Дедушке Михайле я этого не рассказал. Пусть, думаю, верит старинушка, что ходит красным июльским утречком над Ишимом-рекой богатырь Мамонт. Косит он заливные лужки, мечет стога, пашет землю и радуется сегодняшнему солнышку. По вечерам подкидывает на полсаженной ноге рыжих Мамонтовичей и рассказывает им про кошачью лапку.
Пусть думает дед…
А на краешках земли нашей народная память, по жемчужинке, по алмазинке выискивает дорогие слова, которые как цветы бы пахли, как ордена бы сверкали на богатырской груди русского солдата. И в сказку годятся эти слова, и из песни их не выкинешь, и про геройскую быль рассказать ими достойно.
1960 г.
СИБИРСКИЙ КЛИЕНТ
Черемушки - солдатские цветочки
Я на фронте все больше ожоги получал. И варило меня, и пекло, и смолило. Ну, об этом речь впереди. Начать же надо с того, что неправильно меня воспитывали.
Родился я маленьким, рос мелконьким, грудь что у зайчонка, столько же и силенки… Тут что надо было? Закалять надо было меня всячески. К физкультуре поощрять, дух во мне поднимать, отчаянность воспитывать.
А заместо того - собирается отец на охоту:
- Тятя, я с тобой пойду?
- Сей минут! Сейчас вот за патронташ тебя заткну и пошагаем.
Когда забраковали меня в военкомате, уставился он жалостливым таким взглядом - вздыхал, вздыхал да и высказался:
- В кого ты, Аркадий, уродился? Сестры вон - хоть в преображенцы записывай. А ты… зародыш какой-то…
Вот и подымись тут у Аркашки бравый дух…
Оттого я и рос такой… виноватый. Неполноценный вроде. Зато, когда приказали мне на втором году войны "в десять ноль-ноль" с бельем, полотенцем и с продуктами в военкомат явиться, у меня чуть сердце не заглохло от радости. Через правое плечо поворот сделал!
Приезжаем наутро с отцом в район - грузовики уже ждут. Обнял он меня напоследок и нашептывает:
- Ты, сынка, не робей! Ты усы отпусти. Геройства тогда в обличье больше. И карточку… карточку нам с матерью вышли.
И перестал я с этого дня верхнюю свою губу брить. Усы запустил.
Направили нас, свежепризванных, в военные лагеря Черемушки. Едем. "Че-ре-му-шки", - раскладываю я по слогам. "Нежненько-то как!" - думаю. Представляются мне молоденькие такие, с прозрачной, чуть зелененькой корой деревца, все в цвету, в запахах - белокипенные, кудрявенькие. Посреди этой природы - лагеря. Навроде пионерских… Только слышу-послышу, их еще и "Чертовой ямой" поминают. Это-то название поточней оказалось.
Впоследствии на вопрос, почему Черемушки, взводный Ляшонок мне так разъяснил:
- Это намек солдату дается… Принюхивайся, мол. Черемушки - цветочки, а ягодки - впереди. Без обману чтобы…
В этих-то вот Черемушках и познакомился я с поварским черпаком, будь он трижды неладен. Направили наш взвод на подсобное хозяйство. Километров за шестьдесят. Задача - картошку из овощехранилищ на машины грузить. Котлы с нами едут, сковороды, прочая посуда… Палатки растянули - ужин варить надо.
- Кто может? - взводный Ляшонок спрашивает. Он у нас бедовый мужик был. Длинный, поджарый, лицом смуглый, верблюжьего цвета шинель на нем. Английская. В госпитале выдали. По самы пяты. Заглазно мы его звали "Чтоб я этого больше не слышал". Любимое изречение.
Ну, ладно… Поваров во взводе не оказалось. Прошелся он вдоль шеренги, да меня и облюбовал:
- Корнилов, кажется?
- Так точно, товарищ младший лейтенант!
- Назначаетесь, боец Корнилов, поваром!
- Я не умею, товарищ младший лейтенант. Отродясь не варивал.
