Из ямы высунулось унылое, длинное, в шапке-ушанке лицо. За лицом, подобравшись, как гусеница, в зеленой, испачканной сажей шинели вылезло туловище, потом ноги в подшитых валенках, и наконец образовался целый немец. Встал, отряхнулся, покосился вокруг и задержал взгляд на мне.
Что-то, видимо, выдало во мне командира, хотя белые халаты, как мне казалось, надежно маскировали наше служебное положение. Может, борода? Ну конечно, она "партизанская". А страшней "катюши" и "партизана" в зиму сорок первого для фашистских зверей не было.
Я решил проверить свою версию.
- Ду… ты, значит… ист… есть Спартак? - до войны, я знал, спартаковцами называли себя немецкие коммунисты.
Немец рыл глазами землю и молчал.
- Ну? - крикнул я.
Немец, как утопающий, хватил глоток воздуха и, не поднимая глаз, признался:
- Нихт… Курт есть наци… фашист…
Голос у него дрогнул.
Краем глаза я видел, как изменились разведчики. Лица белее снега… Глаза чернее углей…
Я злорадно усмехнулся:
- А… Курт - трус? Да?
Немец впервые поднял глаза:
- Курт нихт трус. - Голос у него отвердел. - Курт цвай герой.
Распахнул шинель и побрякал двумя маленькими, похожими на пропеллеры железками.
Мы молча переглянулись: вот так удача, "язык" с крестами. Однако спеси сколько: "цвай герой". Я не выдержал:
- "Цвай", а в плен драпаешь.
Немец помрачнел.
- Гитлер капут, - сказал он. - Наш война - плохой война есть. - И кивнул на деда Кудрявцева: - Его земля не есть мой земля.
Вот как он сегодня запел! А вчера еще верил: русских мало, а земли у них много, придешь - сами наделят. И скольких, на его глазах, уже "наделили" - двумя аршинами под деревянным крестом с железной каской. Нет, лучше не надо ему такого надела, лучше в плен…
В плен так в плен. Мы рады были оказать ему эту услугу.
Мы напялили на немца запасной маскхалат, простились с дедом Кудрявцевым и ушли.
Я вел разведчиков к лесу, кремлевской бровкой маячившему на горизонте. Белое без солнца небо висело над белой землей. "Белое - это хорошо, - думал я, - белое - значит, к снегу. А снег - к удаче. Пойдет снег и поможет через линию фронта перебраться".
Вдруг из-за взлобка навстречу нам выехали салазки с хворостом. Мы замерли. Что за чудеса? "По щучьему велению, по моему хотению, а ну, сани, бегите сами". Увы, чудес не было. Салазки - это мы потом разглядели - толкал на заснеженный взлобок мальчишка в высокой, как копна, "боярской" шапке и громадных, "под живот", валенках.
Мальчишка, остановившись, смотрел смело:
- Наши…
- А ты почем знаешь? - насторожился я.
Мальчишка, усмехнувшись, постучал себя по лбу.
Но я не обиделся, догадался - по звездочкам на шапках узнал.
- Ты чей? - спросил я.
- Деда Кудрявцева… внук.
- Колька! - вспомнил я.
- А ты? - Колька смотрел и не узнавал меня. - Здешний?
- Здешний, - сказал я. - Буниных… Алексей…
- Лешка, а с бородой! - засмеялся Колька. Я ведь был немногим старше его.
- Ну это для храбрости, - сказал я, - фашистов пугать. Они бороды знаешь как боятся? А хворост деду?
- Ему, - вздохнул Колька, - печку греть. - И посмотрел на нас завистливым взглядом. Ему бы с нами, фашистов бить, а не бока у дедовой печки греть…
Мы разошлись, не чая когда-нибудь встретиться. И все же встретились. Неделю спустя. Под Новый год. Но это была грустная встреча. Потому что на ней не было и не могло быть деда Кудрявцева. Он… Но по порядку.
Нам недешево стоил путь обратно. Недешево, нет, хотя мы и дождались в лесу темноты и метели. Мы ползли тремя группами и средняя, во главе со мной, волокла пленного немца. Ракеты - зеленые, красные - порхали, как потревоженные птицы, но мы не боялись их. Все равно разглядеть что-либо в кромешной белой мгле было невозможно. Я знал - нас ждали. Две ночи ждали. Сегодня - третья, последняя ночь ожидания. Если мы не вернемся, за "языком" уйдут другие.
