А если у них заперто, добегу до гимназии, разыщу первоклассницу Стокову там...
Открыл мне Ивка.
– Привет! – обрадовался я.
– Здравствуй, – тихо сказал он. – Заходи.
– Соня дома?
– На продленке она...
– Жалко. Ну, ты отдай ей мой подарок, когда придет... Вы, наверно, вчера ее день рождения отметили, да?
– Да нет, не отмечали мы. Так, поздравили...
– Ивка... Ты болеешь, что ли? Какой-то... не такой...
Он поднял глаза.
– Саша. Мы Митю похоронили. Неделю назад.
Господи Боже ты мой!.. Я сел тут в прихожей на что-то. Кажется, на пылесос в чехле. С паровозиком в руках.
Что сказать? О чем спросить? Чем помочь?
Разве тут поможешь! Разве утешишь...
Ивка молча стоял передо мной.
– Ивка... Когда его?
– Еще в сентябре. Почти сразу, как он туда прибыл. А привезли вот... недавно. В цинке... Не открывали, потому что... ну, он на мине подорвался...
Ивка не плакал. Видно, выплакал уже все слезы. Но говорил так, словно у него горло распухло.
– Чего боялись, то и случилось... Будто накликали... – Это он, наверно, повторял слова матери.
– А мама... она... – Я чуть не сказал: "Очень переживает?" Тьфу ты! Погано как – "переживает". Будто кошелек потеряла.
Ивка понял.
– Ну, она... старается при нас не плакать. А вот по ночам... Саша, пойдем в комнату. Чего здесь сидеть...
"Мне в школу надо", – чуть не сказал я. Невыносимо было. Казалось, тут воздух состоит из горя. Но уйти вот так сразу от Ивки я тоже не мог.
Разулся, бросил на пол рюкзак. Повесил куртку...
В комнате над обшарпанным пианино была приколота кнопками Митина фотография. Большая. С черной бумажной ленточкой на углу. Рядом висела его скрипка. И смычок. На скрипке блестел желтый блик. Невыносимо яркий. Горящая точка.
А Митя на снимке смеялся, смеялся...
– Ивка... А мы ничего и не знали.
– Мама хотела сообщить, да адрес ваш забыла. А телефона у вас нет... Да и все так случилось... неожиданно. Привезли...
Я кивнул. И все смотрел на снимок. Ивка сказал:
– Я сегодня в школу не пошел, голова заболела.
Я сел к столу. Покатал по его краю несчастный паровозик. Он заискрил.
– Вот, Соне привез. Не думал ведь...
Ивка чуть улыбнулся:
– Она обрадуется. Она теперь поменьше нас горюет. Ребенок все-таки.
Я чуть не завыл. Ивка с такой взрослой горечью сказал это "ребенок". Боже мой, а сам-то...
– А я тут уборкой занялся. Чего просто так сидеть...
– Давай помогу!
– Давай, – тихо отозвался он.
Мы пропылесосили половики, перемыли посуду, вытерли везде пыль. Говорили мало. Но все же Ивка рассказал, что на похоронах были военные, и какой-то офицер говорил речь, и солдаты три раза выстрелили в воздух из автоматов...
Потом я глянул на часы и понял, что успеваю лишь на третий урок. Или на четвертый.
– Ивка... Говорят, что никакая душа не умирает. В какой-то космической точке они все равно когда-нибудь слетятся вместе. Кто любил друг друга.
Он сказал серьезно:
– Хорошо бы.
А потом:
– Тебе, наверно, попадет за то, что опоздал.
– Не все ли равно?..
Только я вошел и двинулся к раздевалке, как навстречу (конечно же!) Клавдия Борисовна.
– Иволгин! Значит, ты лишь сейчас осчастливил школу своим появлением?
Я сжал зубы.
– Ты можешь, конечно, молчать. Это лучше, чем сочинять фантастические причины. А может быть, скажешь правду?
Я не стал молчать.
