А письмо было невеселое. Сообщала ему супруга Татьяна Алексеевна, что не осталось у них после фашиста "ни сивки, ни бурки". "На себе пашем, - писала она. - По семь баб впрягемся и душимся в лямках. Жилы на нас твердеют. Задыхаемся, обессиливаем. Хлебушко-то - звание одно. Напополам с травой. Упасть и завыть. Ради только нашей победы и не падаем…"
Дознались про это письмо политработники, и получилось, что писала его Татьяна Алексеевна одному Ефиму, а читали его по всему нашему фронту. В листовку напечатали, митинги начались..
В ярость слова этого письма приводили. До любого сознания коснись: жену твою, мать ли, невесту в тягло превратили. Страшно это было. Ум не принимал. Которые ребята на возвышение поднимались - те вслух местью клялись, которые не поднимались - в сердце засекали.
Жора после этих митингов притихнул. Ведь и его мать там же. В одной, может, упряжке с Татьяной Алексеевной. Заметно стало: помириться с Ефимом старается. Разговором ему сноровляет, делом услужить готов. Только безрезультатно… Молчит дядя. А выскажется - тоже мало радости. Жора ему соломки под пожилую поясницу расстарается, а он:
- Не стоило тревожиться, товарищ младчий лейтенант. Вы бы лучше "гоп со смыком" спели да в ложечки… рататушки-ратату, тюрлимурли-атату.
Разладилась у них родословная. Совершенно разладилась.
Жора хоть и бодрился снаружи, а в себе-то, видать, переживал. Это, скорей всего, и подшевелило его некую одну услугу дяде оказать. Да и задобрить, видимо, хотел. На предмет, чтобы не особо в родной деревне дядя про его "лейтенантство" распространялся. Тут же, можно сказать, не напрасно партизаны его Трыкотажем прозвали. Оправдалось.
Стояли мы тогда в Германии. Война кончилась… И вышел указ о демобилизации старших возрастов. Домой, солдатушки! Теперь ваше дело вовсе правое.
Вместе с другими собирался и наш Ефим. Правильнее сказать - собирали мы их. Как невест… От командования им - подарки, от друзей-товарищей - подношенья. В трофейных складах неоприходованные излишки оказались - оттуда. Да и сам солдат дом чуял. Где закупил чего, где еще от боевых дней заветный трофей сохранился - славные "сидорки" этим старшим возрастам навязывали.
Ну, при сборах, известно, и мусор бывает. Сбрасывали в этом случае в чуланы всякую солдатскую рухлядь. Шаровары отжившие, погоны отгорелые, пилотки ветхие, портянки, ремни рваные, полотенца - такое, одним словом, за что тряпичники свистульки дарят.
Ефим долго оглядывал свои старенькие, повидавшие фронтовых сапожников чеботки. Оглядит, на коленки складет и задумается. Снова голенища помнет, переда оценит, по подушкам щелчком пройдется - опять задумается.
И не выкинул! Под койку поставил.
Наступил день, когда полк провожал по домам - на Родину, увольнял из-под своего знамени боевые свои старшие возраста. Усатые, морщинистые да жилистые, тут и там сновали "детинки с сединкой", чудо богатыри-победители. Один добегался - застарелая грыжа возбудилась. Вправляет он ее перед штабным крыльцом - документы спешит получить - вправляет, значит, и обшучивает:
- Всю войну, дезертирка, внутрё уходила, врачи даже не могли дощупаться, а тут - пожалуйста! На победу поглядеть вылезла. "Полюбуйтесь на мине, тыловую крыцу!"
Другого одышка остановила. Хватает он ртом воздух, а сам междуделком новую поговорку придумывает: "У руся… тока одышка… а герману уж крышка".
Мешки стояли "под завязку", чемоданы ремнями обкручены: после обеда прощальный митинг, оркестр - и в эшелоны. Домой!
- А где сапоги! - спохватился вдруг Ефим. - Ребята, не видели моих сапог?
- На танцы отчалили, дядя Ефим!
- Фокстротик откаблучивают! - скалились младшие возраста.
- Под койкой все стояли… собирался завернуть… - шарился в пожитках Ефим. - Дневальный! Ты не выкидывал?
- Погляди в чуланах. Может, и выкинул при уборке.
Ефим на два раза перерыл все тряпье - нет сапог.
