Давно закончилась осада - Крапивин Владислав Петрович 13 стр.


– Тех, кто над ними издевался до войны! А с теми, кто был человечен, обходились как с гостями, на то немало свидетелей... Татар обвиняют, что они с беспрекословностью подчинились властям интервентов. Да. А что им, безоружным, было делать? А русские в таком положении не подчинились бы?.. И почему к новым властям должны они были относиться хуже, чем к прежним? От русских чиновников и полиции татары натерпелись поболее, чем от англичан и французов... И тем не менее нет ни одного серьезного свидетельства, что татары где-то помогали нашим врагам...

– Но под Евпаторией они стреляли в наших солдат! Это доказано!

– Да! Потому что доблестные союзники поставили их впереди себя и навели им свои штуцера в спины! А у татар в деревнях оставались семьи, дети... Вообще же разговоры об измене были удобным поводом для безнаказанных издевательств над этим мирным населением. Особо лютовали казаки. Достаточно было им встретить на дороге одиноко бредущего татарина, как тот вмиг объявлялся шпионом, после чего – кнут, пытки, а то и пуля. Если где-то собиралась кучка татар, по ней открывали огонь без предупреждения... Под видом борьбы с изменою казаки угоняли отары, жгли деревни, а заодно не щадили и русские поместья, оставленные хозяевами. Мне рассказывали очевидцы, как эти "храбрые воины" врывались в дома наших помещиков, били зеркала, рубили мебель, распарывали перины в надежде отыскать спрятанные деньги... Так что у этой войны, Татьяна Фаддеевна, были две стороны...

– Как и у всякой другой, наверное, – вздохнула тетушка.

– Вы правы... А потом татар начали выселять. Кого склоняя к "добровольному" отъезду в страну единоверцев, а многих принуждая силою. Всё под те же разговоры о недавней измене. А истинной причиною было желание захватить их земли и устроить хозяйства "европейского образца". И что же мы видим? Из трехсот тысяч татарского населения осталось не более ста тысяч, а где хутора и села новых владельцев? Им не по зубам оказалась здешняя твердая земля. Только те, кто жили в этой знойной степи столетиями, были приспособлены обрабатывать здесь почву и разводить скот. Нынче же – запустение. Там, где паслись три десятка отар, ходит одна. Где были поля, нынче выжженные солнцем пустоши. Стада верблюдов исчезли вовсе. Вместо деревень развалины. Продукты вздорожали немыслимо... А сколько было крови...

Коля слушал, притихнув в уголке. Татьяна Фаддеевна молчала, словно в горестях крымских татар была частичка и ее вины. Потом вздохнула:

– Да, здесь многое видится иначе, нежели в столице...

– Извините меня. Я погорячился и огорчил вас...

– Не огорчили, а помогли взглянуть на вещи по-новому... Однако же давайте пить чай. Я подозреваю, что вы опять не ужинали...

Тот разговор был вскоре после возвращения тетушки и доктора из Симферополя. Коля слушал и осторожно вертел в руках листок "Вестей Тавриды". Он догадался, что Тё-Таня не читала его, а просто использовала для обертки. Иначе бы она спрятала газету подальше, чтобы не волновать впечатлительного племянника историей о разбойнике. "А может быть, один из тех, кто стрелял по всаднику, был доктор Орешников?" – подумал было Коля. Но нет, число на газете оказалось старое, она вышла за две недели до поездки.

...А после долгого таскания в кармане газетный лист сделался еще более старым и помятым.

– Дай-ка... – попросил Фрол. Шевеля губами, перечитал рассказ о таинственном всаднике и сказал с зевком: – А, дурость одна. Ибрагимка правильно говорит: никакой это не Алим... – Он быстро сложил бумагу и потянулся с ней к дверце печурки.

– Стой! Ты что! – Коля перепуганно выхватил газету.

– Да тебе она зачем? – удивленно хмыкнул Фрол. – Сам в разбойники, что ли, собрался? Как Дубровский?

