- А вы не могли бы позвонить ему? Узел корабля, над которым вы бьетесь, это единственное, из-за чего все стоит на месте. Созданная часть машины рискует быть выброшенной на свалку. Остальная - двигатель, сердце! - вынуждена ждать вас. Огромная армия людей, причастных к разработке полета и высадке на "ноль четыре восемьсот двадцать три дробь шесть", пребывает в известном напряжении. Группа космонавтов-освоителей уже обучена и прошла физиопсихическую подготовку: эти люди - самое ценное звено всей идеи! - могут перегореть. Огромные средства летят в трубу из-за этого простоя. Позвоните сыну и подробно поговорите с ним.
- Я надеюсь, - сказал папа сухо, - что и вы меня поймете, если я позволю себе вам напомнить, что это не телефонный разговор. Результат беседы с сыном до завтра никому не нужен, иначе я бы просто поехал для этого домой. Прошу извинить меня, на космодроме меня ждет машина для полета на Аякс "Ц" - надо подчищать другие расчеты.
- Не кажется ли вам, что, раз возникла такая ситуация, всей группе "эль-три" следует на время позабыть понятие "рабочий день"?
- Это уже вам решать.
- Разумеется. Поэтому я советую вам все же съездить и поговорить с мальчиком и, если он одобрит замысел, задержаться всей группе и посчитать.
- К сожалению, "Аргусом" или "Снежинкой" здесь не обойдешься, в других же машинах мы слабы, а спецпрограммисты заняты в испытательном полете, - я уже думал об этом.
- Если я все верно понял, завтра утром, до работы, вы поговорите с мальчиком?
- Да, завтра утром, за чаем.
- Договорились, спасибо.
- Алло! Алло! - сказал через секунду папа, очень громко и прямо мне в ухо (я чуть ли не прилип к трубке). Растерявшись, я закашлялся, сказал, что это я, что у мамы суп убежал и что она сейчас подойдет.
- Я не успеваю, - сказал он. - Бегу. Поцелуй ее. - И повесил трубку.
Странно, то, что я услышал, я вроде бы знал, вполне догадывался о сложившейся ситуации, но я не могу толком объяснить, как это на меня подействовало: кто-то взял и ускорил особым катализатором все события, поддал напряжения, и мой мотор заработал почти на износ, и папин, я думаю, тоже.
Я снова лег, опять мне вдруг стало плохо, я даже забредил слегка или от внезапно подскочившей температуры, или от усталости этих двух дней; вполне может быть, что мой грипп никуда и не делся, просто улизнул ненадолго, когда я завелся от звонка Зинченко, а может, меня, нежную куколку, слегка продуло, пока я гонял на "Пластик". Не знаю.
Я лежал и тихонечко бредил. Настойчиво во мне повторялись слова: "Так и не позвонил Натке, а обещал. Так и не позвонил Натке, а обещал! Так и не…"
Потом мне стало казаться, что через равные интервалы звонит телефон, Натка, я приподнимался с постели, и каждый раз оказывалось, что это липа, моя бредовая ошибка. Я перестал подыматься и лежал тихо, но телефон звонил каждую минуту, а мама почему-то не подходила. После началась легкая карусель: то телефонный звонок, то звонок в дверь, то один, то другой, то икс, то игрек, икс - игрек, икс - игрек, икс - игрек… Пи в кубе. Икс - игрек - пи в кубе; икс - игрек - пи в кубе. Пи-пи в павильоне в "Тропиках". Фирменный морковный сок в специальном прозрачном кувшине на голове у заблудившейся в дебрях Натки. Полный восторг.
- Тебе нравится "Восторг"? - не размыкая губ, спросил я, не зная еще, долетит ли до нее мой голос. Она засмеялась. Тихий колокольчик!
- А нравится мчаться в "амфибии" с моей гениальной приставкой - прямо к звездам в черном небе, обгоняя тяжеловозы-патрули?
