Иду по двору со святыней: братина в женин платок укутана, держу, как грудное дитя, шаг сделать боюсь, носком сапога сначала землю трогаю.
Развертываю в хозяйском кабинете, прячу платок, а самого подмывает: вот, поди, удивится!
Обошел вокруг стола Матвей Сидорович раз, другой. Вижу: доволен.
И вдруг заметил Матвей Сидорович трещинку - ту самую, с осеннюю паутинку. Долго рассматривал. Ко мне-то он спиной встал, а я примечаю: затылок у него вроде пунцовый сделался. Ну, думаю тут, без фальши сердится.
Как рявкнет он на меня:
- Трещина!
Круто так повернулся, братину чуть не к носу сует и - в голос:
- Не уберег? Сгубил доверенную вещь?!
Я было хотел в полное оправдание заявить, что, мол, не велика печаль: кто ее, паутинку-то, станет рассматривать? Опять же не в моей власти сберечь товар во время обжига.
Не дал мне хозяин и слова вымолвить. Кричит как одержимый:
- Мои материалы тратишь задарма! Червонного золота вон сколько извел, а соблюсти работу не можешь!
И ну меня честить:
- Дармоед, лентяй, разиня!
Красный весь, трясется, - он всегда клокотливый был, а сейчас совсем из себя вышел.
Не стерпело у меня сердце. Что же это, думаю, за несправедливость такая! Я полгода мученическую жизнь вел, а он, рачьи глаза, меня же корит! Как гаркну ему вразрез:
- Э-эх, Матвей Сидорович, разве можешь ты ценить настоящую работу?!
И стал завертывать братину опять в женин платок, хоть руки трясутся: узел скрутить сил не хватает.
Хозяин плюнул и из кабинета долой. Так дверью хлопнул, что в шкафу фарфор зазвенел, - там образцы для показа всегда стояли.
Что же мне делать? Я с братиной к себе в живописную. Иду и думаю: выгонит.
В живописной меня ждали, любопытство всех брало: как-то наградит хозяин. А увидели и в одно слово:
- Не угодил?
Но самая-то главная беда еще впереди ждала.
Не успел я товарищам моим все путем рассказать, как является сын хозяина, Борис Матвеевич.
- Отец приказал, чтобы ты братину при мне разбил.
И встал как истукан, ждет.
Я сначала думал: ослышался. Смотрю на хозяйского сына, и слов у меня нет. А Борис Матвеевич повторяет:
- Разбей!
Помертвел я весь:
- Как, говорю, так: разбить?
- А так: разбей, и вся недолга.
Мотаю головой:
- Не могу.
Хозяйский сын сердиться начал:
- Что это значит: не могу. Приказано, стал быть, выполняй.
Будто тронутый, я все головой качаю, а братину к груди прижимаю.
Тогда Борис Матвеевич пригрозил:
- Ослушаешься - с фабрики долой. Это - отцова воля. Дан тебе срок до завтрашнего утра.
И ушел.
Я домой собираюсь, и ноги меня не держат, шатает, будто травинку на ветру.
Сначала я храбрился.
"Пес с ним, - думаю о хозяине. - Кину все и уйду. Что я, каторжный, что ли, ядро у меня к ноге привязано? На другие-то его фабрики меня, понятное дело, не примут, так я подамся к его двоюродному братцу Ивану Емельяновичу в Новгород или Чудово. Второй Кузнецов хоть и не столь богат, как Матвей Сидорович, а тоже на трех фабриках фарфор выпускал и хорошего мастера поди-ко взял бы".
Вроде и полегчало мне от такого решения.
А дома пришел, рассказал - беда. Все зачали голосить, словно по покойнику. Да ты и сам посуди, голубок мой ласковый, что сталось бы, коли я дом свой покинул. Весь мой капитал - руки. И они не свободны, на них обуза: семья. Сбережений - ни грошика. О награде за братину думая, я еще в долги влез, - выходит, сам на своей шее петлю затянул. Ну, допустим, кину все, как задумал, доберусь до Новгорода. А семья? Как прокормятся жена, ребятишки, мать слепая? Как с долгами расплатятся? Получилось, что семья-то, она в моем положении тяжелее ядра.