– Скажу правду. Я хотел поздравить с днем рождения одну первоклассницу, знакомую. Пришел и узнал, что у нее убили брата. В... горящей точке. Не мог я уйти сразу...
Мы посмотрели друг другу в глаза.
– Саша... что же это делается в мире, а?
"В озверелом мире..."
– Ты вот что... шел бы ты домой. Я вижу: все равно тебе не до уроков.
– А можно?
– Иди, Саша, иди...
ЗЕРКАЛО
Бабушка долго плакала у себя в комнате. Потом сказала, что завтра поедет к Стоковым.
– Конечно, мы не такие уж близкие знакомые, но все же я жила у них несколько дней. После пожара. Зоя Петровна замечательная женщина... Господи, каково ей сейчас...
Я молчал.
– А потом надо побывать на кладбище, положить цветы... Пойдешь со мной?
Я не хотел на кладбище. Я боялся всего, что связано с похоронными делами. И мысли о бессмертии души здесь не помогали... Ну да, я трус! Растоптать меня за это?
Я пошел на кухню, включил телевизор. Передавали "Новости". Все как всегда. Федеральные войска подвергались обстрелам двадцать три раза. Трое убитых, пятеро раненых. У какого-то здания взорвали очередное зарядное устройство... Упал еще один вертолет "МИ-8"... "Неизвестные" самолеты обстреляли мирное село, командование заявляет, что ему ничего про это не ведомо... Вырезали русскую семью. Вырезали чеченскую семью. Опять же – неизвестные... Террорист с двумя гранатами ворвался в детский сад, шесть детей ранено, трое погибли... "Такие же, как Николка Стебельков? У них волосы тоже пахли сухой травой?"
– Завершает наш выпуск спортивная информация...
Завершается выпуск, завершается день. Взрослые дяди провели его лихо, поразвлекались как умели. Тети тоже. Сенсация дня: молодая женщина, чтобы отомстить подвыпившему мужу, утопила в пруду трех своих детей. Старшему было три года. Врачи говорят: совершенно нормальная... Конечно, нормальная! Все нормальные...
А что на другом канале? Хрюша!
– Спокойной ночи, девочки и мальчики!
Баю-бай, должны все дети
Крепко спать.
Баю-баю, завтра будет
День опять...
Будет, будет. Сколько еще девочек и мальчиков постреляют, утопят и взорвут? И старших братьев. Баю-бай...
– Алик! В холодильнике банка с молоком. Ты, наверно, голодный...
"Пейте, дети, молоко – будете здоровы... Ешьте шоколад "Милки Вэй"! В нем столько коровьего молока, что он, того и гляди, замычит!"
Помычим, девочки и мальчики? М-му-у...
Ешьте, дети, карамель "Чупа-чупс" и никого не бойтесь. Дяди и тети – они же нормальные. Только немножко озверелые...
Озверелые люди.
Озверелый мир...
Оз... м-м...
Есть книжная страна Оз, волшебная. Была в ней волшебница Озма. Но это совсем другое, не здешнее.
А есть страна ОЗМ, не волшебная, настоящая.
"Озм-м-м"... Я нашел это слово! Это название!
И я замычал. Про себя... Или не про себя?
Бабушка появилась в дверях кухни.
– Алик, что с тобой?
– Ничего. Я в ванну... Не мылся неделю...
В ванной можно прореветься. Без свидетелей.
Я пустил из душа теплую воду. Скорчившись, забрался под тугие струи. Всхлипнул. Но вода молниеносно смыла слезы. Я добавил горячей воды – так, чтобы только-только терпеть. Помычал еще немного. И... меня отпустило.
Словно смыло с меня тяжесть и горечь.
Я подумал: ну, а что нового-то случилось? То же, что и раньше.
Жаль Митю. Но... я же почти не знал его. Правда, он один раз заступился за меня перед Лыкунчиком. Но он так же заступился бы и за любого другого... Все дело в том, что я увидел, как мучается Ивка. Но все же Митя – именно Ивкин брат, а не мой. Такие "не мои братья" гибнут каждый день, и до сих пор я не мычал, как от зубной боли.