– Не твое дело, куда собрался... Я и не ради этой статьи газету берегу. Тут другое... Вот... – Коля вновь развернул газетный лист. – Это стихотворение. Про осаду... и вообще...

Одному Фролу Коля не стал бы ничего объяснять, хотя как раз Фрол был не чужд склонности к рифмованию. Но здесь были Женя и Саша. Федюня с Савушкой слушали тоже по-доброму. Да и Макарка с Ибрагимкой смотрели без насмешки. И Коля сказал:

– Мне понравилось, вот я и сохранил. А в кармане ношу, потому что забываю вынуть... Теперь уж точно выну. И перепишу в твою тетрадку... – Он быстро глянул на Женю. Тот благодарно улыбнулся.

– Что за стих-то? – небрежно спросил Фрол.

– А вот прочитаю сейчас... Прочитать?

– Конечно! – звонко сказал Женя. Остальные повозились – тоже с готовностью слушать.

Коля опять придвинулся к фонарю. Разумеется, он стал читать без той выразительности, которой не раз пыталась выучить его Тё-Таня. Однако внятно и неторопливо.

Давно закончилась осада.
В приморском воздухе теплынь.
У крепостного палисада
Седеет древняя полынь.
И там, в полыни и щебенке,
Ржавея тихо до поры,
Уютно, как дитя в пеленке,
Лежат чугунные шары.
Иным уже не снится порох -
Ведь ядра сплошь из чугуна.
Но есть такие, для которых
Еще не кончена война.
Они в своем покое хрупки.
Беда их в том, что в нужный миг
Огонь дистанционной трубки
К заряду бомбы не проник.
И шар с пороховой утробой,
Покрывши ржавчиной бока,
Лежит притихшим недотрогой -
Он хочет искры, иль толчка.
То ночь, то знойный день нахлынет...
Скользит в тиши за годом год.
И может быть, никто в полыни
Шары не сыщет, не толкнет.
Они, возможно, станут прахом
Без грома, дыма и огня.
...Но есть во мне кусочек страха,
Что ждет один из них – меня.

Коля дочитал и смущенно примолк, глядя в стол. Другие тоже молчали. Слышно было только, как жует пряник Савушка. Потом Саша тихонько сказала:

– Опять про это... Страх какой...

– Кто сочинил-то? – наконец небрежно спросил Фрол.

– Француз один. Шарль Дюпон...

– Разве французы могут сочинять по-нашему? – не поверил Макарка.

– А он по-своему... Вот тут написано. "Недавно в наших краях побывал французский литератор месье Шарль Дюпон, который во время Крымской кампании служил офицером в дивизии Мак-Магона и принимал участие в штурме Малахова кургана, где и был ранен штыком в плечо. Нынче он посетил в Севастополе памятные ему места, а оказавшись в нашем городе, принес в редакцию свои стихи. На русский язык их перевел, с любезного разрешения автора, преподаватель мужской гимназии г-н Раздольский..."

– Ну и глупо перевел, – сумрачно сказал Фрол. – "Палисад" какой-то... На бастионах никаких палисадов не было, а были бруствера...

Коля заступился:

– Это ведь не только про здешние бастионы, а вообще про войну. У некоторых крепостей внешнее ограждение называется палисадом. Здесь так для рифмы сказано, чего придираться-то...

– А про бомбы всё правильно, – вдруг подал голос Федюня. – Лежат, лежат, а если зацепишь ненароком... Помните, как на Третьем бастионе в том году? Сразу двоих...

– Кабы только там... – вставил слово Макарка. – Мы раньше на Аполлоновке жили, у меня там дружок был, Васятка Тихий. Нашел такой шарик, катнул по ступенькам да сам же за ним и побежал...

Федюня вздохнул по-взрослому:

– Всех случаев-то и не сочтешь...

– Каких случаев, – разом осипнув от страха, спросил Коля. Хотя спрашивать было глупо: и так понятно.

