– Тебе в этой сказке быть принцем сама судьба велела.
Он не разозлился, только пошутил:
– Из меня артист, как из тебя директор цирка.
Я не понял, почему "директор цирка". Может, из меня как раз хороший цирковой начальник получится, когда вырасту. Но спорить я не стал. И расти я, к тому же, не хотел...
Да, но я же начал рассказывать про Открытия! Про те, что на Дороге...
Каждый день мы вслед за Димом уходили дальше, чем накануне. Шагов на сто или двести за остановку, которую нашли и которой дали имя в прошлый раз – пока не найдем еще что-нибудь интересное.
Про "Колесо кареты" и "Рыжую собаку" я уже рассказывал. Затем был "Дракон Вася" – сухая изогнутая береза с отростком, похожим на драконью голову. Арбуз сказал, что потом обработает "эту башку" и на ней появится симпатичная морда динозавра.
Затем – "Локомобиль". Это такая машина, похожая на старинный паровоз. Без колес, но с громадным маховиком на боку – для передачи энергии всяким другим механизмам и приборам.
Локомобиль был ржавый. Но маховик все же повернулся, когда мы все повисли на его чугунной спице. Мы обрадовались, крутнули сильнее. И еще. И наконец так разогнали колесо-громаду, будто внутри у машины уголь и пар. Маховик вертелся, словно его смазали только накануне.
И – хотите верьте, хотите нет – эта штука медленно крутилась еще и на другой день, когда мы проходили мимо – до следующей остановки.
– Вот это инерция! – восхитился Арбуз.
Вячик сказал, что это не наших рук дело. Просто кто-то недавно побывал здесь и тоже вертел маховик. Но мы не поверили. Никого никогда мы здесь не встречали. Только рыжую собаку.
Следующая остановка была "Якорная цепь". Цепь эту разыскал в густой траве Николка. Наверно, своим третьим глазом. Он, как и Дим, рисовал теперь на коленке синий глаз с растопыренными ресницами.
Звенья цепи были размером с крупную баранку. И в каждом таком кольце – перекладинка. Такие цепи бывают у морских якорей. Но якоря мы не нашли. Ржавая эта цепь тянулась от дороги метров двадцать и там оказалась прикована к толстому обручу, который опоясывал могучий, в три обхвата, пень – даже непонятно, от какого дерева.
Ивка сказал, что давным-давно к этому дереву было приковано цепью морское чудовище, которое кто-то поймал в океане и колдовским путем доставил в наши места. Не исключено, что поблизости мы сможем отыскать череп и остатки невиданного зверя.
Мы поискали, но остатков чудовища не нашли (наверно, оно все же сорвалось с цепи и убежало обратно в океан). Зато мы вышли на лужайку, где росли огромные, величиной с тарелку, мухоморы. А среди мухоморов лежал обитый полуоторванными полосками жести сундук с отвалившейся крышкой. В сундуке мы обнаружили большущий пятак с разлапистым двуглавым орлом и старинным годом чеканки: 1811. Поразглядывали, повзвешивали в ладонях и решили, что находка принадлежит Диму – он первый заметил пятак в щели среди досок. Но Дим покачал головой и отдал тяжелую монету Николке. Тот засиял от счастья. Наверно, пятак был "не только пятак"...
А еще через день мы увидели недалеко от обочины приземистый одноэтажный дом. С пробоинами в оконных стеклах, с обвалившейся от кирпичных стен штукатуркой.
Вокруг стоял нетронутый великанский репейник.
Мы, конечно, проникли в загадочное строение.
Внутри был мусор, поломанные стулья и табуретки. И кадка с окаменелой землей и засохшим фикусом. Болтались оборванные электропровода.
Посреди самой большой комнаты стоял рояль. Совершенно не годный для игры. Половины клавиш не было, струны внутри полопались.
– Наверно, здесь был какой-то клуб, – шепотом сказал Ивка.
Похоже, что так. В углу комнаты кучей лежали обшарпанные домры, балалайки, гитары.
– Ой, смотрите... – тихонько удивился Арунас. И осторожно вытащил из-под этой музыкальной мелочи виолончель. – Она, кажется, целая.