Она опять засмеялась и сказала среди легкого звона:
- Эта вода такая же прохладная, как в колодце. Она тебе поможет. Я спросил:
- Тебе нравятся фиолетовые купальники фирмы "Дельфин"? Тебе очень идет фиолетовый купальник фирмы "Дельфин". Я помню, ты была в нем, когда мы в бассейне "Факела" сдавали плаванье, это еще до того, как мы летали на Аякс "Ц", до того, как я в тебя влюбился.
Колокольчики звенели не переставая.
- Пи логическое в четвертой фазе неминуемо стремится к нулю. Так? - спросил я, почувствовав вдруг на своем лбу что-то холодное.
- Не обязательно, - сказала она.
- Какая приятная у тебя рука, - сказал я.
- Это не рука, это компресс с водой, прохладной, как в колодце.
- А на ней рука? Да? Я не ошибаюсь? Твоя ладошка?
- Не ошибаешься.
- Не убирай ее, пожалуйста.
- Хорошо. Не буду. А ты не прыгай, скоро все пройдет.
Дзинь-ля-дзинь колокольчики, все тише и тише.
- Я не буду прыгать, мне уже лучше, только Ты не убирай ладошку.
Я приоткрыл глаза и спросил:
- Что это было со мной? Вдруг совершенно внезапно накатило.
- Не знаю, - сказала она. - Накатило и укатило - какой-то легкий приступ. Микропереутомление в кубе. Она тихо засмеялась.
- Мама просила передать, что поехала на космодром отвезти папе перед полетом на Аякс "Ц" пирожки с картошкой. Она открыла мне дверь уже в пальто.
- Хорошо, что она не заглянула ко мне, - сказал я, снова закрывая глаза и жутко боясь, что Натка уберет ладошку с моего лба. - Она бы разволновалась и раскудахталась. Она, знаешь ли, парит надо мной, когда я болею. Когда мне было пять лет, у меня температура подскочила однажды до сорока пяти и пяти десятых градуса.
- Завиральные идеи, - сказала Натка. - Так не бывает.
- Вру. Мне было шесть лет, а температура была сорок шесть и шесть десятых градуса.
- По-моему, у тебя уже все прошло, - сказала Натка и сняла ладошку и теплый влажный компресс у меня со лба. Но я уже не осмелился просить ее не убирать руки.
- Дай-ка я встану, - сказал я. - Все нормально.
- Цыц! - сказала Натка. - Молчать. Лежать. Не шевелиться. Поправляться. Понял?
- Да мне вполне сносно, - сказал я.
- Задачка на догадливость, - сказала Натка. - Ну, слушай. Чем занимается Н. Холодкова в течение дня, минус время занятий в школе, учитывая, что учится она спустя рукава.
- Ноль информации, - сказал я. - Не знаю.
- Спокойно! Ты подумай, предположи.
- Фабрика дамских причесок, - сказал я.
- Глупышка! - она засмеялась. - Очень, очень редко.
- Сидишь одна у колодца.
- О-о-о! Низкий балл за поведение. Сто щелчков по носу. - И уже серьезно: - И пожалуйста, я тебе тогда сказала - и все! Не надо трепать эту тему.
- Ой, ну что ты! - Растерялся я ужасно. - Ты прости, что я ляпнул, я думал, что…
- Все, все, забыли. Мчимся дальше. Что еще?
- Ну, читаешь, - сказал я, сбитый с толку тем, что сам только что ляпнул: подслушанный телефонный разговор крепко сидел во мне, да и этот идиотский приступ гриппа неизвестно какого названия - тоже, и что-то еще, я пока не знал - что именно.
- Читают почти все, не подходит, - сказала Натка.
- Плаваешь на "Факеле", в фиолетовом купальнике.
