Венедиктович промолчал. В его организме что-то происходило. Преодолев желание идти пешком, он вышел из такси у своего дома и на скамье возле подъезда увидел знакомую фигурку - Федьку, почувствовал, что необыкновенно рад встрече, до того рад, что удивился.
Но Федька был сумрачен, долго отмалчивался, чуть ли не отмахивался в ответ на дружелюбные вопросы Иллариона Венедиктовича, пока тот резко не произнес:
- Давай выкладывай, зачем я тебе понадобился. А то пришёл, сидит бука букой, а я, видите ли, должен его уговаривать! Слушаю.
- Меня как раз и уговаривать-то не надо, - тихо ответил Федька. - А молчу я со страху. Ужас у меня получился. Вот и не знаю, говорить или нет.
- Со страха? От ужаса? Кто это тебя, бедненького, так напугал? Робка-Пробка?
- Во-во! - Федька даже голову в плечи втянул, словно ожидая удара по затылку. - Завтра начинаем действовать, а я вдруг подумал: а зачем мне это надо? Да мне всё это до лампочки! Сначала-то я не соображал совсем. Понравилось мне, что зажигалка у меня будет! А чего мне с ней делать? Все бандиты меня сильнее. Мне любой напинать и настукать может! Куда уж мне, такому…
- Не тараторь, Фёдор, не тараторь, - остановил его Илларион Венедиктович. - Ты не свои ощущения и соображения, а конкретные факты выкладывай. Что, например, означает фраза "завтра начинаем действовать" и почему ты не боишься, что тебя за разоблачение банды будут, как ты выражался, лупить смертным боем?
- Как - не боюсь?! - Федька прижался к нему плечом, и тот почувствовал, что мальчишка мелко дрожит, обнял его одной рукой и проговорил тоном приказа:
- А ну, успокойся! Рассказывай всё по порядку. И не дрожи. Учись быть мужественным. Мужчиной будь, Фёдор. Гарантирую, что никто тебя и пальцем не тронет. Я разговаривал с дедом вашего шефчика, тот обещал приструнить его, отбить охоту заниматься самодеятельным бандитизмом.
Вот что сообщил Федька. Сегодня утром неожиданно был назначен сбор банды. Собрались в каком-то пустом гараже. У Робертины был ключ от замка. Не считая шефа, пришло семь человек, а считая Федьку, восемь. На завтра запланировано два похищения. Сначала схватят какую-то девчонку, а у её бабушки вытрясут валюту. Потом возьмут какого то толстого Вовика. Что с ним будут делать, Федька не понял, но испугался здорово, потому что Робертина сказал, что это будет проверка бандитов на деле, и кто не выдержит, получит, но не зажигалку, а чего - Федька опять не понял, но испугался ещё здоровее. А главное, что ему, самому маленькому, поручили заманить ту девчонку, которую будут похищать, к гаражу. А если с девчонкой будет толстяк Вовик, то надо его дразнить и обзывать, а ещё лучше - вдарить толстяку, чтобы тот дал сдачи, а Федька позвал бы бандитов на помощь…
- Тут я со страху икать начал, - испуганно рассказывал бедный Федька. - А они давай хохотать, думали, дураки, что я их специально смешу. Потом им хохотать надоело, а мне икать не надоело, у меня икалось всё больше и больше. Всего меня дергало ещё. Икну и дёрнусь. Дёрнусь и опять икну. Тогда Робертина сказал, что шутки пора прекратить, и стукнул меня по затылку. Икаться у меня перестало, а дергаться я начал ещё сильнее. Тогда Робертина опять меня по затылку, да так здорово, что у меня со страху рот закрылся, будто зубы и губы мне клеем смазали. Носом дышу ну прямо как паровоз, а рот не открывается ни в какую. Тогда Робертина сказал, что я или осел, или веду себя… подозрительно, что ли… Это как?
- Да подозрительно! - Илларион Венедиктович, до этого с большим трудом удерживавшийся от смеха, не выдержал и рассмеялся. - Ну, решили, что ты нарочно молчишь, не подчиняешься шефу и доверять тебе нельзя. И он стукнул тебя по затылку в третий раз? Ещё больнее?
- Ага, ага, ага, - грустно подтвердил Федька. - Тогда рот у меня открываться стал, а вместо слов ерунда какая-то получалась. Хочу сказать, что я, мол, маленький, отпустите меня, не выйдет, мол, из меня бандита, а получалось: "Ям… ям… ям…"
- Это значит, что ты заикаться стал, - объяснил Илларион Венедиктович. - Ну и что Робертина?
- У-у-у! - Федька от страха зажмурился и долго молчал, не открывая глаз. - Тогда он сказал, что меня надо проверить или лик… ви… ди… ровать!
- Это каким образом?
- По-моему, это - лупить без конца. А проверить! - Федька жалобно пискнул. - Шляпу у кого-нибудь сорвать!
- И что ты ответил на такое подлое предложение?
- Чего я ответить мог? "Ям… ям… ям…"! Тогда Робертина и говорит, что надо меня, предателя, лупить, пока я его слушаться не буду. Ещё он сказал… - голосок у Федьки стал совсем тоненьким, - что если у меня мозги не заработают, то живым из гаража не выйду!!!
- Безобразие какое! - возмутился Илларион Венедиктович. - Болтовня, конечно, несусветная, но ведь ни чести, ни совести, ни жалости! И все старше тебя?
- И сильнее! Вот и напустились восемь штук на меня одного. Я и подумал, что если каждый вдарит мне по разу, то от меня одна одежда останется. Тут у меня со страху, не знаю, говорить или нет, живот заболел. Так больно стало! - Федька и сейчас обеими руками схватился за живот. - Хочу им сказать, куда мне надо, а получается одно: "Мневуб… мневуб… мневуб…" Хотел понятнее сказать, что мне, мол, в туалет надо, а у меня ещё хуже получилось: "Мневтул… мневтул… мневтул…"
- И долго ты так мучился? - сочувственно спросил Илларион Венедиктович.