– А вот таких, значит, интересных, – привычно хмыкнул Фрол. – Идет человек с головой, и бах – нету головы... Ты, Николя, тут человек новый, потому запомни. Будешь летом лазать по траншеям, так на ядра гляди с умом. Когда совсем гладкое, тогда не страшно, а ежели в нем дырка или торчит какая-нибудь писька, лучше обойди стороной...

– Ты, Фрол, совсем бессовестный со своим языком, – сказала Саша.

– А чего... Торчит и торчит. Это, значит, остатки трубки или фитиля. А внутри начинка...

Коля съежил плечи, накрытый новой волною страха. Вот, значит, как здесь бывает! До этого часа он про такое и не думал. Когда прочитал в газете стихи Шарля Дюпона, то слова про спящие в полыни бомбы он воспринял не по правде, а в переносном смысле. Ну, как бы про судьбу. Будто о том, что во время войны смерть пощадила боевого офицера, но не отпустила совсем, а ходит по пятам. Может открыть в нем старые раны или ударить по сердцу такой памятью, что оно не выдержит... А выходит – бомбы на самом деле. Рядом...

Но страх накатил, сдавил холодом на минуту и милостиво растаял... Ведь здесь-то и сейчас, слава Богу, никаких бомб не было. А потом Коля будет осторожен, не станет задевать шары с дырками и с... этими... Он нерешительно глянул на Женю. Тот смотрел ободряюще и ласково. Кажется, он все понимал: "Не бойся..." – "Да я уже и не боюсь. Почти..."

Наверно, чтобы увести разговор от страшного, Женя вдруг спросил совсем о другом:

– А правду говорят, будто тендер "Курган", что у Федоса Макеева, это бывший "Македонец" лейтенанта Новосильцева?

– Ну и врешь! – взвинтился Поперешный Макарка. – "Македонец" был быстрее всех, а "Курган" – лапоть расхлябанный!

Фрол деловито возразил:

– Не лапоть он, а просто старый, починки требует. Да и как ему со всей скоростью ходить, если экипажа нету. Грот поставят, а на топсель уже силенок не хватает... А про то, что это "Македонец", я тоже слыхал, от Маркелыча. Он говорит, что когда Новосильцев с матросами ушли из Синекаменной бухты, тендер остался на отмели. Французы его стаскивать не стали, не до того было, только орудия сняли. Так он и лежал там после войны. А потом стянули его, привели в Сухарную бухту. Туда сгоняли старую корабельную мелочь да продавали по дешевке, каждому, кто захочет. А тем, кто в осаде воевал, – совсем задешево, как бы в награду. Вот Федос Макеев и получил корабль. Да только старый он, Федос-то, ходить боится, и чтоб матросов нанимать, денег нету...

– Все равно это не "Македонец", – упрямо заявил Макарка.

– Ай, тебя разве переспоришь, – сказал Ибрагимка.

Савушка вытер с губ крошки пряника и предложил:

– Надо у деда спросить. Дед всё про корабли знает.

– Да он только про своих "Апостолов" и знает, – упрямо отозвался Макарка.

Саша вдруг сказала:

– А я слышала, что никакого "Македонца" вообще не было. И Новосильцева не было... Будто все это сказка.

Фрол оттопырил губу.

– Ты небось от соседских бабок это слышала. Они наговорят...

– Да ведь и про бухту эту, про Синекаменную, никто не знает толком, где она... – нерешительно возразила Саша.

Фрол сказал пренебрежительно:

– Потому что бухт вон сколько, а в названиях полная бестолковость. Даже моряки путаются. Одну и ту же называют то так, то этак... то совсем никак...

– Женя, а что за тендер "Македонец"? – спросил наконец Коля.

– Ну, это, может, правда, а может, легенда времен осады, – охотно заговорил тот. – Скорее всего, правда, потому что...

Но узнать про "Македонец" на этот раз Коля не смог. Дверь ухнула, отворилась и впустила с холодным воздухом веселый голос Лизаветы Марковны:

– Ох и засиделись вы, голубчики! Не пора ли по домам?

Они и правда засиделись. Песок в часах давно пересыпался весь в нижний шар, и про них забыли. Огонь в печке догорал...

