* * *
Таким образом старуха поселилась в хижине виноградаря и скоро очень привязалась к молодой чете. Однако она никогда не говорила им, откуда она пришла или кто она, и они чувствовали, что ей бы не понравилось, если бы они стали ее расспрашивать.
Однажды вечером, окончив работы, они сидели втроем на большом плоском обломке скалы, лежавшем перед хижиной, и ужинали; вдруг они увидали поднимавшегося по тропинке старика.
Это был человек высокого роста, крепкого сложения, широкоплечий, как борец. Лицо его было мрачно и жестоко. Лоб резко выступал над глубоко запавшими глазами, и в линиях рта сквозили разочарование и презрение.
У него была военная выправка и быстрые движения. Старик был просто одет, и виноградарь, завидев его, подумал: "Это старый легионер, получивший отставку; он идет теперь на родину".
Приблизившись к ужинавшим, старик в нерешительности остановился. Виноградарь, знавший, что дорога сейчас за хижиной кончается, положил ложку и обратился к нему:
– Ты, верно, сбился с дороги, путник, что пришел к этой хижине? Обыкновенно никто не забирается сюда, если только у него нет дела до кого-нибудь из нас, живущих здесь.
В это время старик подошел ближе.
– Ты прав, – сказал он, – я потерял дорогу и теперь не знаю, как мне пройти. Я буду тебе благодарен, если ты позволишь мне отдохнуть здесь и потом укажешь, как добраться до деревни.
С этими словами он опустился на один из камней, лежавших перед хижиной. Молодая женщина предложила ему поужинать с ними, но от этого он с улыбкой отказался; зато, видимо, очень охотно стал беседовать, пока они ели. Он спросил молодых людей об их образе жизни и занятии, и они ему приветливо и откровенно отвечали.
Но вот виноградарь, в свою очередь, обратился к путнику и стал его расспрашивать.
– Ты видишь, – сказал он, – как замкнуто и одиноко мы живем. Уже целый год, как я ни с кем не говорил, кроме пастухов и виноградарей. Не можешь ли ты, пришедший, конечно, из какого-нибудь лагеря, рассказать нам что-нибудь о Риме и императоре?
Едва муж произнес эти слова, как жена заметила, что старуха бросила на него предостерегающий взгляд и сделала рукой знак, как бы давая понять, что надо всегда осторожно относиться к своим словам.
Путник же очень дружелюбно ответил на вопрос:
– Я вижу, что ты принимаешь меня за легионера, и ты действительно отчасти прав, хотя я уже давно оставил службу. В царствование Тиберия для нас, военных, немного было работы. А ведь он был когда-то великим полководцем! Это было порою его счастья… Теперь же он только и думает о предупреждении заговоров. Весь Рим говорит о том, что на прошлой неделе он приказал, по самому ничтожному подозрению, арестовать сенатора Тита и казнить его.
– Бедный император! – воскликнула молодая женщина. – Он перестал понимать, что делает. – Она заломила руки и с сожалением и удивлением покачала головой.
– Ты в самом деле права, – ответил старик, и глубокое огорчение отразилось на его лице. – Тиберий знает, что все его ненавидят, и это еще больше сводит его с ума.
– Что ты говоришь! – воскликнула молодая женщина. – За что нам его ненавидеть? Мы только жалеем, что он перестал быть великим императором, каким был в начале своего царствования.
– Ошибаешься, – сказал старик, – все презирают и ненавидят Тиберия. Да и как же иначе? Он ведь только жестокий, не знающий пощады тиран. И в Риме думают, что в будущем он станет еще невыносимее, чем теперь.
– Разве случилось что-нибудь такое, что может превратить его в еще большее чудовище? – спросил простосердечно виноградарь.
И снова молодая женщина заметила, что при этих словах ее мужа старуха вторично сделала ему знак быть осмотрительнее, но так осторожно, что он не заметил.
Старик спокойно ответил, но в то же время на губах его скользнула странная улыбка.
