"Журавли", построившись поротно, замерли на выжженной и выбитой, как солдатский плац, лужайке. "Цапли" в том же порядке - я вижу это, когда поднимаю бинокль, - стоят, построившись под дубом. Батальоны чего-то ждут. Командиры - Юлька и Спартак - нетерпеливо посматривают на часы. Куранты в Наташине бьют два. И в ту же минуту над Стародубом и Наташином прокатывается артиллерийский гром. Это, салютуя финалу "Зарницы", стреляют холостыми пушки воинской части.
Звучат батальонные "гимны" - "Взвейтесь кострами" у "журавлей", "Орленок" - у "цапель", - и под их звуки на флагштоках взвиваются боевые вымпелы - красный у "журавлей", голубой у "цапель".
- Смирно! - кричит Спартак, и я слышу, как он читает приказ Орла.
В нем три параграфа. Первый вводит "военное положение" на обоих берегах Десны, второй назначает дни и часы смотров батальонов по воинским специальностям, третий устанавливает день решающего "сражения" - штурма Безымянной высоты на берегу Десны батальонами "журавлей" и "цапель".
…После введения "военного положения" жизнь гарнизона сразу усложнилась. На берегах Десны - с той и другой стороны - появились "пограничные заставы". И ни "журавлям" к "цаплям", ни "цаплям" к "журавлям" не стало свободного хода. Пограничники, зная "противников" в лицо, без всякой церемонии возвращали задержанных восвояси. А тем "красным шапочкам", кто, "пустив слезу", ссылался на больную бабушку, давали провожатого. Но если "бабушка" оказывалась только предлогом, "красных шапочек" приводили к посреднику и штрафовали. Хуже было тем, кого удавалось задержать при попытке нелегально проникнуть на территорию "противника". Они, по условию, исключались из игры, если до прихода посредника, который отмечал факт задержания, им не удавалось улизнуть из-под стражи.
Я был на НП "журавлей", когда туда доставили разведчицу "цапель". Ее выдал голубь. Она везла его, зарывшись в сено. Машина с клевером сошла с моста и остановились по требованию милиционера-орудовца. "Журавли"-пограничники осмотрели груз.
- Ничего, - сказал один из них, - можно ехать.
Орудовец махнул жезлом. Шофер включил зажигание. Мотор заурчал, намереваясь завестись, как вдруг во дворе бакенщика, рядом с мостом, пронзительно закричала женщина:
- Цыпа… цыпа… цыпа… цыпа…
Голубь, приученный кормиться вместе с курами, вырвался из рук хозяйки и выпорхнул из кузова.
- Стой!.. Стой!.. Стой!.. - закричали юнармейцы и, задержав машину, выудили из нее "цаплю"-разведчицу.
Правила игры были строгими, и я, не задумываясь, вынес приговор.
- Возвращайся в батальон и передай командиру, что ты исключаешься из игры.
"Цапля"-разведчица, державшаяся до сих пор стойко и даже вызывающе, тут вдруг быстро-быстро заморгала ресницами и пустила слезу.
Сердце у меня дрогнуло. У командира Спартака тоже. Во всяком случае, он отвернулся, чтобы не видеть ревущей. Юнармейцы-пограничники и дежурные гипнотизировали потолок, всем своим видом показывая, что происходящее их нисколько не касается. И только комиссар Нина с презрением смотрела на плачущую.
- Что будем делать? - спросил я.
- Пусть идет, - сказал Спартак, - без исключения из игры.
- Нет, - вспыхнула комиссар Нина. - С исключением.
- Без, - твердо сказал командир.
"Журавли" разинув рот следили за ссорой командира с комиссаром. Узнай батальон, не поверит: комиссар Нина впервые пошла против командира… Но комиссар Нина вовремя опомнилась.
- Есть, - сказала она презрительно и отдала салют, - без исключения.