– Саша, идем-ка, голубушка! Коля, тебя Татьяна Фаддеевна тоже заждалась, места не находит!

– Мне еще нельзя! – вскинулся Коля, отчаянно прогнавши из души все страхи. – Я с ребятами пойду Женю провожать!

– Да зачем тебе ходить? – добродушно возразил Фрол. – Нас и без того целая команда, не пропадем. А Татьяну Фаддеевну тоже пожалеть надо. Небось несладко одной-то в пустом доме...

Он сказал это без всякой подковырки. И не "тетушку", не "тетку", а "Татьяну Фаддеевну", серьезно так. Получилось, что Коля вроде как ее заступник, потому и не должен идти с остальными. От такого поворота Коля испытал великую благодарность к Фролу. Но скрыл ее, конечно, и попытался еще спорить. Однако Женя прошептал:

– Тебе правда лучше пойти домой. Тетя ведь в самом деле боится... А завтра я к тебе зайду. Можно?..

Тетрадь с корабликом

С утра в доме было тихо, только с пружинным гуденьем щелкали часы. Татьяны Фаддеевна, разбудив Колю, ушла в лечебницу и обещала прийти лишь к вечеру. ("Лизавета Марковна накормит тебя обедом. Не забудь про задачки и перевод с греческого, у тебя с ним слабее всего, а экзамены на носу. Я приду и проверю...")

Коля после завтрака (пшенная каша, молоко да краюшка) и правда сразу сел к столу. Но не ради задачек и ненавистного греческого. Он стал переписывать стихи. С газеты в подаренную Женей тетрадку. Сперва полюбовался на рисунок, а потом, на другом листе, вывел первую строчку. Писал он аккуратно. Макал в пузырек с чернилами новенькое стальное перо в длинной деревянной вставочке и с удовольствием выводил буквы со всеми полагающимися завитушками и плавными изгибами. Писать такой вставочкой было не в пример удобнее, чем гусиным пером. Она не изгибалась, не скользила пальцах и не оставляла на них чернильных пятен.

Каллиграфическим усердием Коля старался заглушить в себе вновь проснувшуюся боязнь. Ту, что первый раз появилась вчера, при разговоре о невзорвавшихся бомбах. Боязнь, однако, не исчезала. Она мягко, словно в войлочных туфлях, бродила по комнате и время от времени останавливалась у Коли за спиной. Словно тетушка, решившая взглянуть: "Что ты там пишешь?"

И это ведь не вечером, не при слабенькой лампе, а при утренних лучах, бьющих сквозь кисейные занавески.

Коля отложил перо и огрел себя по затылку. "Чего ты боишься? Трус несчастный!"

А в самом деле – чего?

Да нет же, не боялся он, что и вправду подорвется на бомбе. Не так уж часто это случается. Будет обходить сторонкой ржавые шары, вот и все. Страх был глубже и непонятнее. Ощущение каких-то неразгаданных угроз, которые караулят его каждый день. Да, это была прибавка к общему страху, не дававшему Коле жить спокойно и радостно, на полном дыхании.

Неисчезающий страх родился еще в Петербурге, после истории с кадетским корпусом. Столица и корпус были теперь позади, но страх не пропал. Он сидел в душе, как постоянное напоминание о непрочности жизни. О том, что могут случиться и другие события, когда чужая неподвластная Коле сила постарается перевернуть, скомкать, сделать несчастным его существование... Иногда этот страх обретал конкретное содержание: "А вдруг провалюсь на экзаменах в Симферополе?.. А почему Тё-Таня так долго не возвращается из лечебницы, уж не случилось ли чего-то?.. А отчего это доктор Борис Петрович, когда недавно прослушивал меня, странно переглянулся с тетей? Уж не открылась ли опять болезнь?"

Но чаще страх был размытый, необъяснимый – ожидание неясных опасностей. И стержнем его была боязнь развалин...