- О, какая память! Снимается, не в счет. Я не занимаюсь хозяйством, не шью, не вяжу, не участвую в радио- и телевикторинах и конкурсах, не хожу в кружки самообразования, не посещаю студию живописи, клуб любителей иностранных языков, зооуголок, курсы изучения проблемы языковой связи в космосе, общество "Друзья дельфинов", секцию космоспелеологов и тэ дэ и тэ пэ. Мысль ясна?
- Вполне.
- Так чем я занимаюсь?
- Не знаю.
- Вот и я не знаю. Слышал, наверное, историю о том, как славненькая малышка с бантиками, Наташенька Холодкова из четвертого "д", получила специальную премию Высшей Лиги за расчет малого биоускорителя. Слышал?
- Было дело.
- Обхохочешься. А ведь я с тех пор ни черта толкового не сделала.
- Ну и что? Понаделаешь!
- Болтушка ты! - Она пощекотала мне ухо. Дико приятно. - На тебя опять накатывает? Как ты себя чувствуешь? Я, честно говоря, напугалась, когда вошла.
- Сейчас как будто нормально.
- Умница. "А я расту, расту, расту!" - запела она модный вариант французской песенки "Нас в галактике только двое". - За год я махнула на шесть сантиметров.
- Тебе идет. Рост Дины Скарлатти.
- Ерунда! Ты читал Борисоглебского: "Химия мозга - память, интуиция, гениальность"?
- Не-а.
- Глупочка! Я расту, а что-то там происходит с клетками мозга, что-то меняется.
- Само собой.
- Во-во! И я вполне, вполне, вполне, может быть, может быть, может быть, уже другая, другая, другая, чем в четвертом "д" - уже бездарь среднего уровня.
- Спорно.
- А вдруг?! И кто-то уже хихикает, что меня держат в школе из-за великого папы…
- Перегиб!
- И, допустим, это правда. Занимаю чье-то место. Я расту, расту, расту, а сама об этом не знаю, не знаю, не знаю. Ужас как неловко. Ты когда-нибудь думал об этом? Была мысль?
Она весело крутнула носом, снова пощекотала мое ухо, поджала губы и изобразила, какая она на самом деле важная.
- Нет, - сказал я. Лицо у нее было такое дико симпатичное - не передать. Только сейчас я как следует понял, что та фирменная крыса типа "Восторг" была на нее совершенно, ну, абсолютно не похожа. - Нет, - добавил я. - Еще и четверти не прошло, как я начал учиться в вашей сногсшибательной школе. И с гениальностью, кажется, у меня пока все в порядке.
Наверное, это получилось у меня вроде бы как-то грустно, что ли, потому что она не рассмеялась, а просто кивнула.
- То есть я понятия не имею, что я делаю! - сказала она. - А ведь надо же что-то делать, а? "Мсье Рыжкин, слушаете ли вы по утрам "Нас в галактике только двое"? Ваш вкус в кино?.." Нет, обязательно надо что-то делать! И я имею в виду вовсе не науку. А что-то такое… чтобы, ну… в груди щемило…
Вдруг она привстала, наклонилась надо мной, положила обе ладошки на плечи и спросила, глядя мне прямо в глаза:
- Скажи, это ведь ваша "амфибия" стоит возле дома, ваша?
- Да, - сказал я, даже прошептал.
- Значит, все верно. Все правильно. Я однажды шла домой поздно вечером и вдруг увидела издалека, что над моим домом зависла темная "амфибия", внезапно она взмыла вверх, вертикально вверх, строго над моим домом и исчезла в черном небе. Не знаю почему, но я почувствовала тогда, что это ты за мной прилетал, только не была до конца уверена. Это ты был?
- Да. Да.
- Я тебя очень, очень, очень прошу, как-нибудь возьми меня с собой погоняться на твоей "амфибии", а то на меня иногда такая тоска находит, такая тоска…
Я почувствовал, что еще немного - и я зареву. Я лежал, почти закрыв глаза, руки по швам, и не шевелился. С трудом, но все-таки я спросил то, что цепко засело во мне, с того момента, как я очнулся от своего микропереутомления в кубе.
