Давно закончилась осада - Крапивин Владислав Петрович 16 стр.


Новые и старые страхи

Может быть, Борис Петрович и впрямь стеснялся Коли как родственника Татьяны Фаддеевны – поскольку понимал, что тот о многом догадывается. Но как с пациентом, с Колей доктор обращался решительно.

– Не вертитесь, сударь, стойте спокойно! Что значит "щекотно"?! Я вас не щекочу, а об-сле-ду-ю... Дышите... Не дышите... Подышите еще... Голубчик, я сказал "подышите", а не пыхтите, как паровая машина в доковой лесопилке... Гм... Одевайтесь.

И пока Коля натягивал на ребристое тощее тело рубаху, доктор делился с Татьяной Фаддеевной своим недоумением:

– В легких я ничего не слышу. Не могу понять, откуда этот кашель...

– Опять в своей морской фуражке гулял, хотя есть прекрасная меховая шапка, оттого и кашель, – сокрушалась тетушка. – Эту фуражку я скоро спрячу с глаз или просто выброшу...

– Нет, Татьяна Фаддеевна, здесь что-то иное. Такие явления случаются порой от нервных переживаний. Но какие переживания могут быть у этого благополучного юноши?

Знал бы он, сколько их у "юноши"!

В конце концов доктор пришел к выводу, что Колю следует хорошенько пропарить в бане. Это средство помогает от множества хворей. В том числе и от простуды, и от нервов.

– Значит, придется просить Николая Тимофеевича, – озабоченно сказала тетушка. Так, "по всей форме", она именовала Маркелыча.

У Маркелыча на дворе стояла каменная банька...

А у Лазуновых баньки, конечно, не было.

Вообще в нынешней жизни Коли и тетушки было гораздо меньше удобств, чем в столичной. Там при квартире (хотя и тесной, обшарпанной) была крохотная ванная комната с жаркой изразцовой печкой и теплая уборная. Здесь же по необходимым делам приходилось бегать на двор, в сложенную из ракушечных плит будочку. Если днем, то еще ничего. А вечером, перед сном, нужно было идти с фонарем, в котором шевелилось ненадежное пламя свечки.

В будочке дрожали и метались нехорошие тени: неосторожно махнешь ладонью, а на стене – кто-то жуткий, как гоголевский Вий...

Иногда Коля по вечерам специально отказывался от чая, чтобы не ходить на двор, терпеть до утра. И терпел. В этом было даже свое преимущество: не проспишь школу. Но порой приходилось вскакивать чересчур уж рано. Под кроватью был, конечно, горшок (по заведенному еще с младенческих лет порядку). Но ведь его потом надо выносить, а кто это будет делать? Тетушка? Или, может, Лизавета Марковна? Значит, надо самому. А если со своего двора увидит такое дело Саша? Вот ужас-то...

С мытьем тоже хватало хлопот. Татьяна Фаддеевна раздобыла где-то большущее железное корыто и каждую субботу устраивала ванну на кухне. С помощью Лизаветы Марковны грела на плите несколько ведер воды и сперва мылась сама, а потом отправляла на кухню племянника. Коля тщательно запирался изнутри ручкой от швабры. Давно прошли времена, когда он позволял Тё-Тане мыть себя, как фарфоровую куклу.

Мыться в корыте было одно мучение. Сядешь – железо обжигается, и прислониться не к чему. Встанешь – брызги разлетаются вокруг, а воды в корыте – всего ничего. А в ведрах – то почти кипяток, то совсем остывшая вода. И мыло в глазах, и пена в непромытых волосах. Плеснешь на себя из ковша – и по всей кухне потоп...

Два раза Коля с Женей и его отцом ходил в общественную баню при мастерских РОПИТа. Баня была большущая, гулкая, с жаром и клубами пара, в которых размыто проступало множество голых тел. В этой дешевой бане (билет – копейка, а для ребят бесплатно) мылись и мастеровые, и чиновники разных рангов, и даже доктор Борис Петрович, у которого дома тоже не было ванны. Коле здесь понравилось – было похоже на картинки про Дантов ад из "Божественной комедии", только без мучений и пыток, а наоборот, с веселым настроением. Но плохо то, что баня работала по вечерам, а домой одному в темноте... Ну, сами понимаете. А оставаться ночевать у Славутских каждый раз тоже было неловко...