Всю ночь меня эти мысли донимали. Так наутро ни с чем и пошел на фабрику. О Новгороде не помышлял, а и себе боюсь признаться, что разрушу свое творение.
Хозяйский сын Борис Матвеевич спозаранку заявился в живописную. Увидев меня, подошел, молчит, только сычом смотрит, узнать хочет, на что я решился.
- Бить? - жалобно так спрашиваю и гляжу на Бориса Матвеевича, может, сжалится черствая душа. И плывет его лицо передо мной, потому что слезы мне свет застят.
- Бей! - командует он.
Глотнул я воздуха, взял чугунный круг от турнетки, на которой тарелки и чашки крутят, когда расписывают или отводят золотые усики и ленты, и ударил по братине.
Хочешь верь, хочешь нет, таково-то протяжно она голос подала, будто с жизнью прощалась. В тумане вижу, распалась братина на две половинки, и сникли они на стороны, как подкошенные, в сердце сраженные. А хозяйский сын требует:
- Еще ударь!
Ударил я еще и еще. Вот, думаю, вдоволь покуражился хозяин и надо мной и над моей работой, оценил ее.
А Борис Матвеевич аккуратно собрал черепки, даже ничтожные крохотки, и унес. Опять, видно, выполнял приказ отца.
От такого горя не скоро оправишься. Однако время залечило, да и товарищи помогли. Объяснили, растолковали, что другого от хозяина нечего и ждать: выжига он был, выжигой и остался.
Все представление с братиной Кузнецов разыграл не зря. И меня унизил, и сам внакладе не остался. Узнал я обо всем некоторое время спустя. Велел он черепки обработать, будто они старее старого и в земле долго пролежали, потом склеить. Выполнили его распоряжение: блажит, мол, хозяин, - сначала приказал разбить, а теперь восстанавливает. А он какому-то заезжему богачу-охламону продал братину под видом русской древности. Деньги большие взял и все приговаривал:
- Теперь так работать не могут: тайна мастерства потеряна.
Вот вспомнил все, растравил сердце и опять не в себе. Эх, голубок, такие-то бывали в прежнее время истории!
Ловкий сыщик
Можешь, конечно, не верить: вот, мол, сготовил Арсентьич дичинку с начинкой. Но я за что купил, за то и продаю: взял за четыре грошика, а уступаю по две денежки за пару. Передам слово в слово, как родитель мой рассказывал. У него занятных историй полон короб накопился, а эту он на отметинку любил. Да и приятели-то его именно ее чаще других просили рассказывать. Только один приезжий возразил:
- Я, - говорит, - об этом слышал от судебного деятеля.
Да ведь там с чужих слов, а отец, можно сказать, участник событий.
Ну, а если что не так, не обессудь: прямо-то только сорока летает.
Отец мой первостатейным гравером слыл на всю Россию, на все Кузнецовские фарфоровые заводы. И произошла с ним такая оказия, когда ему, рабочему человеку, хозяин чуть не в ножки кланялся, Христом-Богом молил выручить, сделать одолжение, любые деньги сулил, хоть те пятьсот рублей, хоть тысячу - ей-ей! - лишь бы он согласился хозяйскую просьбу уважить. И еще как уговаривал.
- Не я, - говорит, - ходатайствую, сам государь-император.
А царь-то тогда знаешь какой был? Под горячую руку ему не попадайся. Штоф водки выпивал, и не стопками, а вприпадочку. Сколько дней в году, сколько святых в раю, столько он и праздновал. Состоял при царе генерал, начальник императорской охраны, тоже любитель сполоснуть зубы. У обоих сапоги по форме - бутылками, с широченными голенищами, а за голенищем коньяк в плоских флягах, сообразили бражники, чтобы близкие не заметили, откуда взялось святое зелье. Трезвый-то царь тихо ступал, в бороде улыбки прятал, на большой медной трубе марши наигрывал, а во хмелю буянил: пудовым кулаком человека мог на месте уложить. И укладывал, очень даже просто.