На нашей стороне ежечасно с вечера, когда сгустеет тьма, должна была вспыхивать "двойная звезда" - белая и красная ракеты - наш ориентир. Она и вспыхивала. Все ярче и ярче по мере того, как мы приближались. А приближались мы медленно, ползли осторожно, как улитки.
Только бы благополучно перевалить передний немецкий край… Только бы перевалить, а там мы дома: "Ни с места. Кто ползет?" - "Свои". И по сто фронтовых с мороза, с устатку… И спать… А "языка" в штаб, по назначению…
Ну, кажется, все. Перевалили. Немецкие ракеты уже позади пляшут. Вдруг взрыв! Второй!! Третий!!! Глухой стон и - на мгновение - мертвая тишина. И тут же вой мин, рой трассирующих пуль… И все на наши головы. Вот тебе и перевалили немецкую передовую…
Перевалить-то перевалили, а на минное поле напоролись. Чье оно? Неужели наше? Не должно быть. До нашей передовой "ничьей" земли вон еще сколько. Значит, немецкое. А немецкого не должно быть. Наступающие минных полей не ставят. Наступающие - наступают.
Должно не должно, а факт налицо. Мы напоролись на немецкое минное поле, а это многое значит. Это, черт возьми, значит, что немцы от наступления перешли к обороне, и не нам ихнего, а им нашего удара надо бояться. Скорей же, скорей к своим, доставить пленного и доложить о том, что видели, узнали, высмотрели! Нет, скорей нельзя. Надо переждать огонь, прикрывая собой пленного немца. Его жизнь для нас дороже сейчас, чем собственная.
Над головами простонала мина и, ухнув, забросала нас комьями мертвой земли.
Минута… Другая… Третья… Ти-ши-на. Теперь вперед. Только осторожно. Согревая дыханием пальцы и ощупывая каждую пядь земли…
- Лежать… Кто ползет?..
Тревожный родной, русский голос. Свои. Нас ждут.
…В ту же ночь "язык" с крестами был отправлен в штаб фронта - первый сам сдавшийся в плен "язык", - а на другой день все мы, разведчики, ходившие за "языком", были награждены орденами. Все. Живые и мертвые. Те, что вернулись, и те, что остались лежать на минном немецком поле.
А через неделю началось наше наступление, и я "по щучьему велению, по своему хотению" вновь оказался в том месте, где принял пленного. Печь, где она? Лишь груда битого кирпича. Снаряд угодил, что ли? Спросить бы у кого, узнать о судьбе деда Кудрявцева…
Вдруг мне почудилось, будто в воздухе запахло смоляным дымком. Я принюхался. Точно, дым. Но откуда? Вокруг не дымилась ни одна труба, да и самих труб не было. Нет, была. Дым шел из трубы - железной, похожей на сапог, головкой кверху, торчащей из бугра-погреба. Я подошел и постучал по трубе.
Мешок-полог, скрывавший вход, отошел в сторону, и из землянки-погреба все в той же "боярской" шапке вылез внук деда Кудрявцева Колька. Сейчас же, вслед за Колькой, кряхтя, вся в немыслимом тряпье, с серым и морщинистым, как земля, лицом вылезла и безмолвно уставилась на меня пожилая женщина. Узнав меня, Колька поздоровался и сказал:
- Беженка. У нас пока приютилась.
- А ты здесь с кем? - спросил я.
- Один.
- А дед Кудрявцев?
Колька долго молчал, шевеля губами, как будто вспоминая забытые слова. Наконец заговорил.
…Дед Кудрявцев недолго нес свою добровольную службу. Но трех немцев-дезертиров все же успел завлечь в плен. На их беду, успел. Потому что, откуда ни возьмись, налетели на деда эсэсовцы. "Кто такой? Чего здесь колдуешь?" - "При печи состою, проходящих обогреваю". А тут и "проходящие" голос подают: "Геноссе, геноссе, Гитлер капут". Трое их было. Троих и расстреляли. Хотели заодно и деда шлепнуть, да печь спасла. Погреться фашисты вздумали. Облепили, гады, печь, как тараканы. Велят деду: "Подтапливай!"
Нарубил дед хвороста. Мало показалось. Снарядил внука в лес с салазками. Ушел внук, а когда вернулся, ни деда, ни печи, ни гадов-фашистов. То-то ухнуло, когда он в лесу хворост собирал. Думал, бомба или снаряд дальний. А оно вон что: дед Кудрявцев взрывчаткой печь начинил - и вместе с фашистами…
Я посмотрел на Кольку и удивился - не печалью, а злой радостью светились его глаза: за всех рабочих и крестьян отомстил дед Кудрявцев, и за советских и за немецких.
Мне стало жаль Кольку. Один… пропадет… И я решился.
- Хочешь в разведчики? - спросил я. - Сыном полка, а?
Глаза у Кольки сверкнули и тут же погасли.
- Нельзя мне, - сказал он и кивнул на женщину: - Хворая она. Не с кем ей…
Вечерело. И чем гуще становились сумерки, тем ярче озаряли горизонт огни войны, уходящей на запад. Над нами с тихим шелестом пролетел тяжелый снаряд. Стреляла наша дальнобойная.
- У, сила! - присвистнул Колька.
Он еще не понимал, что вещи только кажутся сильнее людей.
Три встречи
Парадокс… Да, ты ведь еще можешь и не знать этого слова, мой юный читатель и друг. Так вот, парадокс - это высказывание, противоречащее здравому смыслу. Ну, например, если сказать, что война творила, созидала. Странно, не правда ли? Война всегда разрушала и вдруг - парадокс! - творила… Да, творила. Легенды-бывальщины.
Одну такую бывальщину занес к нам в бобруйский прифронтовой госпиталь солдат-днепровец в конце войны. Будто было это, по словам рассказчика, так. Когда они взяли Днепр (он так и выразился: "взяли") и пошли крошить правобережные укрепления фашистов, то в одном блиндаже наткнулись на немецкого генерала. И генерал тот, узрев русских, сдаваясь в плен, выпалил не традиционно-парольное "Гитлер капут!", а нечто неслыханное: "Рус таран" - и тут же поднял руки вверх. Некто из наших, любивший порядок в делах и словах, поправил генерала, кивнул на потолок:
- Таран там… воздух. Здесь - земля… десант.
Но генерал был невменяем и твердил как заведенный:
- Рус таран… Рус таран…
С тем его и через Днепр переправили, в штаб. Рассказчик будто и переправлял. И там, в штабе, придя в себя, генерал на допросе показал следующее. В ночь перед форсированием Днепра русскими его разбудил полевой телефон. Генерал взял трубку и, послушав, с недоумением уставился на телефониста, проспавшего звонок и с виноватым видом навытяжку стоявшего перед генералом.
- Таран за Днепром! Таран за Днепром! - тревожно и глухо кричала трубка. Кричала по-русски, и генерал струсил. Ему некогда было разбираться, и он, приняв "таран" за "десант", приказал немедленно открыть огонь по своим прибрежным позициям. Его тут же поддержала наша, русская, артиллерия, подавив заодно стреляющие по своим огневые точки фашистов, и началась наша знаменитая переправа через Днепр.
…Выложившись перед штабными, немецкий генерал, по словам солдата-рассказчика, пожелал будто узнать, велик ли был "таран-десант", высадившийся в расположении его войск.
"Невелик, - будто ответили ему. - Всего-навсего айн солдат, телефонист по имени Таран".
Генерал вежливо рассмеялся. Он не поверил.
Честно говоря, не очень-то поверили и мы, хотя солдат клялся и божился, что самолично видел потом этого Тарана и даже земляк с ним - оба они из Башкирии и даже из одного села. Не поверили, потому что слишком уж невероятным показался нам "тот" звонок русского телефониста в блиндаже немецкого генерала, хотя, в крайней крайности, и это могло быть. То ли сам второпях в чужую сеть вклинился, то ли немецкие связисты, исправляя повреждение, присоединили его к своей линии связи.
Вспоминая госпитальную бывальщину - а в госпитале, бывало, чего не наслушаешься! - я, едучи в Новую Ушицу, хотя и тешил себя фантастической надеждой на встречу с "тем самым" Тараном, по правде, ни на что не надеялся. "Тот" в Башкирии, "этот" на Украине. Между ними эвон сколько. Да и связист ли он еще, "этот" Таран?
Но тут надо сделать небольшое отступление и объяснить, как и почему я ехал к новоушицкому Тарану. Новоушицкий Таран был участковым инспектором, владевшим секретами раскрытия многих преступлений. Вот эти "секреты" и вели меня в Новую Ушицу.
Я не знаю города без музеев. Город без музеев - что человек без памяти. И музей, как память, хранит все, что пережито его жителями за века и годы - лихое и доброе. Музей города Корсунь-Шевченковского среди прочих экспонатов хранил ладью, по внешнему виду столь почтенного возраста, что, глядя на нее, невольно думалось: уж не на этом ли суденышке наши предки ходили "из варяг в греки"?
- Не на нем, - разочаровал меня не по годам серьезный и начитанный пионер-старшеклассник, красный следопыт и юный экскурсовод музея, когда я, любознательный корреспондент пионерской газеты, спросил у него об этом. - Нет, не на нем, - подчеркнул он и с ученым видом продолжал: - У этого суденышка более героическая биография. На нем один отчаянный телефонист-башкир по имени Таран "из русских в немцы ходил".
Я прикинулся неверящим и, критически осмотрев лодку, заметил:
- На ней, между прочим, этого не написано…
Ученый мальчишка вспыхнул, как факел, но тут же сдержал себя.
- Нет, написано, - сказал он, ущипнув меня взглядом. - Вот, "Борушко"…
- Вижу, - сказал я, разглядев глубокий, как ножевая рана, надрез на внутреннем борту лодки. "Борушко", но не "Таран".
- Таран есть Таран, - сказал мальчишка, - а Борушко - это мой папа. Он тогда, как я, был… В общем, это была его лодка, и он тогда… - Мальчишка, смутившись, пристально посмотрел на меня, уж не думаю ли я, что он хвастается своим папой?
Но я не думал об этом. Я думал о другом. О том, как мальчишкин папа на этой лодке вместе с неведомым телефонистом Тараном…
Видимо, я, сам того не замечая, высказал свои мысли вслух, - потому что до меня вдруг донесся мальчишкин вздох, и я услышал мальчишкин голос:
- Нет, - сказал он, - Таран не взял папу. Спасибо, да, сказал… За лодку… А не взял. Таран сам пошел, с напарником. А ходил он так…
Дальнейшее я излагаю своими словами.
Заполучив лодку, Таран не стал медлить. Катушку на корму, аппарат туда же, напарника - на весла, сам за руль - и пошел. Вода в Днепре свинцовая. И тишина такая, будто все на свете вымерло. Обманчивая тишина. Он-то знает, Таран, что и левый наш, и правый, временно чужой, берега реки полны жизни, лежат, наставив друг на друга тревожное ухо, и ждут: левый - командирского благословения на смертный штурм днепровской воды, правый - когда штурм начнется - приказа открыть огонь и потопить в этой воде штурмующих.
Он, Таран, идет первым. Точнее, в числе первых. Идет, чтобы вместе с разведчиками зацепиться за правый берег и дать связь левому. Он тянет ее за собой, "нитку", - битый, чиненый телефонный кабель, тянет и травит, как перемет без крючков.
Их заметили. Завыли мины, бодая и разбрызгивая свинец реки. Но связисты успели доплыть. Вот они, живые и невредимые, на том берегу. Окопались под огнем, и телефонист подает голос:
"Таран за Днепром… Даю связь… Таран за Днепром…"
Пройдет немного времени, и левый берег, приняв данные разведчиков, отзовется на голос Тарана шквалом убийственного огня, и начнется общая переправа.
…У меня в памяти все еще звучит голос пионера-экскурсовода, повествующего о том, как Таран на своей лодке "из русских в немцы ходил", а уж другой голос, голос моего спутника, настойчиво пробивается в уши:
- Новоушицкий пошел. Сейчас увидим Тарана.
"Новоушицкий район, - догадываюсь я, - но тот ли это Таран?"
- Тот ли это Таран?
- Ну, разумеется… Какой же еще? - Мой спутник пожал плечами, а шофер, обернувшись, бросил:
- Тот… Про него даже поговорка пущена: "У кого дело в шляпе, а у Тарана в фуражечке". - Усмехнулся и приник к баранке, обгоняя автообоз с хлебом нового урожая.
- Какая-нибудь история? - Я пытливо взглянул на своего спутника.
- Если интересуетесь… - И вот что он рассказал.
Кража в Новой Ушице - явление редкое. А квартирных здесь испокон веков не знали. Во всякое время в доме кто-нибудь да есть. И вдруг нате, как снег на голову: прибегает к Тарану одна из жительниц поселка и не без восклицательных знаков сообщает: обокрали!
Таран - воплощение спокойствия. Заточил карандашик, достал тетрадочку (я ее потом видел: "Для происшествий") и вопрос за вопросом:
"Что взяли? Как в дом проник? В дверь? Через окошко?"
"Со двора, через кухню".
На строгом лице чуть заметная усмешка - показалась и спряталась: "Есть ниточка. Не случайный прохожий вор. Из здешних кто-то. Ходы-выходы знает. А если не из здешних, значит, из бывавших или живших здесь".
"Пошли".
Подошли к дому. Дом - как все прочие в Новой Ушице, за частоколом деревьев. Потерпевшая пригласила войти, но Таран стоял, ничего не видя, ничего не слыша. Стоял и воображал себя… вором. Вот он, зная ход, во двор вошел. Петлю вместе с замком выдернул. В дом проник и стал по шкафам и чемоданам шарить. Целый узел напихал - и через двор на улицу… Стоп. Через двор, но не на улицу - на улице с узлом он человек приметный, - а на огород, и там задами за околицу.
На огороде - вот где он будет след вора искать. И он нашелся, тот след, - плюшевая фуражечка с лакированным, как ноготь, козырьком. На веточке, как на гвоздике, висела. Не сам, конечно, вор повесил, а она повисла, когда вор сквозь кусты продирался. Вешняя трава возле кустов, будто конь валялся, помята. Ну факт - вор фуражечку искал. Не нашел и убрался прочь простоволосый.
Фуражечка эта уже не "ниточка". И даже не "синица в руках", а целый "журавль".
Таран прощается с хозяйкой, обещая ей благополучный исход дела, и не спеша идет по поселку, вежливо кивая то тому, то этому, а с иными подолгу толкуя о чем-то. Со стороны посмотреть, прогуливается человек и от нечего делать точит лясы со встречными-поперечными. Но это вовсе не так… Таран работает или, точнее, "занимается общественной деятельностью".
Народных дружин у Тарана не одна, а целых восемь, по числу подопечных сел с районным центром, и дружинников в них более двухсот, ребят, как на подбор, лучших на счету колхозном.
…Идет Таран, работает, но чем дальше идет, тем больше мрачнеет. "В такой вот фуражечке? Нет, не видывал". "Не нашенская, у нас в таких не щеголяют". "Из области мода, в Хмельницком, видел, носят". Пусть в Хмельницком. Но как она сюда, в Новую Ушицу, из Хмельницкого попала? Ветром занесло, что ли?
"Доброе утро, дядя Таран!"
Шел потупившись, размышляя о случившемся, услышал приветствие, остановился, поднял голову и порозовел от удовольствия: пионеры! Юные друзья милиции! Его главная "дружина": глазастая и смелая.
"Доброе, ребята, доброе…"
Но ребята на Тарана не смотрят. Ребята смотрят на то, что у Тарана в руках. А в руках у дяди Тарана - доброго великана - гражданская фуражечка. И лица у ребят мрачнеют. Они давно слышали, что дядя Таран собирается в "отставку", на пенсию. Может, перешел уже и сейчас вот идет переодеваться в гражданское?
Не выдержали, пристали с расспросами:
"На гражданскую форму переходите, да?"
Таран, поняв, почему вдруг помрачнели, рассеял сомнение:
"Не то… Хозяина вот ищу". - И поиграл фуражечкой.
"А чья она? Кто хозяин?"
"Знать бы… - вздохнул Таран. - Одно ясно - во́рова".
Глаза у ребят загорелись. Фуражечка пошла по рукам. И вдруг голос из хора - неожиданный и ликующий:
"Она!"