Он вдруг почувствовал, как кирпичные стены печи сдавливают плечи огня, не дают ему вырваться, развернуться, запеть как он умеет. Показать во всей красе свой низкий ревущий голос, рвануть в небо огненным роем искр-пчёл. Вытянуть вверх жаркую голову, потянуться к звёздам, отбросить подальше ветошь полумрака и весело хлопать на ветру. Мальчику вдруг стало ясно, что только тонкая дверца отделяет пламя от свободы. Ване отчаянно захотелось поднять завиток запора и выпустить лохматых бесят на волю. А те махали ему лапками изнутри печки, трескуче шептали о чём-то, тёрлись о раскалённую дверцу. Мальчик вздрогнул, испугавшись своих мыслей, и тревожно посмотрел на Фому, не догадался ли тот, о чём он тут думает. Но домовой в своём халате, полном мышей, безмятежно сидел на низкой скамеечке, ничего не замечал и ни о чём не беспокоился. Ваня облегчённо вздохнул и поудобнее устроился на стуле.
На кухне хорошо и уютно. Дрова крошились в печи на яркие комочки угольков, посапывал в углу домовой. На потолке переливались красноватые отблески пламени. В жаре и тишине Ваню разморило. Глаза его стали слипаться и он почти заснул, когда Фома завозился на скамейке и прошептал:
- Вот ещё незадача! Ну чего там с трубой может быть? Осенью бы и посмотрел. Куда мне сейчас…
- Что такое? - встрепенулся мальчик, разгоняя дрёму.
- Да дом опять чудит. Трубу ему, вишь ты, надо посмотреть, - досадливо ответил домовой.
- Сейчас? Ночью?
- Сейчас, ясное дело… - и он, переваливаясь с боку на бок, побрёл к двери. - Она ж горячая… Чего я там увижу?.. - бормотал он на ходу.
Фома с мальчиком выбрались на двор. Домовой с сомнением посмотрел на тёмную крышу, которая, словно хребет какого-то исполинского зверя, чернела на фоне светлого от месяца неба. Из трубы дома прямо вверх уходил белёсый, похожий на ствол берёзы, столб дыма и терялся где-то в небесных далях. Любопытные звёздочки, перемигиваясь, поглядывали на него, и словно бы даже подвинулись поближе, чтобы лучше рассмотреть незваного гостя. Месяц тихо покачивал рогами и задумчиво смотрел на тонкую ниточку, протянувшуюся от земли до самого неба.
Ваня с Фомой приставили к крыше длинную лестницу и домовой, ворча на недомыслие дома, стал медленно подниматься вверх. Почувствовав подъём, за пазухой у него стали попискивать взволнованные мыши.
- Тихо вы там, - встряхнул их домовой, - разорались тоже. Большое дело, на крышу лезем.
Осторожно ступая по коньку, Фома на четвереньках, словно огромный кот, добрался до трубы. Придерживаясь за её тёплые шершавые бока, поднялся во весь рост. Обошёл кругом.
- Всё тут в порядке. Чего ему надо? - бормотал он. - Может, внутри чего… Хотя чего там может быть? Дыра, она и есть дыра.
Домовой ухватился за край трубы и заглянул внутрь, в её чёрное, сплошь покрытое сажей, словно нежной пушистой шёрсткой, нутро.
И тут дым вдруг выгнулся дугой, подхватил Фому за ворот и стал поднимать в воздух. Домовой отчаянно заболтал ногами, заверещал, что было мочи:
- А ну отпусти! Брось баловать, ишь чего удумал! Отпусти, говорю, немочь бледная! По ветру развею, в пыль обращу! Брось, дровяной послед!
Почуяв неладное, за пазухой халата испуганно завозились, заверещали мыши. Некоторые любопытные попробовали высунуться наружу, но увидев, как удаляется от них земля, с крышей дома, сараем и удивлённым маленьким мальчиком возле лестницы, в страхе спрятались обратно. Прижались что есть сил к домовому, закрыли глаза и замерли, будто нет их вовсе и никогда не было. А Фома не переставал брыкаться, упорно пытаясь пнуть дым, но ноги его нисколечко не могли повредить этому тёплому молочно-белому потоку и вознесение домового вместе с мышами в небеса неумолимо продолжалось. Дым нёс их легко, словно они были не тяжелее тополиных пушинок в июне.