- Куда они могли подеваться? - недоумевал он.
Дневальный обеспокоился.
- На кой они тебе сдались? - принялся урезонивать он Ефима. - Им и цена-то - поднять да бросить.
- Толкуй! Я в них чуть ли не от Курцкой дуги иду…
- Ну и довольно им!
Среди такого разговора появился в дверях Жора Гагай. С левой руки у него свешивался кусок ситца и два, на самый цыганский вкус, платка.
- Держи, дядя, - протянул он все это хозяйство Ефиму.
- Кому передать прикажете? - стрелил тот скороговорочкой.
- Сам распорядишься. Твое.
- Как то ись мое? - оторопел Ефим.
- На твои… га-гай… шкарботни выменял.
- На какие шкарботни?
- Ну, на сапоги, если не понимаешь. Старые твои валялись…
- Ты, значит, взял?.. Вон они где… Кому? Кто за них эти ситцы дает?
- Дают, - хитренько подмигнул Жора. - Американец тут один маклачит… Барахло всякое наше скупает. Переводчика даже с собой водит.
- А к чему бы они ему, мои сапоги?.. - подивился Ефим. - Старье ведь?
- В музее будут их ставить, - охотно пояснил Жора. - Показывать, во что обувался русский солдат при Советской власти.
Ефим моментом разметал ситцы и заподносил сухонькие свои кулачки к Гагаеву носу:
- Что ты наделал, барання твоя папаха?!
- Там и сапоги-то… - испуганно забормотал Жора, - Раз строевым рубани, и шпилька высыпится…
- От дупло-голова! От Гагай кромешный! - налетал на него Ефим.
- Ну, не ругайся, - уклонялся от дядиных кулаков Жора. - Надо, так отоберу пойду. Чего зря тикстиль швырять.
- И отобери! Тикстиль - трыкотаж… Я сам с тобой пойду! Покажу, как чужими сапогами сделку сотворять!
Старшие возраста уговаривать его принялись:
- Не ходи ты, мужик, никуда не ходи! Два платка да на платье - этого и за новые не возьмешь.
- Не ваше, опять же, дело! - огрызнулся Ефим. - Веди! - толкнул он Гагая.
За ними любопытных несколько человек увязалось.
- Угоди вот ему, - жаловался дорогой Жора. - Так - нехорошо, эдак - неславно.
- Угодничек, прах тебя! - ворчал Ефим. - Чего теперь говорить будешь своему мериканцу?
- Скажу… - отмахнулся Жора. - Только бы на месте их захватить. Им еще одни ребята сулились принести.
- Сапоги?
- Ага. Сапоги, ремни, пилотки…
- Ишь, моду какую берут! - усмехнулся Ефим.
А они, союзнички, действительно слабинку такую имели. Один на моих глазах банный веник-опарыш - два взвода им перехлесталось - в свой сектор нес. Нашего командующего конь чуть куцый по той же причине не остался. Тому волосинку из хвоста вырви, другому… Куда уж потом они с этими памятками - перепродавали или знакомым показывали - аллах их знает.
- Стоят! - обрадовался Жора, - Вон они!
Возле афишной тумбы раскуривали два дельца. В полной военной форме, при званьях и, видимо, с пропусками. Не таились. В ногах у них стоял желтый, как лихорадка, чемодан. На нем, тоскливо свесивши ушки, лежали запроданные Ефимовы сапоги.
- Але! - издали закричал Жора. - Кышмыш, понимаешь, получился! Сапоги-то я вам за простые загнал, и они, оказывается, кирзовые.
- В чьом деля? - строго посмотрел на него переводчик.
- А в том, что не олрайт вот дяде. Продешевил я вам по недогляду… Голимая кирза, а я за простые их…
- Что нушна… кырьзя… - завымучивал из себя второй союзник. - Что-о-о кырьзя?.. что кырьзя?
- Что такое кирза, спрашиваешь? - заспешил ему на выручку Жора. - Соболя… га-гай… знаешь?
Союзник уставился на переводчика. Тот пояснил.
- О-о-о! Да, да, - заулыбался союзник. - Собол ка-рош. Каро-ош! Каро-оо-ош!
Протягивает так-то, а сам глазами по ребятам шарится: не вынет ли кто из-за пазухи соболью шкурку.