Может, я не с того конца начал! Пожалуй, что и так.
Тут, понимаешь, в столице все дело-то началось, в Санкт-Петербурге.
Послом одной иностранной державы состоял то ли барон, то ли граф какой, величали его "ваше сиятельство", а фамилия, конечно, мудреная, нерусская, язык сломаешь, выговаривая. Ну, да не в этом суть. Сама история-то с приключениями.
Считался граф-барон первейшим знатоком фарфора. Все в уме держал: какой мастер на какой фабрике какую марку ставил - и будто бы даже мог определить год выпуска чашки, блюда или там вазы. Не особенно сведущий любитель увидит два синих меча на донышке чашки и сразу: "Это саксонский фарфор с фабрики города Мейсена". А граф-барон хитро улыбается: извините, говорит, подвиньтесь: видите возле этих мечей звездочку о шести лучиках? Свидетельствует такой значок о том, что хотя мастер некогда жил в Саксонии, но, разукрашивая вещь, работал на русском заводе господ Гарднеров в Вербилках, и, судя по тому, как золотые бантики в рамке изображены, могу сказать, что звали того замечательного мастера Иоганн Кестнер. А расписал он чашку в шестидесятых или там в семидесятых годах восемнадцатого столетия.
Если по-современному говорить, являлся посол специалистом фарфорового дела, профессором или даже академиком.
Назначат его в какую страну послом - он туда все свои собрания и везет. Потому без них жить не мог. В стружки, в морскую траву, в вату аптекарскую слуги ему каждую чашечку и тарелочку упакуют, в ящики заколотят, осторожные надписи напишут: мол, не разбейте - и подобным манером из города в город, из страны в страну и переправляют.
И надо же такой беде стрястись, что не в городе Париже и не в городе Лондоне, а именно в Санкт-Петербурге забрались к нему воры. До того ловкий народ оказались эти мазурики - не иначе как по чьей-нибудь злой указке действовали, - ничего от посла ценного не взяли, кроме старинного немецкого сервиза. А у графа-барона этот сервиз был на самом лучшем счету, больше всего посол его любил.
Назначил русский император торжественный прием, не знаю уж по какому особому случаю. Послы разных стран должны быть на таком празднестве. Все они присутствуют, и нет только одного - этого самого графа-барона.
Царь уже выпил в тот день для веселости, но по сторонам поглядывает, все на заметку берет.
- Чтой-то, - говорит, - не вижу я графа-барона.
Министр ему докладывает:
- Он в сильном расстройстве, ваше императорское величество. У него какая-то беда.
- Что за беда может произойти с иностранцем в моем государстве? - рассердился царь. И тут же дает распоряжение: - Выяснить, что стряслось!
А сам в соседнюю тайную комнату прошел и из-за голенища плоскую флягу вытащил, чтобы принять лекарство от расстройства нервной системы.
Министр туда-сюда разослал людей. Они в момент все разузнали. Опять докладывают царю:
- Украли у господина посла самый любимый фарфоровый сервиз.
Царь в сердцах как стукнет кулаком по столу орехового дерева - куда ножки, куда крышка, одни щепки на полу.
Приказывает министру:
- Найти сервиз!
Это легко сказать: найти. Кисточка, бывало, затеряется - ищешь, ищешь, семь потов сойдет, пока ее в дальнем углу под столом заприметишь. А тут сервиз. Не попросишь: "Чертик, чертик, поиграй да отдай". Не бес крутит, а воровская шайка, она тебе следов не оставит, заклинанием ее не возьмешь, а царев указ оставляет вовсе безо всякого внимания.
Однако для министра слово царя - закон. Вызвал он главного сыщика.
- Хоть умри, - говорит ему, - а найди! Иначе мне на глаза царю показаться невозможно.
Тот, конечно:
- Слушаюсь, ваше превосходительство!
И стал искать.
День ищет - ничего. Два - ничего. Все воры и мошенники главному сыщику известны, всех их он спрашивал, никто не брал, и никому ничего про сервиз не известно.
- Ищите, канальи! - приказал сыщик. - Не найдете - я на глаза министру показаться не смогу.