Она и раньше нетерпимо относилась к тем, кто нарушал условия и дисциплину "Зарницы", сама вместе с командиром Спартаком поплатилась за то, что личному интересу позволила взять верх над интересом всех, и, когда поплатилась, стала еще нетерпимей. Не потому, что сама понесла наказание - ей и Спартаку на собрании личного состава батальона за Ведьмин брод объявили выговор, - а потому, что поняла: организация детская, взрослая, хоть какая, хоть для чего созданная - для работы, борьбы, игры, - держится на порядке и дисциплине, как дом на фундаменте. И чем прочнее фундамент, тем крепче дом. Жаль, что командир Спартак не понимает этого. Комиссар Нина сердито посмотрела на командира Спартака. Очень жаль. Но ничего, она рядом - поймет. И лукавая улыбка, как лучик, скользнула по ее хмурому лицу.
Запищал зуммер полевого телефона.
- Вас, - сказал дежурный, протягивая мне трубку.
Звонил Орел. Нас с ним срочно вызывали в городскую прокуратуру.
Мы встретились в кабинете у следователя, тучного и лысого Егора Ефимовича. Следователь, не столько хмурый, сколько усталый, оттого, по-видимому, и казавшийся хмурым, сидел за столом. Справа от стола у стены стояла шеренга стульев, а слева, тоже у стены, спиной к нам, заложив руки за голову, стояли пять татуированных человек. Никогда в жизни, нигде, ни до этого, ни потом, не видел я на живых людях такого "зоопарка". Синие птицы, рыбы, звери, насекомые летали, плавали, скакали, ползли по спинам, лопаткам, шеям, плечам, бокам и ногам стоящих у стены людей. Усадив нас, Егор Ефимович вызвал свидетельницу.
Дверь робко скрипнула, и вошла бабка Алена.
- Свидетельница, - Егор Ефимович встал и заученным жестом пригладил несуществующие волосы, - вам для опознания предъявляются пять человек. Посмотрите на них внимательно и скажите, кого из них вы могли видеть на месте казни партизан.
Бабушка, ужасаясь и крестясь, осмотрела "зверинец" и ткнула сухим пальцем в спину справа стоящего.
- Этот… - сказала она, - с рыбой.
Человек с "рыбой" мгновенно обернулся, и бабушка, узнав Черняка, без сил рухнула на руки подоспевшего Орла.
Егор Ефимович вызвал дежурного и велел увести Черняка. Остальные, смеясь друг над другом, ушли сами. Кое-кого из них я знал. Встречались в разных местах.
- По пляжам набрал, - заметил следователь. - Чего стоило уговорить показаться.
Мы шли к "журавлям", я и Орел. И наверное, думали об одном и том же, потому что, едва я сказал:
- Не знаю только, как ему об этом скажем, - Орел тут же отозвался: - А его уже нет.
- Как нет? - опешил я.
- Со вчерашнего дня, - сказал Орел. - Вчера мы Тараса в "Артек" отправили. Вернется - решим, как быть. У деда не захочет, в интернат устроим.
- Как у деда? - мне показалось, что Орел оговорился. - Разве он к тому времени… Разве он вообще вернется?
- Откуда? - Орел при случае хоть кого мог вывести из себя.
- Оттуда, куда по своему желанию не попадают, - рассердился я.
- Ошибаешься, - сказал Орел, - именно такое желание выразил Черняк, когда его вызвали в прокуратуру.
- Ну и?.. - спросил я.
- "Ну и…" - передразнил меня Орел. - Ему в этом отказали.
Я взорвался. Я счел себя лично обиженным и, остановившись, сердито потребовал у Орла объяснений:
- Почему?
- Потому что нет оснований, - спокойно сказал Орел.
- Как нет? - воскликнул я. - А приговор "Суда Мазая"?
- Отпадает, - сказал Орел. - Давность лет и вообще документ, юридической силы в мирное время не имеющий.
- Сжигал наших, - не унимался я.
- Фашисты заставили, - сказал Орел. - И вообще, если хочешь знать, он сам, Черняк, во всем этом признался. Еще до опознания.
- Зачем же тогда надо было опознавать? - удивился я.