- Вот ведь бестелесное создание, ни пинка ему не дать, ни кулаком не хватить, - сетовал домовик, крутясь, как ухваченная за шиворот кошка. - Это всё дома проделки. Его выходки, уж я-то знаю. Ну погоди, сарай дровяной, спущусь, муравьёв на тебя натравлю. Рыжих, чёрных, всяких. Самые злые муравейники выберу. Чтоб в труху тебя изъели. Целыми днями от щекотки трястись будешь!
Домовой поднимался всё выше. Дом его стал уже совсем крохотным и вскоре затерялся среди лесов и полей. Дороги превратились в тонкие волоски. Под ярким светом месяца земля внизу лежала словно посеребрённая. Будто среди лета вдруг пришла зима и всё укрыла белая пороша. Фома дёрнулся последний раз и утих, залюбовавшись огромным ночным простором, молчаливым и таинственным. Линии горизонта словно в испуге разбегались прочь друг от друга, открывая всё новые заповедные дали, куда домовому никогда не добраться. Мыши, осмелев, высунулись в дырки хламиды и молчали, заворожённые небывалой картиной. Они, никогда не покидавшие подвал, не могли поверить увиденному и застыли от удивления и радости. Просторы распахивались перед путешественниками, словно кто-то раскатывал небывало красивую ткань: притихшие леса, сабля реки, укутанная белёсым туманом, мост, размером с былинку, росистые поля. Стая уток взлетела с далёкого озера и двинулась куда-то бесшумными чёрными точками.
- Не иначе, Урт спугнул или рыбина его, - подумал Фома.
Звёзды звенели под ветерком звонко и красиво, как крещенские льдинки. Фома запахнул халат на груди, затянул пояс. Ни одна птица не залетает в такие выси, куда занесло маленького домового. Воздух стал колючим, как в самую лютую зиму. Путешественник дохнул, изо рта вылетело облачко пара и лёгкий ветерок тут же разметал его.
Дали становились всё неогляднее и вдруг на юге открылась огромная мерцающая в ночном свете водная гладь и вокруг словно разом посветлело.
- Море! - прошептал Фома и тихо пискнули за пазухой мыши, вторя ему.
Море переливалось и играло. Фома даже с такой высоты почувствовал, какое оно тёплое и ласковое. Показалось, что он слышит шелест бегущих по жёлтому песку волн, стук камней, что переворачивает прибой. Послышался крик чаек, плеск дельфинов, шумные вздохи китов.
- Море, это там, где край света, - прошептал домовик и в тот же миг стал снижаться.
- Эй, погоди! Дай ещё посмотреть, - просил он дым, но тот продолжал спускать его вниз.
Поднялся ветер, захлопал полами хламиды, теснее прижались к домовому мыши. Столб дыма наклонился, как дерево в ураган, и стал относить Фому куда-то прочь от дома. Почуяв, что этак его может отнести куда угодно, домовой снова задёргался, засучил ногами.
- К дому неси! Слышишь? Где взял, там и положь! Не твоё, не лапай! Да куда ж ты меня тащишь-то?
Внизу мелькали какие-то совсем незнакомые места. Спящие деревни, железная дорога с паровозом, из трубы которого валил чёрный, как комья непроглядной тьмы, дым. Освещая себе дорогу фонарём, паровоз сердито загудел и исчез за лесами. Домовой хватанул ртом сажи, что выкинула в воздух машина, зачихал, закашлялся.
- Во зверюга какая страшная! Ох, и не продыхнуть после неё! Нет, конь не в пример лучше… - проговорил он осипшим голосом. За пазухой у него звонко чихали мыши.
Дым бросил Фому посреди бескрайнего поля. Путешественник, громко охая, перекатился по высокой траве и замер, запутавшись в прочных стеблях. При падении пояс его халата развязался и серые пленники, вереща, рассыпались вокруг. Домовой открыл глаза. Прямо над ним, посерёдке неба висел месяц. Фома провёл по лицу мокрой от росы рукой, сел, тряхнул косматой головой.
