На киль легла спина корабля, поддон. Продолжение киля - упруги, или штевни, к носу - форштевень, к корме - ахтерштевень.
Как у тела человеческого на хребте утверждены ребра, так в колоду, в хребет, врастили ребра корабельные - шпангоуты. Они в ряд, как бараны, рогами вверх уставились.
Как на кости у нас наведены жилы и кожа, так остов корабельный обшивали изнутри и снаружи широкими сосновыми досками.
Чтобы обшивка льнула к шпангоутам, доски парили. Была сделана печь с водяным котлом. Пар валил в длинную, протянутую у земли деревянную трубу. В трубе и держали тес до гибкости.
Как кожу дратвой, прошивали корпус вересовым корнем и железом и утверждали дубовыми гвоздями - нагелями.
Концы у нагелей расклинили и расконопатили, и железные наружные болты внутрь загнали и внутри расклепали.
Потом все проконопатили и просмолили.
Не на час, не на неделю - на век строил мастер Конон Тектон! В то время распута прошла и ожили реки.
С борта на борт перекинул Конон Иванович перешвы - бимсы, на них постлал палубу. А в трюм, в утробу, на поддон намостили подтоварье - ставни из тонких досок, чтобы груз не подмокал.
Шла работа - только топор посвечивал. С утра, со всхожего, и до закатимого стукоток стоит под Кононову песню. Далеко слышно по воде-то.
Когда "Трифон" строился, уж я там спал и лежал. Хоть до кого доведись, каждому любо поглядеть, как корабли родятся. Да и к Конону старого и малого как на магнит тянуло. Был Конон Тектон велик ростом, глазами светел и грозен, волосы желты, как шелк.
Он встречал меня тихим лицом, и много я от него узнал о греческих, римских, итальянских строителях и художниках. О Витрувии, Винчи, Микеланджело, Браманте, Палладио.
В тихий час, в солнечную летнюю ночь сядет Конон с подмастерьями на глядень, любует жемчужно-золотое небо, уснувшие воды, острова - и поет протяжные богатырские песни. И земля молчит, и вода молчит, и солнце полуночное над морем остановилось, все будто Конона слушают… А Конон сказку расскажет и загадку загадает:
Дочь леса красного,
Возраста досельного.
Много путем ходит,
А следу не родит…
Это что?
Мы с Олафом молчим. Он еще русской речи в тонкости не разумеет, я умом вожу, не знаю, к чему примениться. А Василь, быстрый, схватчивый, скорехонько брякнет:
- Лодка!
Конон Иванович, родных сыновей потеряв, любил, как детей, своих помощников Василька и Олафа. Кроме кораблестроительства, учил их языкам, английскому и немецкому, рисованию, математике и черчению, работе с морскими картами, с лоцией. Олафа Конон привез из датских городов, и тот до смерти не отходил от него. Олаф уж не похож был на гулящего парнишка. Не помянет молодецких дел, хотя и бритву накладывал года три. Ему гулять не надо, нарядов не надо, не попросит уж костюма. Он и не знал, что в торгу костюмы есть. Такой не щеголь был.
Олаф со мною перво молчал. Я спросил:
- Что молчишь? Родом такой разве?
Он тогда рассмеялся. Да и с мастером Олаф больше помалкивал, а Василь придет и - разговору! Василь пьет и ест - и все говорит, не перестает, как гулял да с кем гулял.
Олаф брови насупит:
- Как хочешь - мне это не надо.
Василь недоверчиво:
- Хм… Бреешься, дак кого-ле приманиваешь. Свои и так никуда не деваются.
Олаф первый у корабельного дела помогал и всему научился, что учитель знал.
Так почитал мастера Олаф, что и хлеба без него не ел.
Другой, Василь, ученик был на все талантлив, ко всему горяч, жаден на всякое добро и неистов на зло. Временем бесчинствует и мастера ничем зовет; до того дойдет - унесет с корабля дорогую какую вещь и продаст и прогуляет. Да укараулит пароход английский или норвежский, упромыслит себе приятелей таковых, каков сам, и в портовых притонах ножи кровью поят из-за подруг.
Дойдет дело до властей, и Конон по судам ходит, штрафы платит, стыдом лицо кроет перед людьми, которые лицо его честное и видеть бы недостойны. Кто Конона Ивановича любил да знал, те за него оскорблялись и на Василия были в кручине, что учителя не бережет. Однажды, когда Василь подвел мастера под ответ и дело попало в газету, мать моя, заплакав, сказала:
- Ты, Конон Иванович, как река без берегов, не только человека, а и скота напояешь.
А Конон ласково:
- Хоть и вор, да мой, дак и жалко.