- Ну, мало ли чего со страха на себя не наговоришь, - сказал Орел. - А тут - живой свидетель, бабка Алена.
Мы молчали.
- Этот Черняк… - сказал я. - Он тогда, во время войны… Вы сами рассказывали, из фашистского пулемета по фашистам…
- Да, не трус, - ответил Орел.
- И вдруг - дезертир, - сказал я.
- Не вдруг, - возразил Орел. - Это он войну решил в сторонке переждать. Он ведь не только от наших ушел. От фашистов тоже. Фашисты его в Залесье взяли. И на себя служить заставили. Он им только раз и послужил. В похоронной команде. Когда своих сжигал. А там увидел, чья берет, - снова в лес. Отсиделся, дождался наших, и, как тень, вперед войска в город проскользнул. Думал, на всю жизнь спроворил. Тех, кого предал, в живых не было. Он-то знал. И чужую славу себе присвоил. Сколько лет этой славой кормился. - Орел мрачно задумался, и я, воспользовавшись паузой, спросил про черную тетрадь.
- Он ее тогда еще подобрал, когда трупы жег, - ответил Орел. - От фашистов на всякий случай утаил. А когда случай подоспел - наша взяла, - стал чужие подвиги за свои выдавать. Черная тетрадь - толстая. Ему бы ее на всю жизнь хватило. Однако не пойму, как к нему план партизанского лагеря попал? Сколько ни допытывались - не признался.
- И еще, - добавил я, - непонятно, почему ребят спасать кинулся? Мы ведь тогда думали, что он их преследует.
- Он их и преследовал, - сказал Орел. - Чтобы спасти. А на допросе показал, что случайно встретил. Увидел, что они в болото полезли, и - за ними.
- Боялся, что утонут? - спросил я.
- Не только. Еще больше - что на партизанских минах подорвутся. На Ведьмином броду, оказывается, у партизан минный склад был.
Я задним числом испугался за "журавлей" и "цапель", которые всюду любили совать свои длинные носы.
- Это же проверить надо, - волнуясь, сказал я. - И как можно скорей.
- Уже проверено, - спокойно ответил Орел.
- Мало проверить, - волновался я, - надо меры принять.
- Уже приняты, - сказал Орел.
Я потребовал объяснений, но Орел уклонился.
- Потом. Жди прощального салюта, - загадочно сказал он и добавил: - Однако пора к своим.
"Своими" у нас были все - и "журавли" и "цапли", но мы договорились: за боевую подготовку первых отвечаю я, а за боевую подготовку вторых - Орел.
- Пора, - согласился я, и мы разошлись.
У командующего "Зарницей" и у меня, ее главного посредника, хлопот накануне финала было поровну.
ВСТРЕЧА ПОКОЛЕНИЙ
Пробило три, когда я поднялся на вышку "журавлей". И, приняв рапорт, порадовался: "журавли" не теряли времени даром. Внизу, разбившись "по родам войск", они отрабатывали навыки разведки, наступления и обороны. Вверху, прильнув к окулярам биноклей и стереотруб, дозорные не спускали глаз с подозрительных объектов на стороне "противника". Всякая информация о деятельности юнармейцев в Наташине и Стародубе ценилась теперь на вес золота и оценивалась посредником, то есть мной, по высшей шкале.
Вдруг тоненько, как комар, запел телефон. Дежурный снял трубку и, выслушав донесение, доложил Спартаку.
- Парламентарии какие-то, - сказал он, - просят пропустить в штаб.
Я посмотрел на мост. Там, размахивая белым, стояли "цапли", мальчик и девочка.
Командир Спартак, чувствуя себя виноватым в том, что пожалел "цаплю"-лазутчицу, вопрошающе посмотрел на комиссара.
- Ни в коем случае, - сказала Нина.
Командир, не прекословя, согласился с комиссаром.
- Ни в коем случае, - сказал он. - Мы сами к ним выйдем и узнаем, что им надо.