- Не умеешь - научим, не хочешь - заставим, - говорит. - Притом и грузчик из тебя - наилегчайший вес. Одним словом, надевай халат, и чтоб я этого больше не слышал - "не варивал".
И проклял я потом не раз эту лихую минуту. Вся моя служба шиворот-навыворот отсюда пошла. На погрузке, верно, благополучно все обошлось. Картошки вдоволь. А это при третьей тыловой норме ох как вкусно! Наворочаю два котла, салом заправлю - хвалят ребята. Зато в период подготовки - погорел. Свои же в плен взяли. Шишек наполучал, оскорблений… Впрочем, тут по порядку рассказать придется.
Отправляется наш батальон на трехдневные учения. Без захода в казармы причем. Весь день и всю ночь перед этим дождь лил. Утром большой перестал - густой пошел. Мелкой капелькой… Строимся мы на плацу, а он до того рассолодел - воробей след оставляет. Ветер рвет. Собака Жучок к кухонному крыльцу бежит и хвост в нужной форме сдержать не может. Ломит его, гнет, зад из-за этого заносит. Аж закружится песик. Кое-кому такое зрелище направление мысли испортило. Бывалые, верно, молчат, а свежепризванные непорядок усмотрели.
- Мыслимо разве по такой погоде… - ворчат. - Добрый хозяин собаку… а тут - на трое суток…
- Это кто про собаку? - навострил свое чуткое ухо Ляшонок. - Кто собаку помянул, какой нации?
- Русская поговорка, русский, значит, и помянул, - невесело отвечают из колонны. - Ну, тут и турок помянет, не токмо что…
- Вот турок пусть и поминает, - отозвался взводный. - А мы - забудь! Забудь про собаку, ежели ты русский. Так-то, сынки…
Он, независимо от возраста, сынками почему-то нас звал.
- Забудешь тут… За воротник вон напоминает, - доложил кто-то из строя.
- Все равно забудь, - подытожил взводный. - Немец на Волге, река солдаткой стала, а вы - про собаку… Отставить про собаку! Чтоб я этого больше не слышал! После войны - пожалуйста…
Двенадцать часов мы сквозь всякую грязь шли. По жидкой, по густой и по паханой. Полную выкладку несли, плюс к тому каждую ниточку на тебе мелкой капелькой напитало. Ужинали сухим пайком. Ночевать в поле - по цепочке передали, - костров не разводить: "противник" близко. Греться по-пластунски и другим подобным способом. Ко всему этому, в порядке утешения, суворовское присловье: тяжело, мол, в ученье - легко в бою.
К полночи вызвездило, и принялся молодой морозец наши шинели отжимать.
- Грейся, как пресмыкающие греются! - раздается голос взводного. Он падает в длинной своей, до пят, шинели на живот и ползет. Ползет и приговаривает: сто метров туда - сто обратно. Сто - туда… сто - обратно.
Ну, мороз - он командир звонкий… Всему батальону Ляшонкову команду донес. Ползаем. Греемся. Кое-где ребята на "петушка" сходятся. Плечо в плечо сбегаются, локтями наддают. Тут же приемы "Лежа заряжай", "Встать!" изучаются, на спинах друг дружку взметывают - оживленно ночуем!
Неподалеку от меня два солдата разговор ведут, вроде сказки сказывают:
- Случись сейчас в нашем батальоне черт и спроси, например, у тебя: "Какого счастья в первую очередь хочешь?" - чего бы ты ему на ушко шепнул?
- А чего! Печку бы железянку… докрасна чтобы… Высохнуть… Согреться…
- К этому бы еще соломки сухой охапку. Ох и рванул бы!..
Впрочем, на темнозорьке некоторые и без соломки ухитрились. И на корточках дремлют, и лежа - бочком, подбородок в коленки. Другие опять шинельными полами запеленали, спина в спину храпака дерут. Сорок верст как-никак отчмокали. А морозец - свое… "Подъем" скомандовали - такая рать воспрянула, куда там черти годятся. У одних шинели пышные, в складках, звенят, гремят - что твои балерины заприплясывали. Которые пеленались - вскочат и тут же хрусть об землю. В три слоя им на ногах сукно сморозило.