- Соболь хорош, а кирза в три раза его в цене преодоляет, - закивал Жора на Ефимовы сапоги. - Ценнейший зверь! На Северном Урале только водится да… га-гай… по диким степям Забайкалья еще.
Переводчик усмехнулся. Жора, как клещ, в эту усмешку:
- Не веришь? А ну, дай сапоги! Дай, дай!
Переводчик нехотя протянул. Гагай сошлепал дряхлыми голенищами и спросил:
- Видишь?
- Чьто тут видеть нушна?
- Голяшки видишь из чего?
- Ну… кирзовые.
- А я что говорю! Ценнейший зверь, хоть и голомехий! Мы из него одни голяшки шьем. А союзки, переда, запятки из простой уж кожи приходится. Министерство… га-гай… не разрешает. Так что вот вам ваши тряпочки, вот нам наши кирзочки.
С этими словами он кинул на союзный чемодан платки с отрезом, а сапоги протянул Ефиму.
- Если бы не кирзовые, с дядиным бы удовольствием, - засмущался он перед союзниками. - И как я, размерси-мерси, недоглядел?
Других извинений от него не последовало. Развернулся и пошагал. За ним - дядя и остальные.
- Ох, и пес же ты, Егорка! - впервые со времен самозваного лейтенантства назвал его по имени Ефим. - Откуда что возьмет?! Прям струей валит. Ценнеющий… хе-хех… зверь! По диким степям Забайкалья… Ну, пес! Министерство ему не разрешает.
У ворот расположения встретил их злой и запыханный командир третьего отделения.
- Где ты блукаешь? - напустился он на Ефима. - Его в президиум выдвинули, а он… Живо! Замполит из-под земли тебя приказал достать.
Ну и с места в карьер потурил всех на митинг. Ефима персонально протолкал к стопу президиума и легонечко козырнул замполиту: доставил, мол.
Начальник штаба зачитывал приказ: "…передать колхозу "Путь Ильича" два трактора, одну автомашину, восемь лошадей и излишки сбруи".
- Это какому же "Путю Ильича"? - спросил у отделенного Ефим.
Тот вместо ответа локтя ему в ребро. Замри, мол.
- Доверенность на получение тракторов, машины, лошадей и прочего, - зачитывал начальник штаба, - выдать рядовому нашего полка Клепкину Ефиму Григорьевичу.
У Ефима загорелось лицо.
"Татьяну Алексеевну Клепкину, Евдокию Васильевну Хрычкину… - ну, дальше там еще много фамилий шло, - командование награждает медалями "За победу над Германией".
Младшие возраста зааплодировали, а старшие даже выкрики допустили:
- Показать Ефима Григорьича!
- Слово ему! Пусть скажет!..
Через полминуты Ефим стоял на трибуне. Выл он красный, взъерошенный, в левой и правой держал по сапогу.
- Не мастер я… - повернулся он к замполиту. - Бумажку бы…
- А ты с голенищи читай! - хохотнули старшие возраста.
- Разве тока так? - встретился опять взглядом с замполитом Ефим. Тот прикивнул головой.
- Тогда ладно, - подмигнул Ефим полковому братству. - Тогда я вам с голенищи… хе-хех…
И он действительно расстелил перед собой один сапог. Другой находился у него в руке и по ходу речи выполнял всякие упражнения.
- Чуть-чуть, братцы-дружина, - начал Ефим, - еще бы маленько - и ушли бы мои сапоги сегодня за окиян. Мимо острова Буяна… Хе-хех… За ситец были проданы! Бегал я их репатрулировать, из плену то ись выручать. Почему и на митинг задержался. В музей! В музей будто бы их там поставить хотели! - звонко выкрикнул он и вскинул над головой сапог. Секунду прицеливался - достоин - нет он в музеях стоять - и продолжал: - Конечно, они, наши сапоги, победительные… С этой точки рассудить: пусть, мол, стоят. Оно вроде и гордо даже. Но и рисково! Не всю ихнюю славу поймут музеи, не всю зачтут. И без этого - пусть-ка они дома пока постоят.
Я тут кой-кому из сослуживцев намекал, что туповат местами был. Сейчас подробно на этом остановлюсь. Начну со вступления в законный брак… Венчался я в хромовых сапогах, товарищи! Хозяйский сынок раздобрился. Жали они ему, ну и… походи, говорит, в них, пока медовый сезон. В такой периуд, говорит, никаких музлей не почувствуешь. Для разноски дал. Отвел я свадьбу и переобулся во что бог послал. Не до хромовых было. Лошаденку надо было заводить, хозяйством сбиваться. Из батрацкой упряжки не вдруг-то разживешься.