Лизавета Марковна не раз говорила Татьяне Фаддеевне, что Маркелыч с готовностью предлагает пользоваться банькой всем соседям. Пускай только подбрасывают дровишек, а то с ними в городе трудновато. И тетушка, случалось, ходила туда с Лизаветой Марковной и Сашей. А Коля не ходил, компаньонов-мужчин не было. Маркелыч, конечно же, мылся с Настюшкой, такое их супружеское дело. И Коле – значит, опять одному? Но за окошком-то, как всегда, тьма-тьмущая. Лучше уж на кухне...

Однако на сей раз пошли они с Маркелычем.

– Сейчас мы твою хворь, тезка, за две минуты выгоним, – обещал по дороге Маркелыч. – Вылетит она из тебя, как из мортиры с двойным зарядом....

Банька изнутри была обшита желтыми палубными досками. Разделись в тесном предбаннике, и Маркелыч втолкнул Колю в комнатушку, полную горячего воздуха. Под потолочной балкой туманно светился желтый фонарь. От рыжей глиняной печки несло жаром, как от собранной в сгусток Сахары. Батюшки! Да разве здесь можно дышать?! Коля ринулся назад, Маркелыч поймал его.

– Терпи, терпи. Сейчас привыкнешь...

Один вдох, другой... Еще... Ну и правда стало терпимее. То есть, может быть, еще не совсем гибель...

– Полезай-ка на полок... – И Коля оказался на влажных горячих досках, недалеко от потолка. Маркелыч плеснул из ведра на раскаленную плиту. Воздух взорвался. Жгучий пар забил дыхание, и Коля снова решил, что пришел конец. Но выжил и сейчас.

Маркелыч взгромоздился рядом.

– Ложись-ка на пузо. Во-от так...

Он не пожалел для юного соседа дорогого березового веника, какие купить можно было только в Симферополе, а туда их привозили из Курской губернии, поскольку южнее березы не росли. Ой-ей-ей! В первый момент Коля решил, что тетушка поделилась с Маркелычем пироговским методом и пришел час расплаты за все грехи. Но нет, боли не было, а от каждого удара Колю охватывало новым упругим жаром и сладким березовым духом.

– Ну как? Будешь сызнова кашлять?

– Ой! Не буду!...

– То-то, что не будешь. Ну-ка, еще! Раньше, в своем Петербурге, такого лекарства небось не пробовал?

– Ох... не пробовал...

– Тогда пойдем. Чтобы по всей норме...

– Куда?.. Ай!

Не успел он снова сказать "ай", как крепкие руки Маркелыча под мышки вынесли его через предбанник на жгучий холод. И сверху – ледяной поток из ведра.

– А-а-а! – Это уж точно была нестерпимая погибель. Но те же руки мигом вознесли его снова на высокие доски, в спасительный жар, обдали горячей березовой пургой.

– Уф... Маркелыч, разве так можно? Я же помру...

– Обязательно. Лет через сто... Только в царствии небесном, куда попадешь после смерти, таких парилок не будет. Потому пользуйся, покуда жив... Ведь жив еще?

– Кажется, да... только сил совсем нет...

– Как это нет? А кто меня будет веником греть? Не Ерофейка же, он большого жара не выносит... Ну-ка, давай поработай!

И оказалось, что силы у Коли еще остались. Даже немало. Он передохнул и замахал веником, охаживая крепкую, в сплетениях мускулов, спину Маркелыча. И работал добросовестно, пока Маркелыч не сказал: "Ладно, дробь". По-морскому это значило "хватит".

Спрыгнули, окатили друг друга теплой водой, сели на нижней полке, чтобы отдышаться.

– Маркелыч, вы тут говорили про какого-то Ерофейку. Это кто?

– Да трюмник, – небрежно отозвался Маркелыч. На скулах и усиках у него весело блестели капли. – Прижился тут, а с какого корабля, не говорит. Они этого не любят.

– К... кто не любят? – слегка обмер Коля. Уже не от жара, а от озноба.

– Да трюмники же... Ты разве про них не слыхал?