Да, инструмент выглядел исправным и даже не очень обшарпанным.
Арунас, смущенно посапывая, сел на кривой табурет, поставил виолончель перед собой. Охватил ее изжаленными ногами, положил гриф на плечо, прижался к нему щекой. По-моему, он сидел в позе заправского музыканта. Прямо как Брандуков на нашей фотографии.
– Еще бы смычок... – сказал я.
– Зачем? Я же все равно не умею играть. – Арунас прижался к виолончели покрепче. Сам весь коричневый, он слился с большущим коричневым инструментом в одно существо. Мы притихли.
Арунас долго так сидел, трогал согнутым пальцем струны (они тихо отзывались), поглаживал выпуклый лакированный бок.
Нам неловко было торопить Арунаса.
Арбуз наконец сказал:
– Давайте заберем эту вещь с собой. Она же ничья. Демид раздобудет смычок...
Арунас покачал головой:
– Не надо... Ее дом здесь.
– Хороший дом, – сказал Ивка.
Дом и правда был хороший. Заброшенный, разоренный, но... какой-то добрый. Пахло здесь не плесенью, не грязью, а сухим деревом, клеем и красками – похоже на то, как в театре Демида.
Наконец Арунас расстался с виолончелью. Осторожно поставил ее в пустой угол.
– Мы ведь еще придем сюда?
– Конечно! Завтра же! – понимающе сказал наш водитель Динь-Дим.
Ивка виновато огорчился:
– Завтра я не смогу. Мама и Соня приезжают, надо встречать...
– Ну, тогда послезавтра, – решил Дим. – Или потом... Лета впереди еще много.
Когда шли от рощи по берегу Стеклянки, Арунас мне шепнул:
– Спроси Ивку, можно я тоже пойду... встречать маму... – Он смотрел вбок (вернее, чуть ли не назад, через плечо), шевелил кулаками в тесных карманах шортиков и колюче растопыривал локти. И до меня дошло. Ну, такое жуткое понимание, будто холодная вода подступила к горлу: Боже мой, мы же совсем бестолковые! Бегаем вместе, болтаем, дурачимся и почти не помним, какое горе носит Арунас в себе. Оно же никуда не девалось, это горе. Он же не такой, как мы. Он мальчик, у которого убили маму. И он даже не знает, где она похоронена...
Арунас никогда не говорил о родителях. Только однажды горько признался: "Если говорить по правде, я отца меньше любил, чем маму. Он меня часто ремнем лупил. Подсчитает, сколько раз я за неделю виноватый был, а потом приступает... И мама его боялась... Но не в этом дело, а в том, что он променял нас с мамой на автомат..." Это он не нам сказал, а Геннадию Марковичу. А тот уж Ивке и мне, по секрету...
И вот сейчас Арунас сказал: "Можно я тоже пойду встречать маму?" Не "Ивкину маму", а просто... Ну, ясно же: ему хотелось хоть чуточку коснуться жизни, в которой есть настоящая, живая мама...
Пока я это переваривал (будто колючий клубок глотал), Ивка сказал обрадованно:
– Пойдем, конечно! – Он не стал скрывать, что слышал шепот Арунаса. И в ответе его звучала ясная правда: будет хорошо, если пойдем на вокзал вместе.
...Поезд пришел без опоздания (редкий в наши дни случай). Соня прыгнула на перрон впереди матери, опустила на асфальт большую сумку, коротко обняла Ивку. Потом глянула на меня и серьезно так протянула ручонку:
– Здравствуй, Саша.
– Здравствуй... – Я вдруг увидел, что Соня красивая. Наверно, странно так говорить про девочку, которой нет восьми, но она была теперь по-настоящему красивая. Большеглазая, тоненькая, чуть печальная. Прямо как Золушка на королевском балу, хотя вовсе не в сверкающем наряде, а в желтом, с рисунком из листьев, платьице и в сандалиях на босу ногу. Раньше-то я смотрел на нее как на кроху, а теперь она сделалась повзрослевшей... Жаль, что не настолько, чтобы стать моей одноклассницей. Вот тогда бы я в нее влюбился трепетно и беззаветно.