А мечта насчет хромовых-то была, постоянно была. Главно - перед женой мне было конфузно, ну, и перед ее родней. Венчался в хромовых, а живу в апостольских. Вексель выдал, сам в банкротах… А тут тестюшко еще губами жует.
Ну, все-таки одно время сбился я деньжонками. Заведу, думаю. А тут гостенек ко мне в избу. Секретарь партийной ячейки… О том-сем переговорили и к такому разговору подошли: "Надо, Ефим Григорьевич, на заем тебе подписаться. Заграничный капитал, говорит, помощи нам не дает и не даст, а у государства казна недостаточная - на свой народ надежа. Самим надо! Тяжелую индустрею в первую голову поднимать надо. Надо, Ефим! Иначе - сомнут нас и стопчут. Ты, говорит, как бывший беднеющий деревенский пролетарий, сознательней других должен быть. Пример должен подать".
Я почему говорю, что туповат был?.. А потому, что целых три дня этот сознательный тошновал: "Сапоги или индустрея? Индустрея или сапоги?"
Секретарь ячейки еще не раз побывал. "Ты посмотри, как живем, говорит. Русские кони автомобиля боятся. Гвоздик за находку считается! А между тем миллиарды железа нетронутые лежат. Не с чем подступиться. А нам ведь не на плужок только. Оборону укреплять надо! Капитал в случае чего, знаешь, как на нас выспится. Танки нам надо, Ефим. Иропланы! Тут ситцами, говорит, не занавесишься".
Уйдет он, а мне ни на печи, ни под сараем места нет: на что решиться? Сапоги или танки? Одно мило, в думках пролелеяно, а другое - надо, говорят. Дошло - хоть на "орла-решку" мечи.
Окончательно сагитировала меня дочка. Букварь ей был куплен. Водит она по нему пальчиком и складывает тоненьким голоском: "Не-си-те, де-ти, сво-и ко-пей-ки. День-ги со-бе-рем и ку-пим за-ем". А, быть по сему! - решаю. Раз уж в ребячьих букварях об этом, раз уж про копейки разговор, значит, действительно надо. Быть по сему! Остался я опять без сапог.
А там и пошло. На домны, на шахты, на электростанции… Так и не поглядела на меня моя Татьяна Алексеевна, каков я гусар мог быть в хромовых. В самодельных постолах прощеголял да вот в кирзовых.
А сейчас… А сейчас и головой вот, и душой, и сердцем… Если живой он, тот секретарь, подойду и низкий, низкий поклон отдам: "Спасибо тебе, друг, - скажу. - И за домны, и за танки. А особо за то, что пофорсить мне не дал". Шел бы я сейчас в хромовые разобутый, в рябенькие ситчики разнаряженный, а фашист нас таких для полного параду кнутиной бы перепоясывал да подвеселивал: "Эй-гей, славяне! Бороздой! Бороздой!" Именно так бы и получилось! И не для того только, чтобы я ему сотку вспахал, а и для того, чтобы я поскорее на этой сотке подох. Пространству бы ему освободил. Вот он от чего увел меня, секретарь нашей деревенской ячейки. Почему и ценные они мне, кирзовые мои победители! - вскинул опять дряхлый свой чеботок Ефим. - Почему и погодил я их в заграничные музеи отдавать. Не всю ихнюю кирзовую славу поймут там, не всю зачтут… Да еще, по своему обычаю, в насмешки пойдут. Русь, мол, фанера… куфайка… койка… балалайка… А нам это ни к чему. Не шибко-то смешно мне перечитывать тот дочкин букварь, где чуть ни с первых страниц призывалось: "Не-си-те, де-ти, ко-пей-ки".
Я сапоги в индустрею вложил, рубашки лишней не износил, а она - медячки… конфетки свои туда несла. Ребячью радость отдавала. Пусть они, музеи, поймут сперва… Поймут - куда идем, через чего шагаем и чему жертвуем.
А посмеяться мы и сами… Сошлепаем голенищу об голенищу. "Вот он, наш ценный "зверь-кирза"! Оно и по-домашнему, и министерству загадано, и душе юморно. Ценнющий зверь… хе-хех… Забайкальских степей… хе-хех…
Ефим еще раз взметнул сапожишки и собрался освободить трибуну.