Они вышли - командир Спартак и комиссар Нина - и узнали: "цапли" приглашают "журавлей" на вечер встречи с теми, кто учился в школах Наташина и Стародуба до войны. Именно это и передали им парламентеры.
…Я хорошо помню, как он начался, этот вечер.
- Красное знамя дружины внести! - скомандовал Глеб Дмитриев, строгий, как солдат на посту, старший вожатый стародубской школы.
Загремели барабаны, запели горны, и в колонный зал Стародубского Дома культуры вошло… красное знамя. Так, по крайней мере, показалось тем, кто смотрел на него сверху. И лишь когда оно поднялось на сцену, все увидели, что знамя за древко держал крепыш-юнармеец. Орел, сидевший в президиуме рядом со мной, прижмурил один глаз и исподтишка толкнул меня в бок: знай наших.
Я поискал глазами маму. Она сидела с отчимом в третьем ряду и, как мне показалось, смотрела на меня и улыбалась. Я улыбнулся в ответ. Странно, улыбка на мамином лице не погасла, а разгоралась все ярче и ярче. Что с ней? Чему она так рада? Я в упор посмотрел на маму и вдруг сообразил, что ее взор устремлен вовсе не на меня и ее улыбка предназначается также не мне.
Кому же? Скосил глаза вправо и увидел кому - старому учителю Марку Ивановичу. Он тоже не сводил глаз с мамы, сначала смущался и пожимал плечами, недоумевая, с чего эта красивая незнакомая женщина в третьем ряду улыбается ему. Может, не такая уж и незнакомая? Старый учитель по-гусиному вытянул шею, всматриваясь в зал, и вдруг одними губами произнес: "Морозова?" - "Да", - просияв, одними губами ответила мама. Этот немой диалог услышал и понял один я. И вот что за этим последовало.
Марк Иванович, как на уроке, поднял руку и попросил у председательствующего Глеба слова. Получил его и встал.
- Здесь в зале, - сказал он, - присутствует жена бывшего председателя нашего горисполкома товарища Морозова. Прошу избрать ее в наш президиум.
Раздались аплодисменты. Мама сердито погрозила Марку Ивановичу и встала с места. Пропуская ее, поднялся со своего места и мой отчим. Поднялся, посмотрел на Марка Ивановича и тут же убедился в его исключительной памяти на лица. А Марк Иванович просто растаял от удовольствия, увидев моего отчима. Нет, он не мог ошибиться. Человек, сидевший рядом с моей мамой, был очень хорошо знаком ему как известный ученый и лауреат Государственной премии. Марк Иванович множество раз видел его снимки в газетах и журналах. Поэтому, так и не успев сесть, Марк Иванович снова взял слово.
- А еще, - сказал он, - прошу избрать в наш президиум известного советского ученого-физика лауреата Государственной премии…
Я со своего места видел, как отчим поспешно нырнул в раскрытую книгу, но было уже поздно - Марк Иванович назвал его фамилию.
Снова грянули аплодисменты, и мой отчим занял место рядом с моей мамой. Вечер встречи двух поколений выпускников средних школ города Наташина и села Стародуб начался.
- К рапорту старшим о боевых делах юнармейцев стоять смирно! - скомандовала Юлька.
"Цапли", сидевшие на правом фланге партера, встали и замерли, как в карауле.
"Журавли", сидевшие на левом, последовали их примеру.
На сцену вышли семь голосистых "цапель", и рапорт начался.
Первый голос. Дуб в кругу смерти и семеро смелых вокруг дуба.
Второй голос. Второй час идет бой.
Третий голос. Злой…
Четвертый голос. Последний…
Пятый голос. Последний…
Шестой голос. Семеро смелых бьются до последнего вздоха.
Седьмой голос. Умирают, но не сдаются.
Первый голос. Вот их уже шестеро…
Второй голос. Пятеро…
Третий голос. Четверо…
Первый голос. "Рус, сдавайся!"
Второй голос. Тишина.
Третий голос. Четверо обнимаются и, расставшись, идут навстречу смерти.
Четвертый голос. Один - на запад.
Пятый голос. Второй - на восток.