Не то что в Пшеницыну.
Уж ее-то, Соню Стокову, эту легонькую, как пушинка, сестренку моего друга Ивки я никогда не решился бы двинуть коленом под партой. Даже чуть-чуть коснуться не посмел бы. Потому что в настоящей любви есть хрупкая тайна, с которой надо быть очень осторожным.
Мне эта тайна представлялась чем-то вроде вальса, который среди облаков танцуют девочка Маша и сказочный принц в мультфильме "Щелкунчик". Я понимал, что такое представление о любви – совершенно наивное и детское. И конечно, никому-никому не говорил об этом. Никто бы все равно не понял. Разве что Ивка. Но Ивку любовь пока не интересовала... А Настя, пожалуй, сказала бы, что я на сто лет отстал от жизни.
Она в последнее время сделалась какая-то прямолинейная. Недавно, например, высказала мне, что у меня с Вячиком неравноправная дружба.
Дело было так. Она и Вальдштейн вдвоем отправились в кинотеатр "Салют" на американский фильм "Освободите Вилли". И я сказал, что это свинство.
– Ты, Вальдштейн, обещал в двенадцать часов ко мне прийти, а сам.
– Ну, так получилось! – вмешалась Анастасия. – Я хотела идти с сестрой, а она раздумала и отдала второй билет мне: иди с кем хочешь. А тут навстречу Вячик...
– Ах-ах! Прямо навстречу! Не могли за мной зайти, да? Я купил бы билет в кассе.
– Времени не оставалось... И вообще что такого, если мы с Вальдштейном вдвоем посмотрели "Вилли"?
– Абсолютно ничего такого, – твердым голосом сказал я.
– И не вздумай, пожалуйста, упрекать его, – заявила она, когда Вячик с безразличным видом отошел.
– Я? Упрекать?
– Да. Он этого боится. Ему все время кажется, что ты можешь с ним раздружиться.
– Девочка, у тебя, наверно, высокая температура...
– Сам такой... Ну, если по правде говорить, ты же подружился с ним из жалости. Ты же не считаешь, что он тебе ровня...
– Пшеницына! Узнай по ноль-девять телефон детского психиатра! Он тебе необходим.
А что я мог еще сказать в ответ на эту девчоночью дурь? Совершенно рехнулась наша Настенька. Тоже мне, копательница чужих душ!
Я злился и на нее, и на себя. Потому что... если уж совсем честно, "копательница" добралась до очень тайного зернышка правды. В самом деле, в глубине сознания было у меня к Вячику что-то такое, покровительственное. А может быть, и пренебрежительное. Я это прятал даже от себя, потому что нельзя так относиться к друзьям... Но, видимо, друзья бывают все-таки разные.
Самым-самым настоящим другом был Ивка. Хоть и младше на два года, хоть и чересчур простодушный, но уж перед ним-то я не испытывал ни капельки превосходства. Наоборот. Мне бы набраться его честности и смелости...
Но все равно мы были одна дружеская компания: Вячик, Настя, Стебельковы, Ивка, я и Арунас. И я не хотел никаких трещин. И сказал Пшеницыной, чтобы она сходила заодно и к окулисту: пусть выпишет очки, через которые можно все видеть правильно.
После этого мы помирились, потому что пора было собирать всех и отправляться в Рощу и на Дорогу.
... Я подержал в руке Сонину ладонь и поднял с перрона ее сумку.
– Тяжелая! Как ты ее таскаешь?
– Мы вдвоем с Танюшей.
И я увидел рядом еще одну девочку. Совсем на Соню не похожую. Кругловатую, с темными короткими волосами. Только рост у них был одинаковый.
Позади девочки стояла высокая женщина в черной кружевной накидке на гладких рыжеватых волосах.
А Ивка в это время говорил. Мне:
– Алик, это Галина Антоновна, Женина мама. И Танюша – Женина сестра...
Маме:
– Это Арунас. Я тебе про него рассказывал.
– Да, я помню. – Ивкина мама взяла Арунаса за плечо. – Сейчас все пойдем к нам. Мы привезли такое замечательное московское печенье...