– Ты, вероятно, слыхал, что Тиберий до сих пор имел около себя друга, которому он мог довериться и который всегда говорил ему правду. Все прочие, живущие при его дворе, – искатели счастья и льстецы, одинаково превозносящие его злые и низкие поступки, как и добрые и благородные дела. Но было, как я сказал, одно существо, которое никогда не боялось открывать ему глаза на его поступки. Этот человек, имевший больше мужества, чем сенаторы и полководцы, была старая кормилица императора, Фаустина…
– Да, я слыхал о ней, – прервал виноградарь. – Говорили, что император всегда был к ней очень расположен.
– Да, Тиберий умел ценить преданность и верность этой женщины. Он относился, как ко второй своей матери, к этой простой крестьянке, вышедшей когда-то из жалкой хижины в Сабинских горах. Пока он сам пребывал в Риме, она жила в отдельном доме на Палатинском холме, чтобы быть всегда вблизи императора. Ни одна из знатных римских матрон не жила лучше ее. Ее носили по улицам на носилках, и одевалась она как императрица. Когда император переселился на остров Капри, она должна была его сопровождать, и он велел купить ей там виллу со множеством рабов и драгоценной утвари.
– Ей действительно жилось хорошо, – снова вставил виноградарь, который один только и поддерживал разговор с гостем.
Жена его сидела молча и с удивлением следила за переменой, происшедшей со старухой. С тех пор как пришел путник, она не проронила ни слова. Она совсем утратила свое обычное приветливое и мягкое выражение. Отодвинув от себя еду, сидела она теперь прямо, словно застывшая, прислонясь к двери и глядя в пространство, а лицо ее стало строгим и как бы окаменевшим.
– Такова воля императора, чтобы она жила счастливо, – сказал старик, – но, несмотря на все эти благодеяния, она теперь оставила его.
При этих словах старуха вздрогнула, но молодая женщина ласково погладила ее и, обратившись к старику, сказала своим мягким, нежным голосом:
– Я все же не могу поверить, чтобы старая Фаустина была так счастлива при дворе, как ты это описываешь. Я уверена, что она любила Тиберия, как собственного сына. Я представляю себе, как гордилась она его благородной юностью, и также могу представить, как велико было ее горе, когда он под старость отдался во власть подозрительности и жестокости. Она, наверное, каждый день говорила ему об этом и останавливала его. Ужасно тяжело было ей видеть, что все ее мольбы тщетны. И наконец, она не в силах была видеть, как он все глубже и глубже падает.
При этих словах старик удивленно придвинулся ближе, но он не мог разглядеть молодую женщину. Она сидела с опущенными глазами и говорила очень тихо и грустно.
– Ты, быть может, права в том, что ты говоришь о старухе, – ответил он. – Фаустина в действительности не была счастлива при дворе. И все-таки странно, что она оставила императора в старости, после того как у нее хватило терпения оставаться около него в течение всей жизни.
– Что ты говоришь!.. – воскликнул виноградарь. – Старая Фаустина покинула императора?
– Она скрылась с острова Капри, никому не сказав об этом ни слова, – ответил путник. – Она ушла такой же нищей, какой пришла. Она не взяла с собой ничего из своих сокровищ.
– И император в самом деле не знает, куда она ушла? – спросила молодая женщина.
– Нет, никто точно не знает, куда направилась старуха, но считают очень вероятным, что она отправилась искать убежища в родных горах.
– И император не знает причины, заставившей ее уйти от него? – продолжала спрашивать молодая женщина.
– Нет, император не знает причины. Ведь не может же он поверить, что она покинула его потому, что он как-то раз сказал ей, что она служит ему, чтобы получать плату и подарки, как и все остальные. Она ведь знает, что он никогда не сомневался в ее бескорыстии. Он все еще надеялся, что она добровольно к нему вернется, потому что никто лучше ее не знает, что у него теперь совсем нет друзей.