Отмяли мало-мало шинелишки, хлебушка с селедкой перекусили и по звонкой земельке где бегом, где форсированным шагом затопали опять к родным Черемушкам. За восемь часов надо было успеть вернуться и тут же с ходу пойти в "наступление". Первые километры из ртов парило. Потом лбы задымились, спины, плечи. "Шире шаг!" - подбадривают командиры и тут же от Суворова… насчет пота и крови.
К обеду небо опять седеть начало, синеть. И повалил снег. Густой, лохматый, ленивый… Хоть губой его лови.
Достигли мы нужного ориентира, развернулись в цепь и давай короткими перебежками белую землю пятнать. Пороша тоненькая, липкая. А падать надо да снова бежать. На "ура" пошли - мокрее вчерашнего. Заняли "неприятельские" окопы - отдыхай, ребята. Блаженствуй. А в них жиденько, склизко. Топчемся с ноги на ногу. Мысли какие-то разбивчивые в недоспанную голову лезут.
Переступишь - чмокнет глинкой, отлетят бредни. Стоим.
А ветерок с севера заворачивает, а индивидуальный палец у рукавицы, которым на спусковой крючок нажимать, твердеть начинает, ледком подергивается. Поземка закружилась. И не в ноги она метет - в глаза солдатские. Секет, пронизывает. Стынем, синеем, потряхивать нас начинает.
- Товарищ младший лейтенант, разрешите: сто метров туда, сто - обратно?
- Пока светло…
Это потому, что по темноте придут из третьего батальона разведчики. "Языка" у нас брать. Ползаем, в запас обогреваемся. Печку бы железянку, соломки бы сухой… Другого счастья нет.
Сейчас, бывает, встретишь обиженного такого, "несчастненького", судьбой недовольного и без ошибки определяешь: "А не бывал ты, паря, в Черемушках! Да, да… В тех самых, которые "солдатскими цветочками" назывались. Знал бы, какое такое счастье бывает! Поменьше бы высказывался".
Ну, ладно. Братва, конечно, на сей раз единогласно решила: повезло Аркашке. Вызвали меня к командиру роты, и получил я приказанье отправиться в глубину своей обороны, в распоряжение повара. Горячий ужин батальону готовить. Через полчаса я уже, что говорится, на седьмом небе был. Дрова подкладываешь - топка греет, крышку откинешь - паром тебя по глубины души прохватывает, а спиной к кухне прислонишься - тут уж вовсе несказуемо. Теплынь, и каша там, внутри, будто райская птица скворчит.
Поужинали поздненько. В двенадцатом примерно часу. Выскреб я с разрешения повара остатки каши в ведро, другое полнехонько кипятку нацедил - несу в свой взвод. Мысли у меня приятные играют. "Ай да Аркашка, - скажут ребята. - Вот это товарищ! И кашки спроворил, и кипяточку догадался. Сто сот парень…" И вдруг как секанут этого "сто сот парня" телеграфным проводом по ногам - сразу подешевел. Кипяток в снег, каша набок, самому - затычку в рот и руки-ноги опутывают. Опутали и потащили. Дышу я через нос и постепенно догадываюсь, что я теперь не Аркашка Корнилов, а "язык". И волокут меня не куда иначе как в третий батальон. Ну кому охота в плен попадаться, хоть бы и к своим? Задрыгался я по возможности, заизвивался… А братишка из третьего батальона уставил мне кулачину под нос и поясняет шепотом:
- Свинцом налита, смертью пахнет…
Вот уж вижу сквозь поземку - через линию окопов меня переносят. И никакого окрика! Никакой тревоги! Перестал я уважать свой батальон. Так запросто отдать бойца на произвол "противника" - это не каждая часть сумеет. А произвол сразу же начался, как только окопы миновали. Во-первых, Карлушей меня назвали.