А погодя Василь опять придет к мастеру, и зовет, и рыдает, и просит Олафа. И Олаф приложит к слезам слезы, Конон, видя бледное Василево лицо и синеву под глазами, вспомнит родных сыновей, сокрушится сердцем и пожалеет. И отерев Василию последнюю слезу, начнет ему добром говорить:
- Ты теперь в совершенных летах. Поезжай в Датску на верфи. Ты, Василь, талантлив, учись. Я тебе и письма дам заручные…
И Василь ухватит мастера руками, закричит:
- Я в вашей хочу быть воле! Не надо мне датских!..
Значит, опять работают вместе. На вечерней заре сядут у реки. Олаф справа, Василь слева. И руки мастера, каждый свою, держат. Перед Кононом на береговой свае книга, Шекспир или Свифт. Читает вслух и заставляет учеников переводить.
А пошло время к лету - и три мачты кондового лесу поднялись над островом. Три мачты ставят, когда судно на дальнее, океанское плаванье, если на ближнее, в своем море, то две.
Передняя - фок-мачта, средняя - грот-мачта и задняя - бизань.
С носа от форштевня уставился бушприт.
И как скрипичный мастер струны настраивает, а они гудят и звенят, так Тектонова искусная рука протянула снасти к мачтам и реям, к штевням и бортам.
В оснастке весь стоячий такелаж завели по-богатому - из четырехпрядной чесаной пеньки, только такелаж бегучий из обыкновенной, трехпрядной.
Да в ту же оснастку корабельную блоков одношкивных и двушкивных с железной оковкой не меньше полусотни штук. От скул к носу, где хлюсты - ноздри корабельные, - навернули цепи и якоря. Якорь в семнадцать пудов да якорь в пятнадцать пудов. Цепь в шестьдесят пять сажен да цепь в пятьдесят сажен. И белыми полотняными парусами нарядили грот-мачту и фок-мачту с реями; и на бизань - косые паруса.
Много было дела у корабля, и редкий день у мастеров не работали добровольные помощники из артели. По бортам, по мачтам у рангоута все ковано железом, и дверцы, и ободверины покованы медью. И оконцами посветить "Трифону" не забыл Конон Иванович. И печку сложили. И помпы в трюме - воду откачивать.
Потом судно до ватерлинии окрасили красно, а побочины - ярью зеленою и белилами. А у носа и по корме золотыми литерами - имя "Трифон".
Кратко сказать - все было крепко и плотно, дельно и хитро. Кораблик как сам собою из воды родился.
Кто посмотрит, глаз отвести не может.
А медь сияет на солнце!..
Осенью, когда начал лист на лесу подмирать, и судно было готово.
Последний день августа завелась у нас стряпня. И первого сентября утром, когда обрадовалась ночь заре, а заря - солнцу, поплыли артельные к острову, где "Трифон" строился. И увидели: стоит корабль к востоку, высоко на городках, у вод глубоких, у песков рудожелтых, украшен, как жених, а река под ним как невеста.
…Мастер Конон сошел по сходням, стал на степей и поклонился большим обычаем. У него топор за поясом, как месяц, светит.
И мы на ответ кланялись равным образом.
Артельного старосту, отца моего, мастер взял за правую руку и повел вокруг судна и, обойдя, поднялся на палубу. Следом шли все.
В то время вода заприбыла, стала на мерную степень, да пал ветерок береговой.
Тогда Конон с Олафом сходят на землю и берут в топоры два бревна, держащие судно на городках, над водами.
В то время у старосты пуще всех сердце замерло… И внизу треснуло, и судно дрогнуло да прянуло с городков в воду. И я носом о палубу стегнулся, да и все худо устояли.
А отец смеется:
- Что ты, воронье перо, вострепещился?
Мастер, поднявшись на палубу и став на степень, говорил:
- В чем не уноровил и не по вашему обычаю сделал, на том простите.
Все к нему стали подходить и поздравляться в охапочку.
А "Трифон" покачивался на волнах - видно, и ему любо было.
Тогда отдали тросы и отворили паруса. В паруса дохнул ветер. И пошел наш корабль, как сокол, ширяся на ветрах.
Все песню запели:
Встаньте, государи,
Деды и бабы:
Постерегите, поберегите
Любимое судно.
Днем под солнцем,
Ночью под месяцем.
Под частыма дождями,
Под буйныма ветрами.
Вода-девица,
Река-кормилица!
Моешь пни, и колодья,
И холодны каменья.
Вот тебе подарок:
Белопарусной кораблик!
И обошли кораблем далече по солнцу. А паруса обронив, бросили якоря у того же острова на живой воде.