– Я не знаю ее, – сказала молодая женщина, – но думаю, что могу все-таки тебе сказать, почему она ушла от императора. Эта старая женщина воспитана была здесь в простоте и благочестии, и ее всегда влекло назад, сюда. Но все же она, конечно, никогда не оставила бы императора, если бы он не оскорбил ее. И я понимаю, что после этого она наконец сочла себя вправе подумать о себе самой, так как дни ее уже близятся к концу. Если бы я была бедной женщиной, родившейся в горах, и я бы, вероятно, так же поступила, как она. Я сказала бы себе, что довольно сделала, прослужив моему господину всю жизнь. Я ушла бы наконец от роскоши и царской милости, чтобы дать душе моей насладиться истиной и правдой, перед тем как она меня оставит и направится в свой далекий путь.
Старик окинул молодую женщину мрачным и печальным взглядом.
– Ты не думаешь о том, что жизнь императора станет теперь страшнее, чем когда бы то ни было раньше. Теперь не стало более никого, кто мог бы его успокоить, когда им овладевают недоверие и презрение к людям. Ты только подумай, – и старик мрачным взглядом впился в глаза молодой женщины, – во всем мире нет теперь человека, которого бы он не ненавидел, которого бы он не презирал, ни одного!..
Когда он произнес эти слова горького отчаяния, старуха сделала резкое движение и обернулась к старику, но молодая женщина посмотрела путнику прямо в глаза и ответила:
– Тиберий знает, что Фаустина снова вернется к нему, как только он этого пожелает. Но она должна раньше знать, что старым глазам ее не придется видеть при дворе его порока и бесстыдства.
При этих словах они все поднялись, но виноградарь и его жена стали впереди старухи, как бы защищая ее.
Незнакомец не произнес больше ни слова, но устремил на старуху вопросительный взгляд.
"И это твое последнее слово?" – казалось, говорил этот взгляд.
Губы старухи дрожали, и язык не повиновался ей.
– Если император любит свою старую прислужницу, то он должен дать ей покой в последние ее дни, – сказала молодая женщина.
Путник еще медлил, но вдруг его мрачное лицо прояснилось.
– Друзья мои, – сказал он, – что бы ни говорили о Тиберии, но есть одно, чему он научился лучше всех других – самоотречению. Еще одно я должен вам сказать: если бы старая женщина, о которой мы говорили, пришла в эту хижину, примите ее ласково. Милость императора будет оказана каждому, кто поможет старухе.
Он завернулся в свой плащ и ушел той же дорогой, по которой пришел.
* * *
После этого случая виноградарь и жена его никогда больше не говорили со старухой об императоре. В беседах же между собой они удивлялись, что, несмотря на глубокую старость, она нашла в себе силы отказаться от роскоши и влияния, к которым привыкла.
"Не вернется ли она скоро снова к Тиберию? – спрашивали они себя. – Она, конечно, все еще любит его. Она оставила его в надежде, что это образумит его и заставит отказаться от жестокостей…"
– Такой старый человек, как император, никогда уже не начнет новой жизни, – говорил муж. – Как хочешь ты отнять у него беспредельное презрение к людям? Кто позволил бы себе выступить перед ним и учить его любви к человеку? А пока этого не случится, он не может исцелиться от своего упрямства и жестокости.
– Ты знаешь, – ответила жена, – что есть только одно существо во всем мире, которое действительно в силах было бы это сделать. Я часто думаю о том, что было бы, если бы эти двое встретились!.. Но пути Господа непостижимы.
…Старуха, по-видимому, совсем не чувствовала ни лишений, ни потребности вернуться к своей прежней жизни.
Когда через некоторое время молодая женщина родила, старуха стала ходить за малюткой и казалась такой довольной, словно забыла все свое горе.
Каждые полгода, закутавшись в свой длинный серый плащ, она обыкновенно отправлялась в Рим. Но там она ни к кому не заходила, а пробиралась прямо на форум. Она останавливалась перед небольшим храмом, стоявшим на одной из сторон богато украшенной площади.