- А поблагодарить-то! - зашикали на него старшие возраста. - За трактора-то!..
- Вот тебе и с голенищи… - испуганно забормотал Ефим. - Говорил - бумажку надо!
Командир полка между тем шептал что-то на ухо начальнику штаба. Через минуту тот попросил тишины и с расстановочкой сообщил:
- Чтоб могла увидеть Татьяна Алексеевна, какой гусар у нее Ефим Григорьевич, приказал командир полка… выдать ему со склада… пару хромовых сапог!
- Ура! - взревел не своим голосом Жора. - Урр-а-а-а! Качать дядю!
И полетел наш Ефим под немецкие небеса. С уханьем, с гиканьем, на дюжих размахах да повыше!
- Потрох… - задыхался он. - Потрохи, ребята, растеря-ю… - Вместе с ним взлетели - пара на ногах, пара в руках - четыре его кирзовых сапога. Далеконько эти сапоги было видно!
- …Вот так-то, Аркадий Лукич! - повернулся Левушка к ветерану-соседушке. - Так-то вот люди про свои сапоги понимали. А теперь случай возьмем, Пауэрса этого, с первого выстрела… Сверзяйся, архангел, отеребливать будем. Кто тут, думаешь, наводящим был? Она послужила. Кирза.
Левушка сошлепал себе по голенищу и продолжал:
- А насчет таблички ты говорил, так я тебе вот что доскажу.
Побывали мы как-то в замке у одного немецкого генерала. Генеральского, конечно, там и духу не осталось, а старичок, служащий его, не убежал. Любил картины и остался их оберегать. Он же нам и пояснения давал. Какие римские, какие голландские. Потом родовые портреты давай показывать. "Вот этот бывшему моему хозяину прадедом доводится - в таких-то сраженьях участвовал. Это - прапрадед - такому-то королю служил. Это - прапрапра…" Чуть ли не до двенадцатого колена генералов.
В другом зале пистолеты, сабли, каски - доспехи, одним словом, всякие по коврам развешаны. Там же, замечаю, громадный бычиный рог висит. Серебром изукрашен, каменьями. Заинтересовал он меня. Что за трофей такой. Если Тараса Бульбы пороховница, то почему без крышки, если на охоте в него трубили, - почему мундштука нет, отверстия. Спрашиваю. Оказывается, что?
Один из прапрадедов у "русской" родни гостил. А родня в нашем мундире, в генеральском же звании, на Кавказе в то время служила. Ну, гулеванили, с князьями куначились. Куначился, куначился гостенек и допустил на одной пирушке недозволенную Кавказом шалость. Княжну ущемил или что… Ну, народ горячий! Развернулся один чертоломадзе да как оглоушит прапрадеда этим рогом. Стратегию-то и вышиб! Остальную жизнь потратил генерал на что, чтобы каким-либо способом данный рог у кавказского князя выкупить.
Видал, как родословную берегут? Даже чем их били, и то к семейным святыням приобщают! Так без футляра и весится… Вот и думается мне, Аркадий Лукич, что не будет большого греха, если я действительно оставлю "племю младому" поглядеть да пощупать, в какой обувке ихние прадеды по рейхстагу топтались. Остальное на бронзовой табличке можно вытравить. Подробности всякие. Мол, жил этот прадед в кирзовый век. И был он… чудной он человек был, между прочим. С бусорью чуток. Непостоянный, суматошливый!
Покует, покует - повоюет.
Ситцы латал, а на ремнях дырки прокаливал.
Дарил любимым цветы и сухари.
Пел возле люлек военные песни.
Пушного зверя: соболя, выдру, котика - "налетай, ярмарка!" продавал, а голомехого "кирзу" - ни за какие жемчуга! Сам носил.
И вот вам его натура - видимость и образец - кирзовые мои сапоги. От них и прожитому мною нелегкому, суровому и гордому веку названье даю - кирзовый. Был такой героический на заре да в предзорьях… Не рота - держава в них обувалась! И в пляс, и в загс, и за плугом, и к горнам, и за полковым флагом.
Кругом победили! Ефим хоть и поостерегся, а стоять нашим сапогам в музеях, повыше, может, всяких мономаховых шапок стоять.
1963 г.