"Или снова все дело в том, что ты трус? Боишься, что когда-нибудь это коснется и тебя?"
"Да нет же!"
"Не выкручивайся..."
Я разозлился на себя. Но страх не ушел. И я понял: надо заменить его другим страхом. Более привычным. Выбрался на резиновый коврик. Вода шумела, но я уже стоял не под струями, а перед большим зеркалом. Оно запотело, я протер его полотенцем.
И стал смотреть, нет ли у меня проказы.
Этой жуткой болезни я боялся не меньше, чем СПИДа. Пожалуй, даже больше. Потому что прокаженных отсылают в специальные больницы, закрытые от всего мира. Далеко от дома...
Бабушка говорила, что проказа встречается очень редко и главным образом на юге, в отсталых странах. Но я читал, что бывает и у нас.
Нет ли на теле мертвых белых пятнышек или кольцеобразного розового лишая? Глянул одним глазом, другим... Кажется, кожа чистая, можно смотреть смелее...
Было бы на что смотреть! Доходяга. Ладно хоть, что рост нормальный для своих одиннадцати. Не самый большой в классе, но и не малек. Если даже и не подрасту больше, буду все-таки не карлик, а очень низкорослый мужчина...
Мужчина ли? Я покосился. Тьфу! Сам-то хоть немножко расту, а там ничуточки... В лагере, когда потихоньку рассуждали об этом и смотрели, у кого какой, я под удобным предлогом ускользнул, чтобы не срамиться... Правда потом наш инструктор Володя узнал об этом разговоре и ругать не стал и спокойно объяснил, что величина тут не играет никакой роли. Не грустите, мол, кто не чемпион.
После этого он устроил сбор "Мужские беседы".
"Поповны" отправились в лес с инструкторшей Люсей (возможно, для "женских бесед"), а "поповичи" собрались на костровой площадке. И Володя многое нам разъяснил. Конечно, откуда берутся дети, все и так знали, про это даже для дошкольников книжки есть. Но Володя говорил и про СПИД, и про тех сволочей, которые заманивают ребятишек для всяких гадостей, и про то, что нельзя позволять себе становиться безмозглыми животными. Конечно, приходит время, когда у мальчишек появляется особый интерес. И хочется подглядеть, как там девчонки в раздевалке... ну и так далее. Потому что природа. Но природа тоже бывает всякая. Нельзя ее лишать красоты и тайны. Без красоты и тайны не бывает настоящей любви, а только инстинкт. А люди, у которых вместо человеческих чувств инстинкты, – они даже не совсем люди.
– Из них-то и получаются вот такие... которые могут наступить другому сапогом на горло и не дрогнут.
– Таких ведь много... – тихонько сказал самый маленький "попович" Дима Валетов.
– Но вы-то хоть не будьте такими, – так же тихо попросил Володя. И взял гитару. И...
Ах, кабы не было домов,
Не было б окнищев.
Кабы не было врачов,
Не было б кладбищев!
Не ходите к докторам,
Кушайте бананья,
Принимайте по утрам
Солнечные ванья...
Это у них в мединституте была в ходу такая песенка.
А кем и где был Володя до института, он не рассказывал. Ходил только слух, что у него есть медаль "За отвагу". Мы все-таки прижали его однажды: за что медаль? Он сказал неохотно:
– Надо было вытащить пацанят из больницы, ее обстреливали. Нас было трое. Ну... а уцелел я один.
– А ребята? – спросил Дима Валетов. – Их всех вытащили?
– П... почти...
– За это не медаль надо, а Героя, – сказал кто-то шепотом. Володя усмехнулся и опять взял гитару.
Целый год мы, братцы, ждем
Наступленья лета,
Чтобы загореть путем
Ультрафиолета.
Но сейчас я вам скажу:
Помните заранее -
Очень вредно на пляжу
Перезагорание...
...Бабушка застучала в ванную.
– Ты забыл белье и полотенце!