– Нет... Они кто?

– Ну, коротко говоря, существа такие... Ты небось про карликов да гномов сказки читал?

– Д... да...

– Ну вот. Я тоже читал, еще когда в кантонистах был. Приносил нам такую книгу капитан-лейтенант Барашников, доброй души был, случалось, баловал нас, мальчишек... Из той книжки я и узнал про гномов. Только они, гномы-то, в лесах да в горах обитают, а трюмники в кораблях, в глубине. Потому и название такое... В начале осады, когда велено было затопить поперек бухты корабли да фрегаты, трюмники с них, ясное дело, перебрались на берег, тонуть кому охота... Их там, на больших-то кораблях, даже не по одному, а по нескольку в каждом жило... Как уж они осаду на суше пережили, не знаю, может, и не все уцелели. Однако же уцелели многие. А после войны стали обустраиваться. Судов-то осталось мало, вот и начали расселяться по банькам да погребам.

Коля слабым голосом сказал:

– Вроде как домовые? – Это он чтобы Маркелыч не заметил его обмирания.

– Ну, вроде... Только флотского происхождения. Оно и понятно, город-то корабельный...

– Но ведь это же, верно, сказки, не более того?

– Сказки не сказки, а от Ерофейки никуда не денешься. Как придешь печку разжигать, он за ней обязательно возится. Или на полке среди веников. Или бороду выставит, на тот же веник похожий, да глядит с любопытством. Раза два я с ним даже разговор заводил, только беседует он без охоты. Два слова скажет – и в закуток... Да ты не бойся, он, Ерофейка-то, смирный. Да и нет его сейчас. Я же говорю, он от сильного жара норовит сбежать на двор...

– Я и не боюсь, – жиденьким голосом сообщил Коля.

– Вот и ладно... Ты тут побудь с минутку, а я квасу принесу. Хорошо кваску-то после всего глотнуть, а я заранее не прихватил...

В открытую дверь Коля видел, как в предбаннике Маркелыч накинул на голое тело бушлат и в таком виде выскочил наружу. И... что же это! Святой Николай Угодник, спаси и сохрани! Конечно же, не один Ерофейка, а не меньше дюжины трюмников и всяких других существ ожили по углам. Зашелестели у печки, затрещали, будто слюдяными крыльями, на полке, замелькали по углам мохнатыми тенями. Тряхнешь головой – нет никого. Посидишь тихо две секунды – и опять... Маркелыч, он злодей! Нарочно рассказал всякую жуть и сбежал, чтобы мальчишка здесь настрадался среди страхов! Надо бежать, пока не поздно!

Однако шевельнуться было страшно. Может, лучше замереть? Голышом не побежишь, а пока одеваешься, кто-нибудь обязательно схватит за бока... К тому же, если шевельнешься, от разжижающего страха может случиться совсем нехорошее дело. Конечно, в банной сырости это незаметно, однако как потом вспоминать такое?..

Маркелыч шумно возник на пороге с глиняным кувшином в руках.

– Вот, попробуй-ка, что за квасок Настенька готовит! Как глотнешь – разом будто все атаки отбил. Полный отдых душе и телу.

Коля торопливо глотнул. Квас и правда был замечательный. В меру прохладный, пахучий, шипучий, разбежавшийся по жилам пушистыми щекочущими шариками... А Маркелыч был... вовсе ни какой не злодей! Наоборот, замечательный Марелыч! Потому что вернулся так быстро! А про Колины страхи он, конечно же, и не догадывался. И чтобы не догадался впредь, Коля глотнул еще и бодро сказал:

– Спасибо! Маркелыч, а на тендере "Курган", на котором вы ходили, есть трюмник?

– Да кто же его знает? Не встречал. Они же не всегда на людях показываются. Да скорее всего, что и нет. Который прежде был, ушел небось за матросами, когда оставили тендер в Синекаменной бухте. А новый так и не завелся...

– Значит, "Курган" – это правда "Македонец"?! – подскочил Коля. Даже про страхи позабыл.

– Федос говорит, что так. Будто бы, когда он его купил, можно было разобрать краску прежнего названия...

– А зачем он дал ему другое имя?