Вот ведь какое непонятное дело! Коле нравился этот город. Нравилось море, запутанные переулки и лестницы на косогорах; нравились полные корабельной жизни бухты, остатки укреплений, рассказы про осаду, ранние разноцветные закаты в холодном декабрьском небе, мерцание маяков... И приятели оказались вполне подходящие, хотя Фрол и выпускал иногда колючки... Даже развалины нравились, когда солнце ярко высвечивало их белые стены, карнизы, барельефы и колонны. Это было похоже на древнюю Помпею, Коля читал о ней в книге "Повести древней истории". Но, когда начинала сгущаться синяя тьма, Коле чудилось в руинах нарастание таинственной жизни. Она была непонятна и совершенно чужда людям, чужда ему, Коле.

Нет, она, эта ночная руинная жизнь, не проявляла специальной вражды к мальчишке. Но если бы он попал в круг ее таинственных сил, она могла закружить и унести его во тьму каких-то иных миров. Так водоворот втягивает в глубину букашку, случайно попавшую в воду. Втягивает, не обратив на нее внимания, занятый своим безостановочным, очень важным для себя вращением... Только в водовороте шум и бурление, а силы ночных развалин могли всосать Колю в безвыходный мрак бесшумно и скрытно от всех.

В светлое время дня Коля не раз говорил себе, что в развалинах только мусор и пустота. Несколько раз он даже лазил с мальчишками по разбитым домам на Морской. И правда, ничего там не было, кроме рухнувших лестниц, рассыпавшихся изразцовых печей да отпечатков от влетевших в окна ядер. Но в сумерках стоило Коле представить ряд полуобваленных зданий с треснувшими стенами и комнатами без крыш (не говоря уж о том, чтобы приблизиться к ним), как ощущал он в этом замершем мире движение неведомых энергий, похожих на тугую напряженность предгрозового воздуха... Может быть, это и в самом деле было беззвучное столпотворение душ, еще не отпущенных войной? Или просто остатки тех сил, которые когда-то двигали эту войну и до конца не рассосались до сих пор?..

Иногда Коле думалось: если бы он однажды собрал в себе всю смелость и ночью прошел среди развалин городского центра и увидел бы, что там нет ничего, все его страхи развеялись бы, как утром развеивается жуткий сон. И не стал бы он бояться не только руин, но и экзаменов, и всяких бед, которые могут подкараулить его... Но он понимал, что на такой подвиг не решится никогда в жизни. Значит, и страх будет сидеть в нем по-прежнему, то как бы свиваясь в тугой тяжелый трос, то расплетаясь на отдельные прядки мелких опасений, которые по очереди цепляют нервы.

Сейчас, например, помимо разных прочих опасений Колю тревожило такое – на данный момент главное: а придет ли Женя? Не забыл ли, что вчера пообещал?..

Женя прибежал, когда часы со скрежетом отзвонили десять раз. Веселый, румяный от утреннего холода.

– Здравствуй! Еле отыскал вашу калитку.

– Ох, какой я бестолковый! Надо было встретить... Я забылся, переписывал стихи в твою тетрадку. Смотри...

– Ух, какой у тебя почерк! А про мой сестра говорит: как голодный кот лапой дверь скребет...

И так – слово за слово – побежал свободный и веселый разговор. Будто давно знакомы. Вместе полистали журнал "Земля и море". Поразглядывали вчерашний Сашин подарок. Женя долго любовался осколком вазы с кентавром, женщиной и мальчиком.

– Я в Херсонесе несколько раз был, но такое ни разу не попадалось... Коля, ты позволишь их срисовать? Я добавил бы еще что-нибудь от себя. Если постараться, может получиться целая картина про Древнюю Грецию.

– Рисуй, конечно! Ты же настоящий художник!

– С чего ты взял? – бледные Женины щеки порозовели

– Но фрегат-то ты нарисовал совершенно замечательно!

– С кораблями проще, я их с самых малых лет рисую. А все остальное иной раз получается, а иной – никак...

– Ох, я хочу спросить! – спохватился Коля. Поскольку речь зашла о кораблях, он вспомнил: – А что это за тендер "Македонец"? И кто такой Новосильцев?

Назад Дальше