Мне показалось странным, что так можно говорить про печенье, когда здесь Женина мать и сестренка, приехавшие на его могилу. Но я промолчал, конечно.
Мы шли к трамвайной остановке, и каждый нес что-нибудь из багажа. Ивка и Арунас тащили большой чемодан Галины Антоновны. Она сперва не хотела его отдавать – тяжелый, мол, для вас, но Ивка сказал:
– Галина Антоновна!
Арунас же полушепотом добавил:
– Ну, пожалуйста.
Она посмотрела на Арунаса и... уступила. И теперь одна шла без всякой клади. Только почему-то держала в руках мохнатую зимнюю шапку. И поглаживала ее – будто кошку, которую несут на новую квартиру.
Она не выпускала эту шапку, даже когда пришли домой к Ивке. Все гладила.
На следующий день я спросил Ивку:
– Почему она не расстается с шапкой? Как с живой... – И почувствовал себя виноватым, словно сунулся в запретное.
Ивка ощутил мою виноватость. Кивнул:
– Она ее для сына купила. Думала подарить, когда он вернется. И теперь все время держит в руках. Будто эта шапка... его частица. Говорит, что это... ну, как последняя ниточка. С Женей ее связывает...
Мы говорили про это, когда шли к Геннадию Марковичу. Вернее, к Арунасу. Он выскочил нам навстречу. На крыльцо.
– Куда сегодня пойдем?
Вообще-то мы все собирались на нашу Дорогу. Но Ивка сказал Арунасу:
– Соня и Танюша просили узнать: не хочешь ли ты с ними в цирк на дневное представление?
– А почему... только я? – Арунас уперся глазами в крыльцо.
Ивка глянул ясно и бесхитростно:
– Ты им понравился.
Арунас сквозь загар порозовел ушами. И засопел так, будто на него взвалили локомобиль.
– Это сегодня в двенадцать, – сказал Ивка. – Хочешь?
– А... ты? А вы? – Он исподлобья глянул на нас.
– Там же три билета, – разъяснил Ивка. – Мама купила девочкам и мне. Но я вовсе не хочу, я это уже видел... – Ивка соврал, по-моему, первый раз в жизни.
– Иди, иди, – сказал я Арунасу. – Ивка не хочет, а я еще успею насмотреться на цирк. Когда стану его директором. Вячик мне предсказал...
Судя по всему, Арунасу понравилось с девчонками. После цирка он еще несколько раз отправлялся гулять с ними: то в парк с аттракционами, то на выставку игрушек в клуб "Авиатор"... Иногда с ними ходила мама Ивки и Сони. А Галина Антоновна покидала дом редко. Только на кладбище ездила. Ивка сказал, что она по-прежнему всегда держит в руках шапку – будто кошку...
Однажды Ивкина мама и Галина Антоновна поехали на кладбище и взяли с собой Арунаса. Девочек не взяли. Ивку не позвали, меня тоже, а вот Арунаса почему-то попросили: поедем с нами. И по дороге, в автобусе, Арунас осторожно потянул шапку из рук Галины Антоновны.
– Давайте, я подержу, а вы отдохните. Не бойтесь, она рядом... – И та уступила.
Я услышал про это от Ивки, а тот – от своей мамы...
Потом наступила дождливая неделя, стало не до прогулок. Мы опять начали собираться в театре Демида. Возились с ремонтом, а когда уставали, устраивались пить чай у горящего камина. В пасмурные дни огонь в камине хорош даже летом...
Мы все уговаривали Настю и Маргариту почитать свою сказку. Но те упирались. Нельзя, мол, показывать неготовую работу, примета плохая...
Арунас вдруг перестал появляться среди нас. Однажды он ненадолго заглянул в театр и объяснил, что "деда Гена хворает, просит не уходить от него, только в магазин да на рынок...".
Сперва такое объяснение нас успокоило. Но дней через пять Ивка спохватился:
– Может, Геннадий Маркович совсем плох, Арунас там с ним один, а мы тут чаи распиваем!
И мы с ним опять поехали к часовому мастеру – выручать его и Арунаса из беды.
Геннадий Маркович оказался дома один. И вовсе даже не больной.