- Да… - протянул он. - Слазил на крышу. Вот те здрасьте-пожалте.
Он оглядел мышиное племя, которое, сиротливо попискивая, собиралось возле него. Зверьки вопросительно поглядывали на домовика, мол, что делать-то будем? Где жить-ночевать станем?
- Домой пойдём, - коротко ответил им Фома.
И они пошли домой. Добирались неделю. Спали в ямах под корнями вывороченных сосен, под мостами через неспешные тихие речки из тех, что летом воробью по колено, в душистых стогах да заброшенных шалашах пастухов. Если ночи были прохладные, Фома укрывал своих недавних врагов дырявой бородой и полами халата. Мыши, боясь остаться в одиночестве, старались ни на шаг не отставать от домового и лишь когда их маленькие лапки совсем ослабевали, начинали робко и просительно напоминать о себе. Фома останавливался, вздыхал:
- Вот, коротконогие… Этак мы и до крещенских морозов не доберёмся.
После чего садился и ждал, пока его спутники отдохнут.
- А за пазуху я вас больше не возьму. Будем считать, что наказание своё вы отбыли, так что извольте теперь своим ходом добираться, - говорил он им.
Питались путешественники чем придётся. Где на землянику набредут, где пшеничное поле встретят. Голодать не голодали, но и сыты тоже не были. Ели всё больше на ходу, очень уж хотелось побыстрее до дома добраться.
И однажды, через неделю после полёта, поздно ночью они все вместе ввалились в родной подвал и тут же заснули мёртвым сном. Спали три дня без просыпу. И все три дня снилось Фоме море - огромное и синее. Оно гладило ладошками прибоя песок на берегу, журчало, словно тихо смеялось, перекатывало с места на место клочья вырванных штормами водорослей, взбивало пузырьки пены и, шаля, брызгало на домового солёной водой. А тот мокрый до нитки стоял по щиколотку в прибое и взахлёб смеялся, будто с ним играли в самую интересную и весёлую игру на свете.
С той поры Фома стал словно сам не свой. Часто сидел задумавшись и чертил пальцем в пыли какие-то волнистые линии. И что самое интересное, в такие моменты вокруг него всегда собирались мыши и, притихнув, внимательно смотрели на его рисунки, словно домовой рисовал что-то очень интересное и важное для них. По ночам Фома забирался на крышу, вставал на цыпочки и подолгу смотрел на юг, стараясь заглянуть за верхушки лесных деревьев, и увидеть что-то далёкое-далёкое. Потом вздыхал, забирался на трубу, сажал на плечо старую галку и до самой зари смотрел в небо.
Глава 13
Светлые мальчики. - Вдоль стен. - Спасение.
А пока Фома с мышами добирался из тех мест, куда занёс его дым, с Ваней и домом приключилась одна история.
Однажды ночью Ваня по обыкновению спокойно спал в своей кроватке и приснился ему странный сон. Будто сидит он в саду под цветущей яблоней. Ветер лепестки носит повсюду, словно снег зимой, щекочет лицо мальчику, вьёт по земле позёмкой. Молоденькие листочки яблони шуршат, трутся друг о друга зелёными ладошками. Лепестки Ване в волосы набились, а он доволен, хохочет, машет руками, играющим котёнком ловит чуть розоватые пятнышки, что порхают вокруг него. Солнышко с неба светит, пробивается сквозь лепестки и листья, слепит глаза.
И вдруг слышит Ваня, плачет кто-то. Отовсюду слышатся печальные тихие детские голоса. Звуки прозрачные, тонкие, будто кто осколки хрусталя пересыпает. Ваня вскочил на ноги, огляделся и видит, выходят к нему из зарослей мальчики в длинных рубашонках такого красивого и светлого цвета, какой бывает у свежеотёсанных брёвен из которых дома строят. Мальчики маленькие совсем, самый высокий Ване по грудь будет. Сгрудились они вокруг него и смотрят жалобно. Ничего не говорят, только плачут всё громче и громче. Спросил Ваня, что за беда с ними случилась, а они только головами качают и смотрят большими серыми глазами со слезинками в уголках. Тут у него у самого зазвенело в ушах и он проснулся.
Сел в постели, сердце бьётся, рубашонка на спине вся от пота мокрая, руки дрожат. Посмотрел за окно, где в тишине и покое, словно огромные добрые животные, спали деревья. Яркие летние звёзды сияли над их чёрными спинами. И вдруг Ваню осенило, прислонился он к бревенчатой стене, замер и прислушался. В стене жалобно, будто плача, звенели колокольчики.
Не помня себя от предчувствия беды, Ваня вылез через окно на улицу и поминутно оглядываясь пошёл вокруг дома. Яркими штрихами пролетали через небо падающие звёзды, кто-то шуршал и фыркал в травах, жгуче жалилась крапива. Мальчик вздрагивал, но продолжал идти. Когда становилось совсем страшно, он останавливался, прижимался к тёплым, прогретым за день брёвнам и страх куда-то исчезал. Ваня вздыхал и шёл дальше.
Возле одной из стен дома стоял небольшой стожок сена, что привезли на конюшню. Сено подмокло во время одного из редких в то лето дождей. Его собирались разложить просушиться на солнышке, но конюху было всё как-то недосуг и стожок стоял уже несколько дней. Сам не зная почему, Ваня остановился перед ним широко открыв глаза и не в силах сделать больше ни шага. В темноте стожок походил не то на сгорбившегося мохнатого медведя, не то на растрёпанный снежный сугроб. Ваня постоял немного, перевёл дух. Он уже совсем собрался идти дальше, как вдруг стожок ярко вспыхнул, осветив стену, деревья и траву нестерпимо ярким, как вспышка молнии, светом. Пламя вырвались наружу, замахало красными рукавами, запело трескучую песню, пустилось, хохоча, в пляс. Огонь нестерпимым жаром окатил лицо мальчика. Ваня отшатнулся и упал на землю. Языки пламени принялись лизать брёвна дома и край крыши. Ваня хотел закричать, но немота вдруг сдавила его горло, свела губы. И тут клок тлеющего сена упал ему на ногу.
- Пожар! - завопил он. - Горим! Папенька, пожар!
Его словно подбросило в воздух и он понёсся к конюшне. Схватил там грабли с длинной ручкой и, не переставая голосить, побежал обратно. Обжигая лицо и руки, приблизился к стожку, что было сил упёрся в бок горящей кучи и свалил её на бок, подальше от стены дома. Потом принялся отгребать горящее сено к кустам.
Вскоре на помощь ему подоспели папенька и конюх. Вместе они быстро справились с огнём, раскидали сено и дали ему спокойно догореть в бурьяне.
К Ване подбежала закутанная в шаль маменька, обняла его, осыпала поцелуями красное лицо. Подхватила на руки.
- Господи, - плача пробормотала она, проводя руками по его волосам, - все кудряшки обгорели. И брови и ресницы…
Она легонько тронула его лоб.
- Не надо, маменька, больно, - сказал, поморщившись, Ваня.
От догорающего сена валил белый удушливый дым.
- Пойдём в дом, - сказала мать и засмеялась сквозь слёзы, - спаситель ты наш.
- Не плачь, ведь всё хорошо, - утешил её Ваня.
- Хорошо, - вытирая глаза, согласилась та.
Глава 14
Как Фома был маленьким. - Дьячок Кирилла и отец Андрей. - Карты до добра не доводят. - Ванин дедушка.
- А мы скоро на день рождения поедем. Нас соседка Инесса Феофилактовна позвала, - сказал как-то Ваня Фоме.
- И тебя тоже? - недоверчиво переспросил домовой.
- И меня.
- А не мал ты ещё по таким вещам болтаться?
- По каким таким вещам? - удивился мальчик.
- Ну по этим… Смотреть, как кто-то рождаться будет.
- То есть, как рождаться? - не понял Ваня.
- Как-как! - закричал домовой в раздражении. - Известно как. Как все рождаются!
Ваня остолбенел на мгновение, а потом заливисто расхохотался.
- Фома… Ну Фома… - говорил он сквозь смех.
- Вот он, поглядите на него! Заржал, как конь на кобылицу! Аж уши заложило, - огрызнулся домовик.
Ваня с трудом отсмеялся и принялся объяснять.
- Никто там рождаться не будет. Просто Инесса Феофилактовна когда-то давно в этот день родилась, вот и празднует теперь каждый год свой день рождения.
- Ерунда какая-то. Родилась невесть сколько лет назад, чего ж ей теперь-то надо? - недоумевал домовик. - Блажь одна, да продуктам перевод.
- А ты, Фома, когда родился?
- Я-то? Зимой.
- А в какой день?
- В морозный. Матушка сказывала, холодно было. Птицы на лету мёрзли. Говорила, к ним тогда в дом через трубу три галки погреться залезли, воробей, и не то восемь, не то девять дятлов, - он задумался, улыбнулся. - Любила пошутить… Да и сейчас, поди, язычок востёр.
- А кто она, твоя матушка? - осторожно спросил Ваня.
- Домовица, известно кто. Первая красавица из домовиц, - гордо заявил тот. - На кошку похожая. У купца за печкой в старом валенке жила. Там и я на свет появился.
- Как же это вы вдвоём в старом валенке поместились?
- Так я же маленький тогда был, с палец. Хорошо было! - мечтательно сказал Фома. - Лежишь себе, дремлешь целыми днями. От печки тепло, от матушки тепло. В печке дрова трещат, матушка мурлычет, хвостом меня гладит. И такой покой на душе! Валенок разогреется и пахнет чем-то тёплым, то ли молоком, то ли хлебом. Прижмёшься к нему, а он от старости и не колючий уже, а даже наоборот, мягкий, добрый.
Фома замолчал, притих, закрыв глаза.
- А дальше-то что было? - нетерпеливо спросил Ваня. Домовой впервые рассказывал ему про свою прежнюю жизнь и мальчику было до коликов интересно узнать что-нибудь ещё.
- Когда за печкой мне тесновато стало, отправился я себе дом искать.
- Это когда было-то?
- Лет сто назад, надо думать.
- Ты такой старый? - удивился Ваня, округляя голубые глаза.
- Хе, старый! Домовые до пятидесяти лет дети. По нашим меркам я только в разум вошёл. Ещё раз пять по триста лет проживу. Да ты будешь слушать-то?
- Буду, Фома, буду, - заверил Ваня.
- Так вот, помотался я по земле, посмотрел, как другие живут, да и нашёл себе угол в доме у дьячка, что при церкви Святого Николы. Это в Стожках, сельцо такое. Крохотное сельцо, три двора, две курицы. Весь приход - два мыша с мышатами, да таракан в годовой праздник. Церковь тоже маленькая, да и дьячков домок ей под стать. Чуть больше улья. Но я был доволен, мне много не надо. При храме всего два человека и состояло - отец Андрей, да мой дьячок Кирилла. Батюшка суров был. Брови кустами, волосы серые, как волчья шерсть. Ступает - половицы гнутся. Голос - рык. Как запоёт, бывало, "Миром господу помолимся…", приход на колени, да лбами об пол, аж искры из глаз. Поговаривали, что мог бы и в храм побогаче устроится, да сам не хотел. Матушка, жена его, у церкви схоронена была. Невысокая была при жизни, тихая, как мышка. Добрая. Помогала всем, как могла. Округа на неё чуть не молилась. Она и домовому их - Митяю, всегда блюдце молока, да корку хлеба на ночь оставляла. Батюшка бранился поначалу, потом бросил. Ругнёт иногда "язычницей", перекрестится, да и забудет. Жену свою любил без памяти, хоть вида старался не показывать. Когда она заболела, он в метель за пятнадцать вёрст за доктором пошёл. Замёрз бы, да Митяй по счастью с ним увязался, подсказал дорогу. Выходили тогда матушку, спасли…
Фома снова задумался, шмыгнул носом.
- А что дьячок?