- Скажи, Натка, а пока ты сидела, а я отключился, накатило, я ничего не говорил? Ничего особенного?
- Нет, нет, - быстро сказала она, закрывая глаза. - Все было очень хорошо. Очень.
Она снова положила мне руку на лоб, я тоже закрыл глаза, и минуты две боролся с собой изо всех сил, чтобы не зареветь уже по-настоящему.
* * *
Что-то особенное висело в воздухе, в атмосфере, какие-то флюиды или лучше - малюхасенькие нервные паутинки; все, вроде бы, было как обычно, но я-то знал, что папа должен за завтраком поговорить со мной. Я знал, как трудно ему будет начать, никогда раньше мы дома об этом не говорили, тем более что это была его идея, а я должен был либо одобрить ее, либо забраковать (неплохая роль, правда?), и меня бесило, что папа должен искать какой-то идиотский правильный ход для начала разговора. Мне кажется, я напрягся не меньше, чем он, но, как говорят (я заметил) журналисты, "помог случай". Керамические шестиугольники, на которые мама ставила горячие кастрюли и сковородки, напоминали (графически) молекулу. Я никогда не обращал на это никакого внимания (этого еще не хватало!), папа, я думаю, тоже, но на этот раз он заметил и сказал, чуть неестественно засмеявшись:
- Наша семнадцатая. Знаешь, кстати, у меня есть одна мысль.
В эту секунду я вдруг понял, что совсем забыл о том, что если папа сумеет придумать свою первую фразу (а он сумеет, любую - но сумеет), то вторую, ответную, придется придумывать мне, а я ее не знаю, не позаботился. Я так ясно ощутил вдруг, что не могу, не могу вот, и все тут, сказать ему: "Давай, посмотрим", или: "Слушаю тебя", или (бодрое): "Черт побери, ну-ка, валяй, сейчас разберемся", что совершенно для себя неожиданно схватил эту шестиугольную подставку и шмякнул ее об пол, тихо крикнув:
- Вот так же мы и ее, заразу семнадцатую, разломаем… а потом - перестроим!
Папа глядел на меня сумасшедшими, удивленными глазами, но его улыбка была уже нормальной, чуть ли не радостной. Само собой, мама влетела с кухни как пуля, услышав смертельный стон рушащегося домашнего хозяйства.
- Уронил, - сказал я. Папа добавил:
- Несчастный случай. Ничего, обойдемся, у нас их много.
Мама охнула для порядка и пошла заваривать чай, папа полез за бумагой и авторучкой, я собрал с полу черепки, мы сели рядом, и папа написал на листе бумаги длиннющую цепь Дейча-Лядова и подчеркнул нашу красавицу - семнадцатую и почему-то двадцать шестую, о которой раньше мы никогда и не думали.
- Ого! - сказал я. - И до двадцать шестой дошло дело?! А верно, она славная - усики, как у жучка?
- Усатенькая, - сказал папа. - Но на всякий случай можешь считать двадцать шестую условно.
Он не записал формулу, а изобразил вид семнадцатой крупно и отдельно от всей цепи, а двадцать шестую начертил таким же образом рядом.
- Итак, - сказал он. - Мы научились ломать семнадцатую, но не можем ее перестроить. Почти все комбинации внутри цепи самой семнадцатой никакого эффекта не дали. Конечно, можно варьировать и дальше, комбинаций еще достаточно, но чует мое сердце - ничего у нас не выйдет. Я предлагаю (он разорвал, сломал на чертежике семнадцатую) вот так и вот так. Мы включаем в ее цепь субъединицу двадцать шестой, она вполне монтируется. Остатки мы легко ликвидируем, понимаешь? В итоге - новая молекула, номер ее не важен, просто новая молекула, какая нам по качеству и нужна. А семнадцатая и двадцать шестая - тю-тю, исчезли за ненадобностью! - Он засмеялся очень легко и весело. - Ну, как?