Я приоткрыл дверь, высунул руку. Взял сверток и сразу – щелк запором!
– Будто не видала я тебя, как ты есть, – сказала бабушка за дверью. – Чудо гороховое...
Я вытерся, натянул трусы и майку. Глянул в зеркало опять. Какой-то прыщик на плече... Нет, показалось... А вид все-таки не такой уж дохлый, даже спортивный. С Вячиком не сравнить... Мускулов, конечно, меньше, чем хотелось бы, но все же что-то есть... Я расправил плечи, встал прямо. Интересно, сколько же все-таки во мне сантиметров? Таких берут уже в армию или нет?
"Боишься?"
"Да не боюсь я! Я..."
Я себя обманывал, вот что! Ничего я не забыл! Ничего не прогнал от себя! Обман это! Позади всех мыслей все равно была та самая: "Митя Стоков... Митя Стоков..." И еще: "Озм... Оз-м... Оз-зм-м-м..."
А в зеркале стоял прежний я, настоящий – маленький, тощий, с волосами-сосульками, с отчаянием на противном розовом лице... Ну, я и дал по башке тому, кто в зеркале!
Я, конечно, не хотел, чтобы зеркало вдребезги, не такой уж я псих. Просто не рассчитал. Посыпалось, зазвенело. Бабушка затрясла дверь. Я отдернул щеколду.
– Что случилось? Алик!
– Поскользнулся, локтем разбил... Ну, будет мне от мамы...
– При чем тут "будет"! У тебя кровь! Почему не на локте, а на ладони?
– Это я потом, осколком...
Я закутался в махровый мамин халат и улегся на свой диван. От него все еще пахло мебельным магазином.
А в ушах звенело: "Оз-з-зм-м-м..."
Пришли родители. Ругать за зеркало не стали. Бабушка им сразу сказала про Митю. Они долго о чем-то говорили на кухне. Потом ко мне пришел папа, сел рядом.
– Что, старик, суровая кругом жизнь, да?
– Озм...
– Что?
– Озверелый мир.
– Пожалуй, ты прав... Ты на меня не сердись, если я иногда такой... набыченный.
– И ты на меня...
– Договорились.
Заглянула бабушка.
– У тебя, милый мой, нет ли жара? – Потрогала лоб.
– Нету... Ба-а, поедем завтра к Стоковым вместе.
– А школа?
– Можно же с утра... А в воскресенье на кладбище. Тоже вместе...
Но никуда мы вместе не поехали. Утром я не встал. И провалялся неделю. Приходила сумрачная женщина-врач. Не могла определить, чем я болею. Температура и слабость, а горло чистое, внутри ни хрипов, ни болей. Говорила сердито, будто я виноват в ее непонимании.
Забегали Вячик и Настя. Я им улыбался, но разговаривал слабо. Мне в комнату перетащили телевизор, но я смотрел его редко. А новостей совсем не смотрел.
По ночам я чувствовал разлад души и тела. Своего тощего тела и души, уставшей от этого звука: "Оз-зм-м..." Разлад заключался в том, что душа как бы отделялась и смотрела на меня, на дремлющего, со стороны. Это было не страшно, даже интересно. Но и грустно тоже.
А еще я размышлял о многоразности вещей и явлений. О том, например, что наш телевизор в другом мире это живая серая кошка с котятами, а еще в одном – заброшенная крепость с поржавевшими пушками.
О Мите и обо всем таком я старался не думать. Но помнил.
А однажды с Вячиком пришел... Гошка Стебельков! И Николка с ним. Я повеселел:
– Арбуз! Привет!.. Ой... – Он ведь не знал, что мне известно его прозвище.
Но он был добрый, не обиделся:
– Ясно, что Арбуз, все так зовут... Меня к тебе вот этот артист заставил пойти. "Хочу, – говорит, – к тому, кто меня на велосипеде вез..."
Николка сидел на табурете и качал ногами. Я спросил:
– Забор – это поезд? Так же, как раньше?
– Да. Только забор будто стоит. А поезд мчится.