- Тих-ха!.. - говорят. - Карлуша… Тиха. Погоди ногами екать…
По пути к тройке, которая меня захватила, прикрывающая группа присоединилась. Потом еще одна. И началось тут надо мной групповое издевательство. Поважит, повзвешивает который меня одной ручкой на веревках и выскажется:
- Бараний вес взяли…
Другой, после такой же процедуры, еще злей кольнет:
- Такого эрзаца под мышкой унесешь.
А братишка, который кулак мне подносил, тот вовсе конкретно:
- Где Гитлер? - спрашивает. - Сознавайся. Все одно твоя фрау заговела теперь.
И чем дальше от окопов относят, тем нахальней становятся. Не кладут уж, а прямо бросают. Как саквояж какой…
- Давайте, - рассуждают, - расшлепаем его в чистом поле, а кашку съедим.
И тут кто-то славную мне мыслишку подкинул.
- Каша-то, поди, наркомовская, пайковая… Попадет еще.
Братишка, который кулак мне показывал и про Гитлера спрашивал, неподмесным звонкоголосым чалдоном оказался:
- Не обязательно наркомовская. Левака это он сообразил. Тожно кухольну крысу мы захватили… Сухохонька… сытехонька… Ишь - икает…
- Может, он задыхается?! Ототкнуть ему рот да спросить, - посочувствовал кто-то.
- Верно! А то дразним соки…
И только мне успели затычку изо рта вынуть, закричал я сквозь все Черемушки, на всю "Чертову яму".
- Чепе захотели? Там два отделения без ужина, а вы!..
И связанными руками, помню, с присеста, ведро стал к спине приподнимать. С гирей еще такой прием практикуют.
- Не цокотись, не цокотись… - отопнул меня чалдон. - Сами чичас выясним… Ну дак как, ребя? - обратился он к разведчикам.
- Мда-а… - промычал кто-то. - Хороша кашка, да наркомовская…
- С адресом кашка! - отозвался второй.
- Не расстрелявши "языка", эту кашку не тронь… Продаст! Продашь ведь? - спросили у меня.
- Продам! - пообещал я твердо.
- Ну вот…
- Да чего с ним разговариваете? - задосадовал чалдон. - Учат вас, учат, лопоухих!.. Сто раз эть командиры тростили: действуй, как в боевой обстановке. Ну, ладно… Действую! Захватил "языка" с кашей. Вынес на безопасно расстоянье. Жрать захотел. Как, спрашивается, должон я распорядиться. Соболезновать, что противник натощак спать лягет? В штаб ее волокчи? Ежель по-настоящему, как Суворов учил, действовать, то при сичасном нашем аппетите должны мы эту кашу оказачить и будет это само применительно к боевой обстановке. Нам ишо благодарность за расторопность вынесут, ежель хочете знать.
Разведчики засмеялись:
- Брюхо тебя, Сеня, учило, а не Суворов…
- Именно! - закричал я. - Суворов говорил, сам голодай, а товарища накорми. А ты - чужую кашу жрать. Там не такие же бойцы?!
- Слышишь, Сеня, - закивали на меня разведчики. - "Язык" не с проста ума это… Ну ее к шуту и благодарность. Пусть плачут в эту кашу да благодарят бога, что не перевелись еще рыцари в третьем батальоне.
- Так разе… - заотступал чалдон, - в знак благородства разе…
"Сейчас отпустят!" - заликовал я и опять к ведру посунулся.
- Ккуда-а! - опередил меня чалдон. - Не цокотись, сказано! Без тебя доставят… Из которой роты, взвода?
Представил я, что стою перед строем, а взводный Ляшонок длинным своим костлявым пальцем указывает на меня и приговаривает:
- Видали благодетеля? Из плена кашки прислал!
Представил я такую картину и говорю:
- Ладно… Ешьте, паразиты. Не наркомовская это. От раздачи поскребки.
Чалдона вдруг муха укусила:
- Нет уж, дудки, чтобы я ее теперь ел. Подвести хочешь?! Пиши перво расписку, что левака сообразил, тогда съем ложку.
- Развяжите руки, - говорю, - напишу.