Я думал несколько минут, положив подбородок на край стола. Собственно, вариант был идеальный, меня даже прошибла дрожь от мысли, что вот, наконец-то, и, главное, он все сам, сам, - готовенькая, новая, такая, какая нужна, молекула "ЭН" так и резвилась, так и сверкала у меня перед глазами, но…
- Видишь ли, - сказал я. - Молекула годится, ты прав, но субъединица двадцать шестой с семнадцатой не вяжется никак.
- Слушай, - сказал он. - Я уверен, ты упустил из виду новую "А-Люкс", ну, эту печку Ухтомского. Или ты ее вовсе не знаешь. Она идеально держит повышенное бэта-поле.
- Ой, пап!!! - обрадовался я. - Ну, конечно же, я знаю ее, вспомнил! Она была в твоей статье, верно?! Погоди, сейчас вникну, - сказал я. - Так, та-ак… н-да… - Я задумался. Он перестал улыбаться. - Н-да, - сказал я через минуту. - Так-то оно так, но… - И тогда уже выложил все до конца: - Но даже в бэта-поле нам не поднять ярусность до четырех, только до трех. Мне так кажется…
- Почему? Я задумался.
- Для этого, по-моему, средняя группа в семнадцатой слишком слаба, а она нам нужна, ее за здорово живешь не выкинешь, - сказал я.
Противно было это понять, но ничего не поделаешь, довод был веский. Мы долго молчали. Краем глаза я быстро поглядел на папу - какая-то серая тень мелькала по его лицу.
- Да, ты прав, - наконец, сказал он. - С этой "А-Люкс" вариант был единственный. Ты прав. Да, ничего не поделаешь. Я доложу в группе, что этот путь несостоятелен. Было решено, что раньше, чем считать на "Гигантах", я посоветуюсь с тобой. Теперь считать бессмысленно. Ну, ладно, я побежал. Пора.
И в этот момент (черт возьми, и зачем только эта мысль пришла мне в голову, вернее, не именно эта мысль, а мысль произнести ее вслух?!) что-то блеснуло у меня в голове, какой-то треск, щелчок - так всегда бывает, когда какое-нибудь серьезное, стоящее соображение внезапно, откуда ни возьмись врывается в меня…
- Смотри, пап! - сказал я и нарисовал семнадцатую молекулу, а внутри ее, прямо в ее пузе - двадцать шестую. - Занятно, правда? Понимаешь что к чему? Одна в одной, как матрешки. - Я поглядел на него, глаза его делались все больше и больше, наполняясь каким-то странным блеском.
- Видишь, что получается - абсолютно нужный нам эффект конечного результата. Нет, не лучше, чем в твоей идее, - такой же, но дело не в этом. Тем более, что одну в одну никак и не загнать, невозможно, вообще невероятно. Но сам замысел, а? Молекула в молекуле! А? Когда-нибудь сумеют!
Я так взвинтился от этой фантастической мысли, что позабыл про все на свете и глядел на него не отрываясь, ожидая, что он скажет.
Он понял все. Все то, что не должен был бы понять, узнать от меня, а я должен был бы скрыть от него - будь я поумнее, подогадливее.
- Да-а, это грандиозно, - сказал он чуть хрипловато. - Грандиозно! Наивысший класс. Очень крепкие у тебя мысли, малыш. Очень! Остается только преклоняться. Ну, пока. Мне пора.
Он стал быстро собирать портфель, но и как-то медленно одновременно, вяло.
Хлопнула дверь, потом взревела и промелькнула за окном наша "амфибия", и я долго еще сидел неподвижно, ошарашенный своей чертовой идеей, а еще больше - своей фантастической глупостью и неосторожностью, и какой-то противный привкус злобы на себя и на что-то еще появился у меня во рту.