Снова ищут воры и снова говорят:
- Нет сервиза.
Посол между тем от расстройства совсем слег, и царю, конечно, об этом немедленно - нашлись такие люди - доложили. Царь - министру нагоняй, министр - сыщику. А сыщика и без того досада гложет. Не то страшно, что его отругают или рассчитают, а по самолюбию ударяет. Ведь он недаром слыл самым знаменитым в России сыщиком: все мудрые дела распутывал.
За Нарвской заставой купца ограбили - кто отыскал разбойников? Главный сыщик. Из военного госпиталя бежали двое мазуриков - кто их настиг в двадцати верстах от столицы? Все он же, главный сыщик. Появился в лучших домах Петербурга мошенник, за князя себя выдавал - кто его на чистую воду вывел? Опять же главный сыщик. Фальшивомонетчики прятались в подвалах, убийцы норовили скрыться, наклеив фальшивые бороды (мало ли было всяких историй!), и всюду сыщик на манер козырного туза всех кроет. Ордена ему жаловали, в чинах повышали: был такой случай, что царю докладывали, и тот не пожалел золотой табакерки, усыпанной бриллиантами. А тут, на-кася, опростоволосился. Стыд!
Заперся сыщик у себя в кабинете, никого не велел пускать и стал кофий пить да думать.
И ведь надумал.
Облачился в самый что ни на есть парадный фрак, ордена и медали нацепил, ленту через плечо навесил и является к послу.
Лакей-старик ему сообщает:
- Граф не изволят принимать. Больны-с.
Сыщик приказывает:
- Доложи, любезный, что прибыл я касательно украденного сервиза.
Старик аж обомлел и бегом в спальню к послу.
Через минуту граф сам вышел. И первый его вопрос был:
- Нашли?
Сыщик, глазом не сморгнув, говорит:
- Почти. Напал на след. Сервиз воры спрятали, ждут, пока скандал утихнет. Но я все знаю. Хорошо бы иметь черепок от какой-то нибудь вещи из сервиза.
- Это, - отвечает посол, - с полным нашим удовольствием.
И предъявляет тарелку.
- Вот, - говорит, - край у нее отбит был, так я склеивал, поэтому она и в кабинете лежала, а не в шкафу под стеклом.
Сыщик взял тарелку.
- Разрешите, ваше сиятельство, я ее с собой захвачу, мне легче будет опознать сервиз и уличить воров.
Посол, конечно, согласился, но тут же заметил, что через месяц собирается совсем уезжать из России и, по совести говоря, уже не верит, что пропажа может отыскаться.
- Что вы, что вы! - стал его успокаивать сыщик. - Будьте благонадежны, получите свой сервиз в целости и сохранности ровно через три недели.
И что же ты думаешь? Три недели прошло, и на пролетке подкатывает сыщик к дому посла, звонит, аж по всем комнатам трезвон пошел. Лакей открывает, не прежний старик, а другой, помоложе.
- Что, - говорит, - изволите?
- Принимай сервиз! Да осторожно переноси, - распорядился сыщик, а сам прямым ходом к графу-барону. - Так, - говорит, - и так. Ночей не спал, за ворами гонялся. И настиг.
А лакей пакет за пакетом на стол ставит.
Граф велел один пакет развернуть. Схватил тарелку - как есть та, что сыщик взял, только без трещинки.
Долго ее граф рассматривал, лупу вытащил, к окну подошел. Головой покачал от удивления, согласился:
- Точно, ничего сказать не могу.
Сыщик, конечно, каблуками щелк, граф ему руку протянул, поблагодарил. Попрощались они.
Только сыщик уехал, граф закричал лакею:
- Самый что ни на есть парадный фрак мне!
Нарядился - и во дворец. Там в тот день то ли бал, то ли прием какой назначили, и известно, что царь должен быть.
А царю уже доложили, что, мол, украденная драгоценность нашлась. Сыщик в героях ходит, министр всяческие милости ему оказывает, и уже готовят царский указ, что выражается ему высочайшее благоволение за особую распорядительность, оказанную при исполнении возложенного на него поручения.