На палубе накрыт был стол со всякой едой, рыбной и мясной, с пирогами и медами. За столом радовались до вечера. Таково напировались, ажно в карбас вечером погрузились не без кручины. Егор Осипович с Иван Петровичем, старые капитаны, в воду пали, мало не потонули. Куда и хмель девался. Домой плыли, только мама, да Конон, да еще трое-четверо гребли. Остальные вовсе в дело не годились. А к берегу причалили и на гору подняться наши гости не могут, заходили по взъезду на четвереньках. Вот сколь светлы были.
Конец сентября отец отвел "Трифона" в деревню Уйму, города выше десять верст, на зимовку.
А придет весна-красна, и побежит наше суденышко на Новую Землю по моржа и тюленя, пойдет на Терский берег за семгой, в Корелу за сельдями. Повезет в Норвегу пеньку и доски, сало и кожу. Воротится в Архангельск с трескою и палтусом.
М. КОЧНЕВ
Палей и Люлех
Леса непролазные, дремучие, чуть ли не до подоблачья когда-то в нашем краю росли. Ни конному - проезда, ни пешему - прохода. Сказывали старые люди: вот в такую глухомань, где от веку топор не бывал, бежали тайными тропами люди от боярских батогов да от воеводских плетей. Облюбуют себе местечко и притулятся где-нибудь в хмурой чащобе, будто их и на белом свете нет.
В ту пору много беглых таилось в лесах.
Прилепились к одной чистоструйной речке в лесу, в Суздальском воеводстве, три домины. Не от сладких калачей забрели сюда люди. Повырубили лес, пни повыжгли, стали поле пахать.
Как-то Елисей посылает своих сыновей Палея и Люлеха на охоту за белками.
Мать Охромеевна сыновьям по холщовому мешку сшила, колобков напекла, отец стрелы настрогал. Вздели Палей с Люлехом по луку и отправились в путь.
Пошли вверх по реке. Идут, белок постреливают. Орехов много в тот год уродилось - белка на орех-то и прикочевала.
Люлех помоложе Палея был. Он и говорит дорогой старшему:
- Братец, а братец, давай пойдем до края земли. Люди баяли, что до края-то недалече. Дойдем да глянем, какой такой край земли. Кстати, в небо постучим.
Палею тоже захотелось повидать край земли. Вот они и пошли напрямик. Шли, шли, а края земли нет как нет.
Уж недели две минуло. Что ни идут, лес все выше, все гуще, сосна да ель, да дубы.
Птицы, звери - у каждого дерева, за каждым кустом. Тетерка перескочит в траве под другой куст, притаится, круглым глазком из-под ветки выглядывает.
Мишка-топтыжка, с седым пятном на лбу, ходит, ягоды слизывает, глянет на наших молодцов и снова за свое дело примется.
Палей и Люлех пустили в него по стреле, да не попали. А медведь говорит им:
- Я на всех пасеках бывал, все малинники в бору примял. Ни стрелой, ни рогатиной меня не взять! Уходите, а то обоих подомну!
Только перешли они речку, серый волчище - рыжий бочище навстречу. Не успели по стреле достать, волк как махнет через каряжину, бахвалится:
- Я во всех овчарнях бывал, у всех пастухов ягнят воровал, никого не боюсь! Ни стрелой, ни капканом меня не взять. Идите лучше своей дорогой, а то обоих съем!
И скрылся. Однако Палей и Люлех не испугались угроз. Дальше идут, между собой разговаривают. Лисица в чаще красным хвостом, словно горящей головней, вильнет, голову вскинет, посмотрит, что-де за новые гости в ее царстве-государстве объявились, да опять в чащобу шмыгнет.
Лоси - рога ветвистые, как голые кусты по осени, в стороны шарахаются.
Видят братцы, что не дойти им до края земли, повернули обратно, да и заплутались. Сколько ни бродят, лесу конца нет.
Люлех шибко испугался.
На реку вышли, по ней наугад, куда глаза глядят, пошли. День за днем, день за днем - уж третьи лапти истоптали наши охотнички, а хоть бы голос человеческий услышали.
Даже днем в лесу сумеречно: сучья сплелись в вершинах, словно сверху одеяло накинуто.
Вдруг заметили братья стежку еле приметную и свернули по той стежке.
Блеснуло сквозь сучья голубое небо. Обрадовались. Смотрят - поле среди леса. Овес скошен, в копны сложен, вдали ветряная мельница на горке. И уж чудится им где-то людской говор. За поляной под высокими соснами деревянный терем стоит, весь в резных узорах - от нижнего бревна до конька. Десять окон по лицу, бревна - не охватишь, на окнах наличники узорчатые, а резьба-то какая - диво! Над тесовым ступенчатым крылечком по карнизу все лесные звери собраны: медведь на дудке играет, заяц, белка да лисица вокруг бобра с куницей хоровод водят.