– Николка, садись ближе.
Он сел на постель. От него опять пахло сухой травой. Мы молчали и понимали друг друга.
– С театром-то как? – спросил я Арбуза.
– Таскаю его на репетиции. Через день...
– Мы тоже иногда заглядываем к Демиду, – сказал Вячик. – Я... и Настя. Ты как поправишься, приходи тоже.
ТИК-ТАК
В те дни, когда я болел, на улице было холодно и промозгло. Деревья совсем облетели, сыпала морось. Я смотрел в серое окно, и мне хотелось лета. Зеленого и беззаботного, как в лагере "Богатырская застава".
Но вместо лета пришла, конечно, зима. В осенние каникулы выпал снег. И весь Стекловск при взгляде из окна стал похож на новогоднюю открытку. Это было, разумеется, не в пример лучше осени. Правда, Вячик часто ныл, жаловался на холод...
Жизнь шла обыкновенно. Включишь телевизор – там пальба, взрывы и кандидаты в депутаты, которые поливают друг друга, а от себя обещают народу райскую жизнь. Впрочем, народ назывался уже не "народ", а "электорат". (Отец сказал, что так ему и надо.) А мы, школьники, назывались уже не " ребята", не "подростки", а "тинейджеры". Вот так! Бабушку от этих слов просто коробило.
Андрей Андреич на уроках физкультуры бодро командовал:
– Тинейджеры! В обход по залу шагом марш! Вы должны расти бодрой и сильной сменой нашему славному электорату!.. Птахин! Если мы на данном уроке не придем с тобой к консенсусу, твой рейтинг в моих глазах упадет окончательно...
Отец, когда слушал предвыборные выступления, морщился, как от боли в желудке.
– Ну, до чего неизобретательно врут...
А про одного политика сказал:
– И этот туда же... Посмотрите, у него никаких мыслей, только инстинкты. Питекантруп.
– Питек?нтроп, – поправила мама.
– Питекантр?п... – И отец вдруг по-мальчишечьи хихикнул:
– Дети, вот портрет питекантр?па -
Маленькие глазки, низкий лоб,
Но зато весьма большая... гм...
Заседать в президиуме чтоб...
– Максим! Здесь же ребенок! – возмутилась мама.
– Я не же-ребенок, а тинейджер... Папа, ты мне потом скажи это еще раз. Я завтра в школе ребятам...
С отцом у нас было как-то неровно. То все в порядке, то опять поругаемся и надуемся. Причем всегда из-за каких-то мелочей, необъяснимо. То вдруг он вспылит, то меня обида возьмет. Мама говорила:
– Ну-ка разойдитесь по разным комнатам. Хуже маленьких...
А дни бежали быстро-быстро. Потому что короткие. Уроки, уроки... В свободное время мы катались на лыжах или на листах фанеры с наклонного берега Стеклянки у дома Стебельковых. Мы – это Арбуз, Настя, Вячик и я. И Николка часто был с нами. А иногда и другие ребята – знакомые и полузнакомые.
Бывало, так обледенеем, что куртка и штаны звенят, как латы.
Потом шли мы домой к Арбузу – оттаивать. Гошкина мама давала нам по кружке горячего чая.
В комнате Стебелькова-старшего всегда горела яркая лампа. А сам Дмитрий Алексеевич сидел у окна с деревяшками и ловко орудовал стамесками и резцами. Впрочем, случалось, что лежал на диване и похрапывал. Это, если удачно продаст товар и отметит такое дело.
Перед Новым годом он подарил всем нам по маленькому деревянному гному.
Бывали мы и в театре Демида. Там нас принимали как своих.
Демид по образованию был никакой не режиссер, а математик. Раньше преподавал в институте. У него даже и лицо-то было "математическое" – треугольник с двумя нолями. Верхняя часть треугольника – плоская, как сковородка, лысина. Боковые стороны – щеки, которые сходились к бородке-клинышку. А ноли – круглые очки. Он никогда не унывал, хотя на треугольном лице порой и появлялась озабоченность.