Посол увидел царя, поклонился. А тот поманил к себе графа-барона.
- Довольны? - спрашивает.
- Очень даже доволен, - отвечает посол. - Нарочно приехал поблагодарить и попрощаться, потому как настал срок уезжать из вашей прекрасной страны. И я не могу, - говорит, - удержаться, чтобы не выразить своего восхищения вашими замечательными мастерами. Всю жизнь я собирал фарфор и знаю, можно сказать, всю подноготную о каждой фабрике в каждой стране. Но о том, какие искусные мастера на русских фарфоровых фабриках работают, того, выходит, не знал.
В кулаках-то у царя сила, а голова со слабинкой. Видно, не в ту пору его мать родила, не собрав разума, в свет пустила. Не понял он, на что ему посол намекнул.
- Я, - говорит, - так полагал, что вы меня, натурально, поблагодарить хотите за действия моего главного сыщика, а слышу - вы о каких-то мастерах распространяетесь.
Посол так это легонько, по-дипломатическому, усмехнулся, чтобы царю не обидно показалось. Они ведь, дипломаты-то - ты это из газет, поди, знаешь, - хитрющий народ. Если положение трудное, такого туману напустят, не сразу и разберешься. Вот и граф-посол тоже. Вежливенько отвечает:
- Господином главным сыщиком я просто-напросто сражен. В сервизе у меня состояло десять тарелок. Одиннадцатую я дал господину главному сыщику для опознания, а двенадцатая была потеряна еще год назад в городе Неаполе. А господин главный сыщик вернул мне сервиз с двенадцатью тарелками. Разве это не чудо из чудес?
Царь смотрит на посла и все как есть понять не может. Одно уразумел, что посол доволен, а ему только этого и надо.
Посол опять кланяется:
- Соблаговолите принять уверение в совершенном почтении, искреннем уважении, и прочее, и прочее.
Ну, в общем, как дипломаты говорят.
С тем он из России и уехал.
А ты-то смекнул, в чем дело? Пропал сервиз с десятью тарелками, а нашли с двенадцатью. Вот это сыщики, дошлый народ!
Главный-то сыщик с битой тарелкой сразу к фабриканту Кузнецову, - Матвей Сидорыч в ту пору в Санкт-Петербурге находился. Потом они вместе поскакали на нашу фабрику.
Вот тут-то Матвей Сидорыч вызывает моего отца и просит:
- Арсентий, вырежь доски для печати, и как можешь скорей. И чтобы не отличить от образца.
Отец говорит:
- Месяц на такой мудреный заказ требуется.
Сыщик руками замахал:
- Две недели на все про все, иначе я труп.
Отец тогда не знал, что это за господин из Питера вместе с хозяином прикатил, ему что труп, что не труп, - все едино. Он на хозяина косится. А Матвей Сидорыч такие ласковые слова стал говорить, каких рабочие отроду от него не слыхивали. И деньги посулил. Ну, не тысячу и не пятьсот рублей, это я, конечно, прибавил для блезиру, а четвертным поманил. Насчет государя-императора, если уж прямой разговор, тоже ради красного словца вставил. Но коли рассудить здраво, то так оно и получается, будто царь просил. Ведь сыщику министр приказал ублаготворить посла, а министру - царь самолично.
Две недели не отходил мой отец от стола, резал узор на стальных досках. Прикорнет на часок-другой - тут же и снова за работу. Вышло все тютелька в тютельку, как та тарелка. И марку немецкую отец поставил - не отличишь. Перевели рисунок, обожгли все как полагается и вручили сыщику - он у нас на заводе в доме управляющего с хозяином в карты играл, преферанс игра называется, я-то в ней не разбираюсь, а, говорят, занятная.
Сыщик, как увидел сервиз, - обомлел.
- Волшебство, - говорит, - истинное волшебство.
Повернулся к отцу и обнял:
- Хозяин тебе, Арсений, четвертную назначил за труд. На еще от меня сотенную!
Это уж истинная правда, не прихвастнул.
И еще так сказал сыщик:
- Будешь в Петербурге, милости прошу ко мне в гости. Потому как спас ты меня, выручил из большой беды.