Шестой голос. Третий - на юг.
Седьмой голос. Четвертый - на север.
Первый голос. Враги ликуют: идут сдаваться!
Второй голос. А четверо идут…
Третий голос. Идут, подняв руки и сжав кулаки.
Четвертый голос. В каждой руке по гранате. Пятый голос. Дошли.
Шестой голос. Смерть фашистским оккупантам!
Седьмой голос. Взрыв!
Первый голос. Взрыв!!
Второй голос. Взрыв!!
Третий голос. Взрыв!!!
Четвертый голос. Четыре взрыва - четыре жизни.
Пятый голос. Нет, четыре взрыва и сорок четыре жизни.
Шестой голос. За каждую нашу - десять фашистов.
Седьмой голос. Смерть фашистским оккупантам!
Первый голос. Вечная память героям…
Второй голос. Их было семеро.
Третий голос. Они погибли здесь, в Стародубе.
Четвертый голос. Имена их неизвестны.
Пятый голос. Но мы узнали их партизанские клички.
Шестой голос. Слушайте…
Седьмой голос. Слушайте все!
Первый голос. Май.
Второй голос. Коваль.
Третий голос. Испанец.
Четвертый голос. Соловей.
Пятый голос. Азка.
Шестой голос. Матрос.
Седьмой голос. Октябрина.
Во время рапорта "журавли" стояли угрюмые, и я по глазам их видел, как они завидовали "цаплям". Еще бы, узнать партизанские клички семерых неизвестных! Это большой славы стоило.
В зале шум. Всех интересует, как "цаплям" удалось установить клички семерых, похороненных в братской могиле на окраине Стародуба. Ну что ж, интересует - пожалуйста. И командир Юлька со всеми подробностями рассказывает о том, как был найден поминальник бабки Алены. Вот он, этот поминальник. Она принесла его из Музея боевой славы, который недавно открыт в Стародубе и в который она приглашает всех желающих. Так вот, послушайте, что в этом поминальнике написано: "Май, Коваль, Испанец, Соловей, Азка, Матрос, Октябрина умирают, но не сдаются. Смерть фашистским оккупантам!" Юлька передает желтую бумажку с партизанской клятвой в президиум и продолжает рассказ. Она рассказывает, как благодаря Марку Ивановичу и приезжему агроному они, "цапли", по школьному прозвищу установили подлинное имя одного из семерых по кличке Испанец.
- Его звали Андрей Князев, - роняет Юлька в притихший зал, и зал награждает ее дружными аплодисментами. Слышатся восклицания: "Андрей… Наш… Стародубский… В Наташине секретарем был… В райкоме комсомола…" Но командир Юлька не кончила, и зал затихает в ожидании - чем еще поразит его командир стародубских "цапель"? Но Юлька ничего больше не собирается рассказывать. Наоборот, она сама хочет кое-что узнать у собравшихся. Может быть, кто-нибудь из них, в школьные годы, знал мальчика по прозвищу Май?
Зал молчит, вспоминая. Нет, не может, забылось.
- Коваль? - спрашивает Юлька.
И изумленный, с хрипотцой, возглас в ответ.
- Лешка! - восклицает седой, пожилой и встает в первом ряду, не в силах унять волнение, вспоминает, как в походе как-то заночевал отряд в поле близ чужого села. Утром, проснувшись, построились на перекличку и недосчитались Лешки-барабанщика. В село кинулись, а там веселый переполох. Из хаты в хату весть: "Новый коваль… Новый коваль". И кто с чем в кузницу бежит. Заглянули туда для любопытства, а там над горном Лешка, сын стародубского кузнеца Балалаева, колдует. - Лешка Балалаев - вон кто есть наш партизанский герой Коваль, - сказал седой из первого ряда. - Ковалем мы его еще там, в походе, прозвали. А перед войной он в исполкоме работал. Какой был активный, нужный всем…
- Соловей?
Молчание. Не могут вспомнить.
- Азка?
И, как всплеск в море молчания, звонкий голос женщины: