Кумба положила свою ношу на голову и вышла за порог. Демба хотел было ее удержать, но сказал себе: "Ничего, пусть идет, родители отошлют ее обратно".
Прошло два, три, десять дней, а Кумба не возвращалась, и от родителей Кумбы не было вестей.
Пользу зада познают, когда нужно садиться. Демба начал понимать, что такое женщина в доме.
Славная штука поджаренный арахис. Все чревоугодники и даже те, кто ест только, чтобы не умереть с голоду, сходятся на том, что вкуснее всего он в виде сладкой подливки к просяной каше. А еще лучше его посолить, поперчить и есть с вареной фасолью. Но готовить его должны умелые женские руки. Демба чувствовал, что ему скоро придется с этим согласиться. Никто больше не носил ему в поле обед, а по вечерам он сам разводил огонь, чтобы поджарить арахис или сладкий картофель.
Обычай запрещает мужчине прикасаться к щетке, но как быть, если пыль, зола, шелуха арахиса и картофельные очистки с каждым днем все гуще засыпают пол хижины?
Хорошо работать, подставив ветерку голую спину. Но когда в конце дня надеваешь бубу, хочется, чтобы она не была сальной, как собачья печенка; и все-таки подобает ли настоящему мужчине тащиться к реке с калебасом, мылом и грязным бельем и заниматься стиркой?
Демба уже задавал себе все эти вопросы и еще множество других. Здравый смысл - не слишком ли поздно? - твердил ему: "Пользу зада познают, когда нужно садиться".
Нет слов, воздержание - похвальная добродетель, однако умеренность совсем никудышная подружка, слишком худая, чтобы делить с ней постель; Дембе теперь казалось, что его ложе широко для одного.
А Кумба день ото дня все больше убеждалась, что ничуть не плохо молодой и приветливой женщине жить без мужа в деревне, где полно молодых бойких парней, - совсем наоборот!
Кто путешествует со старшим и младшим, тому никакая дорога не в тягость. На отдыхе старший заботится о ночлеге, а младший разводит огонь. Все домашние баловали и лелеяли Кумбу, которая вернулась к своим, встретилась со старшими и младшими сестрами и слыла у них страдалицей, натерпевшейся от грубияна мужа.
Недаром говорится: "Обжегшись на молоке, дуешь на водицу". И тщетно гриоты-певцы и диали-музыканты под звуки своих гитар уговаривали Кумбу выбрать себе мужа среди поклонников, толпившихся в ее хижине с первого же вечера. После ужина гриоты заводили песни и славили Кумбу, ее подруг и поклонников; звучала музыка диали, поминавших заслуги предков.
Большой праздник там-тамов был назначен на следующее воскресенье. На нем Кумба должна была наконец указать своего избранника. Но, увы! В субботу вечером появился тот, кого никто больше не ждал, а Кумба - меньше всех. Это был Демба. Он вошел в хижину тестя и тещи и сказал:
- Я ищу свою жену.
- Демба, ты же от нее отказался!
- Вовсе я от нее не отказывался.
Тогда пошли за Кумбой в ее хижину, полную друзей, гриотов, обожателей и музыкантов.
- Ты велел мне уйти к матери, - заявила Кумба; она и слышать не хотела о возвращении в дом мужа.
Пришлось обратиться за советом к старым людям деревни. Но они не знали, кто прав, муж или жена, кому из двух верить и какое вынести решение. В самом деле: Кумба возвращается одна в родительский дом, который она покинула в шумной и веселой компании, провожавшей ее в дом мужа. Прошло семь дней, еще семь дней и снова семь дней, и Демба за ней не явился, - так что не похоже, чтобы она сбежала от мужа. И женщина слишком нужна в доме, чтобы ее отпустили без серьезных причин.
Впрочем, со времени ухода Кумбы от мужа не прошло еще и одной луны. Стало быть, если бы супруги решили помириться, дело можно было бы уладить - ведь Демба не потребовал обратно ни выкупа за жену, ни свадебных подарков. А почему он их не потребовал?
- Потому, что я не отказывался от жены, - отвечал Демба.
- Потому, что ты от меня отказался, - настаивала Кумба.
В самом деле, муж, который отказывается от жены, теряет выкуп, уплаченный ее родителям, и подарки, сделанные невесте, не может потребовать их назад. Но тому, кто не прогонял жену, незачем требовать свой выкуп и подарки.
Все это было слишком ясно осмотрительным и хитрым старцам, и они отослали супругов к старикам деревни М’Бол. Из М’Бола Демба и Кумба отправились в Н’Гисс, из Н’Гисса - в М’Бадан, из М’Бадана - в Тиолор. Кумба все повторяла: "Ты от меня отказался", а Демба твердил свое: "Я от тебя не отказывался".
Так они шли из деревни в деревню, все дальше и дальше. Демба грустил о своей хижине и постели, о калебасах, полных кус-куса, о рисе - таком жирном, что масло из него струится от пальцев до локтя; Кумба думала о своей недолгой свободе, о свите усердных поклонников, о гриотах, под звуки гитар воспевавших ее красу.
Они пришли в Тиуай, потом в Н’Дур. Один твердил: "Нет!", другой все повторял: "Да!" Марабуты искали указаний в коране, перелистывали шариат и суну, книги законов, по которым связываются и развязываются узы брака. На землях язычников идолопоклонники вопрошали священные сосуды, красные ракушки с соком колы и принесенных в жертву цыплят. А Кумба все повторяла: "Ты от меня отказался", Демба твердил свое: "Я от тебя не отказывался".
Наконец однажды вечером они добрались до Мака-Кули.
Мака-Кули была непохожа на все другие деревни. В Мака-Кули не было ни одной собаки, ни одной кошки. В Мака-Кули росли высокие густолиственные тамаринды, бавольник и баобабы, и под ними было вдоволь прохладной тени; прочные ограды окружали жилища, мечеть и ее посыпанные песком дворы; хижины здесь были из соломы, мечеть из глины. А деревья, ограды, стены соломенных хижин и мечети - это обычные места, где Катч-собака, которая до старости лет остается невоспитанной, то и дело поднимает ногу; и собачья моча, стоит только коснуться ее хотя бы краем одежды, сводит на нет самую горячую молитву.
Тень деревьев создана для отдыха и благочестивых бесед, а вовсе не для того, чтобы здесь гадили собаки. Точно так же мелкий песок, покрывающий дворы мечети, белый как сахар песок, за которым каждый месяц приходится снаряжать ослов к приморским дюнам, не должен быть местом, куда Вунду-кошка зарывает следы своего неприличного поведения. Вот почему в Мака-Кули не держали ни одной собаки, ни одной кошки. В пыли барахтались и играли обглоданными костями только самые маленькие дети, не умеющие говорить; когда же ребенок в Мака-Кули подрастал и мог уже сказать матери "посади меня к себе на спину", его посылали в школу изучать коран.
Так вот, однажды вечером Демба и Кумба добрались до Мака-Кули. Здесь жил среди своих преданных учеников Мадьякате-Кала, знаменитый марабут, который совершил невесть сколько паломничеств в Мекку.
С утра до вечера, а часто и с вечера до утра в этой деревне не прекращались молитвы, славословия аллаху и его пророку, чтение корана и жизнеописаний святых.
Демба и Кумба были приняты в доме Мадьякате-Кала так, как повсюду принимают путников, прибывших издалека. Кумба поела вместе с женщинами, а Демба разделил ужин с мужчинами.
Когда поздно ночью пришло время ложиться спать, Кумба не захотела идти в отведенную для них с Дембой хижину.
"Муж от меня отказался", - объяснила она и рассказала, как Демба в гневе вернулся с поля, как она сносила его брань и терпела побои. Демба признался, что кричал на жену - о! не так уж сильно, как она говорит! Да, он поднял на нее руку - пустяки, всего несколько тумаков, но он вовсе от нее не отказывался.
- Нет, ты от меня отказался!
- И не думал я от тебя отказываться!
Уже готов был разгореться старый спор, но тут вмешался Мадьякате-Кала. Он сказал Таре, самой молодой из своих жен:
- Уложи Кумбу в своей хижине, мы разберемся в их деле завтра, иншалла!
И муж с женой улеглись врозь, как и каждый вечер после той злополучной ночи, когда Голо с ватагой сорванцов, не предвидя последствий своих проказ или просто не считаясь с ними (вероятно, так оно и было, ведь обезьяны знают обо всем, что происходит у людей), опустошил арбузное поле.
Занялся новый день; подобно другим дням в Мака-Кули, он прошел в труде и молитвах - в труде у женщин, молитвах - у мужчин.
Мадьякате-Кала сказал накануне: "Мы разберемся в их деле завтра, если будет угодно аллаху". Но время шло, а он так и не позвал к себе, не расспросил ни одного из супругов. Кумба помогала женщинам по хозяйству и на кухне. Демба молился вместе с мужчинами и слушал разъяснения ученого марабута.
Солнце, окончив трудовой день, покинуло свое поле, политое индиго, когда на нем уже расцветали первые звезды, предвещая богатый ночной урожай. Муэдзин выкрикнул на все четыре стороны призыв к вечерней молитве.
Имам Мадьякате-Кала повел верующих по долгой и трудной, полной всяких ловушек Дороге Спасения.
Тела наклонялись, лбы касались белого как сахар песка; затем головы поднимались и тела выпрямлялись, по колени продолжали сгибаться под ритмы священных строф. При последнем коленопреклонении головы повернулись сначала в одну сторону, потом в другую, чтобы поклониться ангелу справа и ангелу слева.
Едва успев промолвить "салям алейкум", Мадьякате-Кала быстро обернулся и спросил:
- Где тот человек, что отказался от жены?
- Я здесь, - ответил Демба из последнего ряда молящихся.
- Человек, твой язык опередил мысль, и уста произнесли истину. Пусть же его жена спокойно возвращается к матери, ее муж признал перед всеми, что он от нее отказался.
…………………………………………………………
- Вот почему, - добавил Амаду Кумба, - у нас по сей день говорят о суде Мадьякате-Кала.
Груди
Когда память пойдет собирать сухие сучья, она приносит охапку по вкусу…
Перед моими глазами хмурое небо. Поблекла зелень лета и багрянец осени, я ищу широкий простор саванны, но вижу лишь голые мрачные горы, похожие на поверженных древних исполинов, которых снег - быть может, за неверие - не захотел укрыть своим погребальным саваном…
Зима, плохая ткачиха, не умеет перебирать и расчесывать свой хлопок; она свивает и ткет лишь жидкие нити дождя. Холодно и серо пасмурное небо, солнце дрожит от стужи. Примостившись у камина, я грею окоченевшие руки…
Пламя от дров, которые сам нарубил и принес, греет жарче всякого другого пламени…
Словно оседлав пляшущие языки огня, мои мысли бегут чередой по тропам, на которых со всех сторон обступают меня воспоминания.
И вот языки пламени превращаются в красные отблески заката на бурных волнах. Рассекаемая нашим судном вода колышет в зыбкой своей глубине шальные блуждающие огоньки. Словно устав от длинного пути, наш пароход медленно огибает африканский берег.
- Вот это и есть Груди? - раздался рядом со мной иронический голос.
Ну да! Это и были Груди, высшая точка Сенегала. Всего сто метров высоты. Я вынужден был это сказать молодой попутчице, которая во время нашего путешествия держалась так скромно и застенчиво, что я мысленно называл ее Фиалкой. А теперь Фиалка насмешливо вопрошала, неужели это и есть Груди. Горы моей родины показались ей слишком невзрачными.
Напрасно я говорил ей, что дальше в пути она увидит Фута-Джаллон, горы Камеруна и многие другие. Мне не удалось разубедить Фиалку: она решила, что природа была не слишком щедра, наделив Сенегал двумя нелепыми холмами латерита, местами замшелого, местами совсем оголенного…
И лишь спустя многие годы после первого возвращения на родину, значительно позже, когда я встретился с Амаду Кумба и подбирал крохи его знаний и мудрости, я узнал, между прочим, откуда взялись Груди, эти два бугра полуострова Зеленый Мыс, последние земли Африки, которые солнце окидывает по вечерам долгим прощальным взглядом, перед тем как погрузиться в Великое Море…
Когда память пойдет собирать сухие сучья, она приносит охапку по вкусу…
* * *
Моя память - этим вечером, у камина, - связывает одной лианой наши невысокие горы, двух жен Момара и робкую белокурую Фиалку, для которой я рассказываю теперь - может быть, с небольшим опозданием - то, что поведал мне Амаду Кумба.
* * *
Два - самое скверное число, когда дело касается жен. Человеку, желающему избежать частых ссор, попреков, крика и злобных намеков, нужно иметь трех жен или одну, но уж никак не двух. Две женщины в одном доме неразлучны с третьей подружкой, которая не только ни к чему не пригодна, но еще и норовит подать самый дурной совет. Эта подружка - Зависть, с голосом пронзительным и терпким, как тамариндовый сок.
Да, Кари, первая жена Момара, была завистлива. Если бы десять калебасов ее зависти выплеснули в колодец, в глубине ее черного как уголь сердца осталось бы еще десять раз по десять бурдюков этого добра. Правда, Кари не могла очень уж радоваться своей участи: она была горбата. Горбик у нее был совсем пустяшный, и хорошо накрахмаленная кофта или просторная бубу с широкими складками вполне могли его скрыть. Но Кари казалось, что все глаза обращены на ее горб.
Ей постоянно слышались крики: "Кари-куге! Карп-куге!" (Кари-горбунья!) и насмешки подружек, с которыми она играла, когда была маленькая и ходила, как все дети, голой до пояса. Подружки то и дело спрашивали, не даст ли она подержать ребенка, которого носит за плечами. Кари в ярости гонялась за ними - и горе той, что попадалась ей в руки. Кари царапала ее, дергала за волосы, вырывала сережки из ушей. И уж тогда, бывало, ее жертва наплачется вволю: только подружки могли выручить девочку, если не слишком боялись ногтей и пинков горбуньи. А взрослые, как водится, не вмешивались ни в игры, ни в ссоры детей.
С годами характер Кари ничуть не стал лучше - наоборот, совсем испортился, как молоко, к которому прикоснулся невидимый дух. Теперь от злого нрава горбуньи страдал Момар, ее муж.
Когда Момар шел в поле, ему приходилось брать с собой обед, - Кари, боясь насмешек, не хотела выходить из дому, а тем более помогать мужу пахать землю.
Надоело Момару работать с утра до ночи и есть горячее только по вечерам, решил он взять в дом вторую жену и выбрал Кумбу.
В простоте души он полагал, что, увидев новую его супругу, Кари станет самой кроткой и приятной из женщин. Как бы не так!
А Кумба тоже была горбата. И ее горб уж никак нельзя было назвать приличным - он напоминал огромный чан красильщицы. Несмотря на это, горбатая Кумба была добра, приветлива и весела.
В детстве, когда ее называли "Кумба-куге" и просили дать подержать своего ребенка, Кумба смеялась громче всех и отвечала: "Да он к тебе и не пойдет. Он не слезает даже, чтобы поесть".
Кумба выросла. Теперь ее окружали взрослые, а они злее детей, хотя и не дразнят друг друга. Однако характер горбуньи не изменился. Он остался прежним и в доме мужа. Кумба уважала Кари, как старшую сестру, и изо всех сил старалась ей угодить. Она делала всю тяжелую работу - ходила на реку стирать белье, веяла зерно и толкла просо. Каждый день она носила Момару в поле обед и помогала ему работать.
Но Кари вовсе этому не радовалась. Напротив, она стала еще злее и сварливее, видя, что Кумба будто и не печалится о своем горбе, - ведь зависть ненасытна и ей всегда найдется пища.
Так и жил Момар ни хорошо, ни худо с двумя горбуньями - одной ласковой, тихой и доброй, а другой - угрюмой, злой и ворчливой.
Часто, чтобы подольше работать в поле, Кумба готовила еду с вечера или на рассвете. С утра она шла с мужем пахать или пропалывать поле, и оба разгибали спины лишь в полдень, когда собственная тень пряталась им под ноги, чтобы скрыться от палящего солнца. Кумба разогревала рис или кашу и обедала с мужем; потом они отдыхали посреди поля, в тени большого тамаринда. Момар спал, а Кумба, сидя подле него, гладила его по волосам. Быть может, она в мечтах видела свое тело стройным и прекрасным.
* * *
У тамаринда густая тень, и сквозь его листву редко проникают солнечные лучи, но иногда меж ветвей можно среди бела дня увидеть звезды. Вот почему это дерево часто навещают духи - добрые и злые.
Иногда люди, с утра вышедшие из дому в здравом рассудке, к вечеру сходят с ума и начинают петь и кричать. Это значит, что днем они прошли под тамариндовым деревом, увидели тех, кого не должен видеть человек, - существ из другого мира, - и оскорбили их словом или поступком.
Вечером в деревнях плачут, смеются, кричат и поют обезумевшие женщины, - те, кто, плеснув на землю кипятку, нечаянно обжег духа, который пролетал мимо или отдыхал во дворе их дома. Оскорбленные духи подстерегают их в тени тамаринда и отнимают рассудок.
Момар и Кумба никогда не обижали духов ни словом, ни делом. Поэтому они, не боясь встречи с ними, могли спокойно отдыхать в тени тамаринда.
Однажды Момар спал, а Кумба шила, сидя рядом с ним. Вдруг ей послышалось, что с дерева кто-то окликает ее по имени. Она подняла голову и заметила на нижней ветви старую-престарую женщину с длинными и белыми, как хлопок, волосами.
- Как поживаешь, Кумба? - спросила старуха.
- Хорошо, бабушка, - ответила Кумба.
- Кумба, - сказала старуха, - я знаю, что у тебя золотое сердце. Мне известны все твои добрые дела с тех пор, как ты научилась отличать правую руку от левой, и я могу сослужить тебе службу. В пятницу, в полнолуние, на глинистом холме будут танцевать девушки-духи. Ступай на холм, как только остынет земля. Когда там-тамы загремят и духи станут в круг, когда среди шумного веселья одна за другой закружатся плясуньи, подойди и скажи своей соседке: "Подержи-ка малютку, что у меня на спине, теперь моя очередь плясать".
На счастье, в пятницу Момар ночевал в хижине старшей жены.
В деревне все давно улеглись и видели первые сны, когда Кумба вышла из своей хижины и направилась к холму.
Уже издали услыхала она бешеную дробь там-тама. Девушки-духи хлопали в ладоши, отбивая такт. Одна за другой выходили они на середину веселого, шумного круга. Кумба подошла и тоже стала хлопать в такт звукам там-тама и буйной пляске.
Одна, две, три… вот уже и десятая пустилась в пляс. Разлетаются в стороны полы бубу и концы набедренных повязок… И тут Кумба сказала соседке слева, подставляя ей спину:
- Подержи-ка моего малютку, сейчас мой черед.
Девушка взяла ее горб, и Кумба бросилась бежать.
Она остановилась лишь на пороге своей хижины - и тотчас запел петух. Ее уже не могли догнать: при первом крике петуха духи умчались до следующей пятницы в полнолуние.