– Здрасте, господа хорошие! А где ваш друг Арунас? Разве он не с вами?
Мы переглянулись. Потом Ивка соврал второй раз в жизни:
– Наверно, он сегодня с девочками. Они в него как вцепятся – целый день не отпускают.
– То-то я вижу: в такую погоду каждое утро торопится из дома...
Мы торопливо попрощались. И шли обратно, не глядя друг на друга. Тошно было, словно в чем-то виноваты.
А в квартале от трамвайной остановки увидели Арунаса. Он шагал по асфальту босиком, закутанный в короткую прозрачную накидку.
Он заметил нас и будто съежился еще сильнее. Остановился и ждал, когда мы подойдем.
И мы подошли. Арунас смотрел вниз и шевелил пальцами ног в мелкой лужице. Дождь щелкал по его накидке и нашим зонтам. Мокрые коричневые ноги Арунаса были в мелких порезах и прилипших травинках.
Ивка наконец сказал:
– Ты, если не хочешь, ничего не говори. Только больше не ври, ладно? Хуже нет, когда друзьям врут...
Арунас потоптался в лужице. И не поднял лица.
– Вы бы все равно... в такую погоду не пошли бы туда... – Голос у него был хрипловатый, как в первый день знакомства.
– Куда? – сказал я.
– Ну, туда... В тот дом...
– Ты ходил в тот дом? Один?! – звонко изумился Ивка. – Каждый день?!
Арунас кивнул.
– Зачем? – сказал я.
– Ну, боялся... вдруг она куда-нибудь денется. И она... будто живая. Скучно одной. Я ее навещал...
– Виолончель? – разом спросили Ивка и я.
– Ну да... – Арунас наконец глянул в лицо Ивке и мне.
Господи, до чего же стало хорошо! Не было за Арунасом никакого зла, никаких грехов. И беды не было! И не связался он ни с какой сволочной компанией, как нам сперва думалось. Появилась у него своя сказка, вот и все. А сказать про нее нам он стеснялся. Или, может, боялся спугнуть эту сказку. Или... Ну, кто его знает? Главное, что мы опять вместе. Без вранья и обид...
Ивка поглядел на его мокрые ноги.
– Ты охрип, потому что босиком.
– Да нет же! Дождик-то теплый! Это я... так...
Наверно, он хотел объяснить, что охрип от виноватости, но не решился.
– Может, все-таки унесем оттуда виолончель? – посоветовал я.
– Да нет же! Она... ну, она как будто не хочет. Скучать будет по дому...
Нет так нет. Ивка тут же нашел выход:
– Если хочешь, давай будем ходить туда с тобой хоть в какую погоду. А там будем... то есть не будем мешать тебе, подождем в другой комнате. Там ведь много комнат...
Арунас не стал спорить.
– Ладно! Только... – Он поднял лицо. – По-моему, завтра уже будет хорошая погода.
Мы решили проводить его к Геннадию Марковичу.
– Только деде Гене не говорите... про это. Ладно? А то рассердится да скажет: хватит мне с тобой мороки, иди в интернат или куда хочешь.
Мы знали, что старый мастер так не скажет. И Арунас, по-моему, знал. Просто ему неловко было перед "дедой Геной" за вранье.
Ну, а если бы даже Геннадий Маркович и вздумал отказаться от Арунаса, тот не пропал бы. Я знал от Ивки, что его мама и Галина Антоновна выясняют между собой: кто возьмет мальчика к себе. Даже узнавали у юристов, как оформить документы на усыновление маленького беженца.
Захочет ли только Арунас уходить от старика?
– Ох, а мы ведь ту остановку на Дороге, где дом, никак не назвали! – вспомнил я.
– Можно так и назвать: "Старый дом", – простодушно сказал Ивка.
– А что, если "Виолончель"? Нэлик, ты как думаешь? Можно?
Арунас на ходу посопел и кивнул.
Ивка спросил:
– А Динь-Дима ты там не встречал?
– Нет. Только рыжую собаку. Она один раз пришла ко мне в дом. Сидела рядышком и сушилась.
Ивка вдруг остановился.
– Послушайте. Дождик звенит, как колокольчик Динь-Дима...