За частоколом на высоком шесте медвежий череп и огненный лисий хвост висят.
Не знают наши парни - идти ли в терем? Что за люди здесь живут, не воеводские ли охотники?
- Братька, а сдается, мы на край света пришли, - говорит Люлех.
Будь что будет; решили братцы попытать счастья, войти в терем.
Сказано - сделано. Вошли. Людей нет никого. В сенцах вениками пахнет, хмелем, на жердочке дюжины две лаптей лежат, в углу - бочонок с медом. Попали братья в горницу. Диву дались: на стенах - ширинки узорчатые вышивки невиданной: гроздья вишенья, хоть бери с полотен ягоду да в рот клади, петухи взъерошенные драчливо склонились над жемчужиной.
- Братец, что это? - бросился Люлех к столу.
А на столе-то теремок златоверхий в двенадцать башенок из дорогого дерева выточен. Весь огнем-золотом плещет. По краям - узорчатая кайма серебряная, а по бокам теремка - палаты, златоглавые соборы.
Повернули теремок другой стороной. Ахнул Люлех:
- Братец, что это за цветы такие?
Вгляделись - а это вовсе не цветы: мужики с бабами рожь на гумне цепами молотят. Издали-то глядишь - будто ворох цветов рассыпан.
Третьей стороной повернули.
- Братец, что же это? - кричит Люлех.
Вгляделись, - а это лужавина весенняя: колокольцы голубые, ромашки - белые рубашки, золотогляды-лютики.
Вертели, вертели братцы теремок, да и уронили золотую крышку с него.
- Батюшки, изломали!
Отпрянули от стола. Однако заглянули в теремок - что в нем? А в нем белый клык медвежий, коготь бобра да длинные серебряные иголки острием кверху в пучок связаны.
- Братец, что за иголки? - спрашивает Люлех.
- Братец, на дне-то золото! - кричит Палей.
Глянули получше - это не золото, а багряные осенние листья.
- Братец, не у Змея ли Горыныча мы в дому? Бежим отсюда, - дергает за рукав Палея Люлех.
А Палею-то уж больно завлекательно в тереме. Куда взор ни кинешь, везде забавы.
Глянул Люлех под ноги:
- Братец, что за листья на полу?
А это нарядные самотканые дорожки.
Отворил Палей кленовую дверь в горенку.
- Люлешка, глянь-ка, глянь, что здесь-то делается!
Таких чудес и во сне им не виделось.
Все стены изукрашены. Чего-чего тут нет!
- Братец, что за звездочки золотые на стене? - спрашивает Люлех.
А это яблоня кудрявая зеленая, золотыми яблоками усыпана; на сучьях два мальчонка сидят, яблоню качают.
Яблоки на землю золотым градом сыплются.
Оглянулся Люлех - со стены смотрит на него белка с живыми глазами, вот-вот прыгнет с ветки.
У оконца - длинный стол, на столе - двенадцать яичных скорлупок, как двенадцать цветков цветут, в одной - золото, в остальных - краски всех цветов радуги небесной. Медвежий клык - посередине стола, и кисточки острые, как иглы.
Что же это за зелье в белых скорлупках? Палей окунул палец в золото, и Люлех за ним туда же.
У обоих пальцы золотыми стали, будто по золотому наперстку надето.
Не заметили братья, как вошла в дом девчоночка-подросток, черноглазенькая, босоногая, в красной юбочке, и косички по плечам. Увидела она гостей, проворней белки выскочила из избы. Бежит, сама кричит что есть моченьки:
- Батюшка, батюшка, у нас слуги бояревы!
И бегут тут из лесу с топорами старик, да его сыновья, да за ним старуха с дочерьми.
Старик бел как лунь, борода по пояс, брови густые, сивые, стар, но сила в нем молодая.
Глянули братья на старика - глаза у того грозные, да и у сыновей тоже, сейчас обоим головы смахнут.
Схватили хозяева Палея с Люлехом, руки, ноги связали, за переборку швырнули. Сами по дому проверять пошли.
Что хозяева говорят, Палею с Люлехом слышно.
- Батюшка, у моего теремка крышу свернули! - кричит черноглазая.
- Белку-сторожиху хвостом в другую сторону повернули! - жалуется средняя дочь - Белянушка.
- Золото мое пальцем пробовали! - кричит один из сыновей.
Топоры звенят, сыновья дверями хлопают - погибель верная, запропали молодцы.
Стали хозяева судить, решать, что с пришельцами делать. Один-то из сыновей советует:
- Знамо, боярские дети или воеводские слуги. Подосланы. Погубят. Отвести в лес - и голову на пень!
Старик Савелий подумал и говорит:
- Сгоряча добрых бы людей не обидеть. Сначала провер устроим.