Этот храм состоял, собственно, из очень большого алтаря, воздвигнутого под открытым небом, среди выложенного мрамором дворика. На алтаре восседала Фортуна, богиня счастия, а у подножия стояла статуя Тиберия. Кругом двора шли помещения для жрецов, кладовые для дров и стойла для жертвенных животных.
Странствования старой Фаустины не шли никогда дальше этого храма, посещаемого всеми желавшими молиться о счастье Тиберия. Заглянув в храм и увидав, что статуи богини и императора украшены цветами, что жертвенный огонь пылает и толпы молящихся благоговейно собираются вокруг алтаря, послушав тихие гимны жрецов, она выходила из храма и возвращалась в горы.
Так, не говоря ни с кем ни одного слова, узнавала Фаустина, что Тиберий еще жив и что все идет у него благополучно.
Когда старуха в третий раз совершала свое путешествие, она увидела нечто неожиданное. Приблизившись к храму, она заметила, что он заброшен и пуст. Перед изваянием не было ни одного светильника, а в храме не видно было ни одного молящегося. На одной из стен алтаря висело еще несколько сухих венков, и это было все, что осталось от былой пышности. Жрецы исчезли, и статуя императора, более не охраняемая, была попорчена и в пыли.
Старуха обратилась к первому встречному.
– Что должно это означать? – спросила она. – Разве Тиберий умер? Или у нас уже другой император?
– Нет, – ответил римлянин. – Тиберий все еще царствует, но мы перестали молиться о нем. Наши молитвы ему больше не помогут.
– Друг мой, – сказала старуха, – я живу далеко отсюда, в горах, где ничего не знаешь о том, что делается на свете. Не будешь ли ты так добр сказать мне, какое несчастье постигло императора?
– Самое ужасное несчастье обрушилось на Тиберия, – ответил тот, – его поразила болезнь, которая до сих пор неизвестна была в Италии, но, говорят, нередкая на Востоке. Болезнь изуродовала императора, голос его стал похож на рычание зверя, а пальцы на руках и ногах разъедены язвами. И от этой болезни будто бы нет никакого лекарства. Предполагают, что через несколько недель он умрет; если же он не умрет, то его придется низложить, так как несчастный человек не может дольше царствовать. Ты понимаешь теперь, что судьба его решена. Теперь бесполезно молить богов о даровании ему счастья, да и не стоит, – прибавил римлянин с легкой усмешкой, – нечего теперь заискивать у него и трепетать перед ним. К чему же нам теперь заботиться о нем?
Он поклонился старухе и отошел, а она застыла на месте, ошеломленная словами прохожего.
В первый раз в своей жизни она почувствовала себя обессиленной и выглядела старухой, придавленной своими годами. Она стояла, согнувшись, с трясущейся головой, а руки ее бессильно ловили что-то в воздухе.
Ей хотелось поскорее уйти отсюда, но ноги у нее подкашивались, и, пошатываясь, едва подвигаясь вперед, она искала взглядом что-нибудь, на что могла бы опереться.
Через несколько минут невероятным усилием воли ей удалось, однако, преодолеть упадок сил.
Она снова выпрямилась во весь рост и заставила себя идти твердыми шагами по кишевшим людьми улицам.
* * *
Спустя неделю старая Фаустина взбиралась по крутым склонам острова Капри. Был жаркий день, и удручающее чувство старости и слабость снова овладели ею, пока она плелась по извилистым дорожкам и прорубленным в скалах ступенькам, ведшим к вилле Тиберия.
Это чувство еще более усилилось, когда она заметила, как сильно изменилось все за время ее отсутствия. Прежде здесь всегда встречались целые толпы людей, то взбиравшихся, то спускавшихся по ступеням. Здесь были сенаторы, несомые великанами либийцами; чиновники со всех провинций, являвшиеся в сопровождении длинной вереницы рабов; искатели должностей и вельможи, приглашенные на пир к императору.