– Ну, решил, видать, что негоже гвозди да табак возить на славном "Македонце". Обидно, мол, для геройского судна. И получится, что вроде как к чужой славе примазываешься... Но возможно, что и врет старик. Он такой, любит поболтать да туману напустить. Может, нарочно выдает кораблик за "Македонца", чтобы найти покупателя. "Македонец"-то был ходок не в пример другим тендерам да шхунам...

– А разве Макеев хочет его продать?

– Хочет. Старый стал, не управляется... И цену, надо сказать, просит по нашим временам пустяковую, да вот что-то никто и такую не дает... Иногда сижу да мечтаю: подкопить бы деньжат да купить этот "Курган". Ходил бы куда хотел, по всему Черному морю, сам себе хозяин, волны да ветер, другой жизни не надо... – Маркелыч засмеялся. -А вашу команду взял бы в матросы. Я гляжу, вы народ дружный...

– А много ли надо денег?

– Э, да чего говорить. Вроде и не много, да нам с Настенькой столько сроду не иметь...

Коля подумал.

– Маркелыч, а вы слышали, будто лейтенант Новосильцев английское золото нашел?

– Были про то всякие разговоры. Я их еще мальчишкой слышал, в конце осады. Чего только не болтают языками. Однако Новосильцев, он офицер был в полном смысле. Хоть и сказывали, что сгоряча мог матросу вмазать по уху, но насчет честности тут дело железное. Кабы что нашел, отдал бы в казну до последней денежки.

– А если не успел? Или не смог взять с собой? Вдруг какой-нибудь золотой запас спрятан на "Кургане"? Может быть, в трюме есть тайник!

Маркелыч взъерошил Коле мокрые волосы.

– Если бы и был тайник, Федос его давно бы разнюхал, еще при ремонте, он мужик дотошный. И к тому же какое золото там ни отыщись, оно все равно не наше с Настенькой, а того, чье судно. Вот кабы купить, а потом найти... А на что купишь-то? Видишь, какое получается кольцо... Ну, давай-ка собираться. Пойдем, а баньку слегка остудим. Не ночевать же Ерофею на холодном дворе...

Поздно вечером, в постели, Коле казалось, что он весь пропитан горячим березовым воздухом. А свежие рубашка и постель были прохладными, ласковыми, словно он лежал внутри летнего облака. От кашля не осталось и следа, дыши хоть во всю мощь. Но Коля дышал потихоньку. И думал.

Он думал о том, что и правда было бы замечательно, если бы Маркелыч стал хозяином тендера. Ну, в матросы мальчишек он всерьез не принял бы, конечно, однако взять в плавание разок-другой согласился бы. Потому что Маркелыч, он чем хорош? Вроде бы и взрослый дядька, а в то же время иногда совсем как мальчишка. Дурачится с ребятами, болтает по-свойски, рассказывает всякие веселые истории про свою прежнюю службу. Настенька порой только головой качает: "Ну, чисто дитя малое, одни игрушки на уме". Но не сердится... Может, Маркелыч научил бы Колю и его приятелей кое-каким парусным хитростям. Это ли была бы не радость!..

А ежели в самом деле пробраться на "Курган" да пошарить в трюме? Тендер стоит недалеко, в Артиллерийской бухте, никто его не караулит. Сам Федос Макеев живет в домике на Бутаковском спуске, а денег на сторожа у него, конечно, нет.

А где может быть тайник?

Коля представил внутренность трюма – длинные стрингера и выгнутые шпангоуты, вроде как на модели в школьной мастерской. Там легко спрятать все, что хочешь. Под любым флор-тимберсом, под плоским настилом кильсона, в пустоте между стрингером и обшивкой. Особенно, если не совать кубышку с золотом просто так, а выдолбить в дереве специальное гнездо...

Коле и впрямь уже стало казаться, что клад обязательно там. Надо только сговорить ребят на поиски. И глядишь, в самом деле можно будет купить тендер для Маркелыча...

Маркелыч говорит: "Золото не наше". Ну и не Макеева же! Он его не покупал! Оно английское. И, значит, сейчас трофейное. А трофей – он того, кто его добудет!