Разминаю пальцы, дую на них, а чалдон вне себя от радости:
- Говорил - кухольная крыса, так и есть! Сухохонька! Сытехонька! Ус в пшене. Ай да мы, дак мы!
Расписку он даже не прочитал. Где стоял, тут и к ведру плюхнулся:
- Ротны минометы - к бою!!!
В момент у кого из-под обмотки, у кого из-за пазухи засверкали над ведром ложки. Ведро сначала басом пело, но уже через минуту звенькать начало. И не успел я попытку к бегству предпринять, как чья-то ложка уж донышка добыла. Чалдон облизывает "ротный" свой миномет и приговаривает:
- От это "язык" дак "язык"! Чуть, ястри тя, язык с таким "языком" не проглонул. И где таки родятся - ишо бы одного засватать… С конпотом.
Дали мне в руки порожнее ведро - повели. На допросе я отвечать категорически отказался. Даже фамилию свою не называю. А им ее надо. Маялись они со мной, маялись, и опять же чалдон - цоп с меня шапку и читает на подкладке:
- Кор-ни-лов А. Ондрей, Онтон, Олексей? - перечислил он. - Кто будешь?
- Окулька, - сказал я.
- Чего?! - воспрянул чалдон. - А пошто же ты в поле не сказал нам, что ты Окулька? И мы тоже добры?.. - развернулся он к разведчикам. - Вязали человека, рот затыкали, а что Окулька - и недощупали. Ай-я-я-я-яй, - засожалел он. - До свежих веников себе этого не простю.
Вернулся батальон в обед. На плацу разбор учений состоялся. Где ладно, где неладно. Неладно, конечно, оказалось, что "языка" украли. Притом незаметно. В этом случае часть вины с меня как бы скидывалась. Один против троих все-таки.
Ну, разобрались. Отдана была команда оружье чистить. Чистили полусонные. Обед заодно с ужином выдали. Чтоб не будить лишний раз. Уж и так один браток воткнул нос в кашу и спит.
Я это к чему рассказал? К тому, что в таких вот учениях, если правильно понимаю, не только боевое качество в солдате воспитывалось, а и зло росло, ненависть. Сначала в виде досады на командиров. Вроде той, что добрый, мол, хозяин собаки не выгонит. А когда поползаешь рядом с ними, на посинелые их губы насмотришься, уверишься, что и от мокра, и от мороза одинаково вам льготы отпущены - другое тут начинает твоя голова соображать. Поточнее адреса выбираешь. И накапливается тогда в солдате истинная драгоценная злость. Сердце от нее, говорят, разбухает, к горлу удушье подступается. Ляшонок не раз повторял:
- Желези душу, ребята. Фашиста - его на лютость берут, на беспощаду. Без злости ты - как винтовка без бойка.
Начну я свою душу проверять, сколько в ней злости накопилось, нет в ней ни рожна. Пакость какая-то около сердца копошится, а настоящей злости нет. Наоборот. Рад я даже, что наравне с другими всякое такое претерпеваю. Ей-богу, рад! Потому что таился во мне постоянный страх. Вот явится, думаю, из Сибирского военного округа генерал, увидит он меня и спросит у взводного:
- А этого молекула кто в строй поставил? Отчислить его, чтобы левый фланг не позорил!
Сам себя подозревал! Вроде какой обман я совершил, что в военной шинели оказался. А все оттого, что заторкали меня с малолетства. Как гусек я с подстриженными крыльями… Однако не сдаюсь! Много ли, думаю, Суворов рослей меня был. А закалялся человек - ледяной водой обливался, на жестких постелях спал, военные упражненья - и вот, пожалуйста. От Суворова к будущим боевым действиям перейду. Тут примериваться начну. Вот стрелил командир заветную ракету, и бегу я через гремучее поле. Земля подо мной пружинит, в четыре глаза вижу, пальцы к винтовке прикипели, сила во мне дикая - ввухх! Повстречайся-ка с таким головоотпетым!
Как видите, не кашу варить-развозить замышлял.