А теперь все лестницы и переходы опустели. Серо-зеленые ящерицы были единственными живыми существами, которых старуха встретила на своем пути.
Она поражалась, видя, что все начинало уже приходить в упадок. Со времени заболевания императора могло пройти не более нескольких месяцев, а между тем между мраморными плитами пробивалась уже сорная трава. Благородные растения в прекрасных вазах уже засохли, и наглые разрушители, не встречая помехи, уже разломали в нескольких местах ограду.
Но больше всего ее поразило совершенное отсутствие людей. Хотя посторонним и запрещено было появляться на острове, но все же здесь еще должны были находиться эти бесконечные толпы солдат и рабов, танцовщиц и музыкантов, поваров и прислужников за столом, дворцовой стражи и садовников, которые принадлежали ко двору императора.
Только дойдя до самой верхней террасы, Фаустина увидела двух старых рабов, сидевших на ступенях лестницы, которая вела к вилле. Когда она приблизилась к ним, рабы встали и склонились перед ней.
– Привет тебе, Фаустина, – сказал один из них, – боги посылают тебя, чтобы смягчить наше несчастие.
– Что это значит, Милон, – спросила Фаустина, – почему здесь все так запущено? Мне ведь сказали, что Тиберий еще на Капри.
– Император разогнал всех своих рабов, потому что он подозревает, будто один из нас дал ему отравленного вина, и это вызвало его болезнь. Он бы прогнал и меня, и Тита, если бы мы не отказались подчиниться ему. Ты ведь знаешь, что мы всю нашу жизнь служили императору и его матери.
– Я спрашиваю не только о рабах, – сказала Фаустина. – Где сенаторы и полководцы, где приближенные императора и все льстивые придворные прихлебатели?
– Тиберий не желает теперь показываться посторонним, – ответил раб. – Сенатор Люций и Макрон, начальник личной стражи, являются сюда каждый день и получают приказания. Кроме них, никто не смеет его видеть.
Фаустина поднялась по лестнице к вилле. Раб шел впереди, и на ходу она спросила его:
– Что говорят врачи о болезни Тиберия?
– Никто из них не умеет лечить эту болезнь. Они даже не знают, убивает ли она медленно или скоро. Но одно могу я тебе сказать, Фаустина, что Тиберий непременно умрет, если он и дальше будет отказываться от пищи из боязни быть отравленным. И я знаю, что больной человек не может вынести бодрствования днем и ночью, как это делает Тиберий, боясь быть убитым во сне. Если он захочет довериться тебе, как в прежние годы, то тебе, быть может, удастся уговорить его есть и спать. Этим ты можешь продлить его жизнь на многие дни.
Раб проводил Фаустину через множество проходов и дворов к террасе, на которой обыкновенно сидел Тиберий, наслаждаясь открывавшимся оттуда видом на прихотливые изгибы морского берега и на гордый Везувий.
Войдя на террасу, Фаустина увидела там ужасное существо с распухшим лицом и звероподобными чертами лица. Руки и ноги его были завернуты в белые бинты, но сквозь повязки видны были наполовину изъеденные пальцы рук и ног. Одежда этого человека была в пыли и грязи. Видно было по всему, что он не в состоянии держаться на ногах и должен ползать по террасе. Он лежал с закрытыми глазами у самого края и не двигался, когда вошли раб и Фаустина. Но она шепнула рабу:
– Кто это, Милон? Как посмел такой человек забраться на императорскую террасу? Выпроводи-ка его поскорей отсюда…
Но не успела она договорить, как увидела, что раб склонился до земли перед лежавшим жалким человеком и сказал:
– Цезарь Тиберий, наконец могу я принести тебе радостную весть!
И тотчас раб обернулся к Фаустине, но отскочил, пораженный, и не мог произнести ни одного слова.