Коле ясно представилось, как они вшестером: он, Женя, Фрол, Макарка, Ибрагимка и Федюня (малыша Савушку лучше не брать), – ушибаясь о ребра корабельного набора, пробираются в носовую узкость, где форштевень и киль соединяются большущей треугольной кницей под названием "кноп". В кнопе наверняка выдолблена глубокая выемка. И незаметно прикрыта тонкой досочкой. Оторвешь ее, а там парусиновый сверток или глиняная посудина... Скорей открыть – и звонкий блеск монет рассыплет по трюму в свете фонаря золотые блики...

Это были уже не просто мечты, а, наверно, сон. Или почти сон. Слишком уж отчетливо виделись деревянные сплетения корабельного каркаса и ясно слышалось таинственное сопение ребят... И вдруг:

– Да ничего там нет, дурни окаянные! Зря только пыхтите тут, никакого от вас покоя! – Это из-за толстого основания мачты высунулась большущая кудлатая голова с растрепанной, как веник, головой. Трюмник!..

Наяву они, конечно, пришли бы в себя только на берегу, далеко от пристани. А сейчас... Коля понял, что сидит в постели и дышит, как после отчаянного бега.

Где он? Ох, слава Богу, дома. Здесь-то уж, конечно, никаких трюмников нет. Хотя... кто их знает... В комнате полутемно. У образа Николая Угодника горит лампадка, да в окно светит круглая, как масленичный блин, луна (наверно, потому, что и вправду скоро Масленица)...

Коля опасливо повертел головой. Нет, здесь все в порядке. Это его комната, его привычные вещи. Даже полумрак – тоже его, привычный. К тому же в соседней комнате виден через щель прикрытой двери свет и слышен шелест книги – Тё-Таня еще не легла. Под этой крышей ничего сейчас Коле не грозит.

Да, а там, в трюме?

А на улицах, в развалинах, на пустырях?

А вообще в жизни?

Коля старательно вздохнул, попытался разозлиться на себя и стал размышлять разумно.

Конечно, никаких трюмников на свете нет. И призраков нет. И всяких смутных опасностей, которые иногда грозят непонятно чем, не существует тоже. Есть риск провалиться на экзаменах, заболеть, наткнуться на разбойников, лишиться (не дай Бог!) Тё-Тани или попасть в разные другие беды. Но этот риск, по правде говоря, совсем невелик. Самая реальная опасность – это наткнуться на невзорвавшуюся бомбу. На спящую бомбу. Нечаянно ударить ее или поднять и уронить. Но вот этот страх у Коли был как раз самым маленьким. Когда он повторял в уме стихи Шарля Дюпона, они с каждым разом казались ему все менее страшными и все более светлыми. С этакой спокойной печалью. "Давно закончилась осада. В приморском воздухе теплынь. У крепостного палисада седеет древняя полынь..." А рассуждения о бомбе, которая ждет поэта... Это просто боязнь, что откроются старые раны или каким-то другим способом аукнется давняя война.

А для него-то, для Николая Вестенбаума, как она может аукнуться? Он никогда не воевал, он ни в чем не виноват ни перед этим городом, ни перед теми, кто его защищал и осаждал. Наоборот, он хочет, чтобы город скорее вырастал из руин, делался радостным, живым, шумным (как предвещал в легенде белый всадник!) Чтобы все больше судов приходили в его бухты. Чтобы все больше ребят (веселых и дружелюбных) играли на заросших бастионах. Чтобы здесь появлялись школы и гимназии и не надо было таскаться по сырой рыжей степи в губернский Симферополь. Коля часто представлял себе такой город и заранее любил его. Но он любил его и нынешний. Несмотря на запустение, малолюдность и развалины. Несмотря на свои страхи.

Так откуда же эти страхи? Почему он не такой, как другие ребята? Даже смирный стеснительный Женька не в пример храбрее своего друга Коли Лазунова. Даже малыш Савушка... Хотя... у Савушки старший брат, с братом ничего не страшно. Женя здесь старожил, привык ко всему. Ибрагимка и Макарка – те вообще впитали в себя здешнюю жизнь с самого рождения. Ничего другого они и не видели. Они просто частичка этого города. Откуда у них может быть страх...

Назад Дальше