– А тебе нравится твое имя?
– Не знаю. Имя как имя. Обыкновенное.
– А мне мое нравится. Знаешь, почему?
– Не знаю...
– Потому что из него нельзя сделать пренебрежительное. Нину можно назвать Нинкой, Свету – Светкой, ну и так далее. А Настю как? "Настька" – это трудно выговаривается.
– Можно просто "Наська", – не удержался я.
– Не смей! – она дурашливо толкнула сандалеткой мою кроссовку. – Не вздумай называть меня Наськой!
– Слушаюсь, ваше благородие... – Мне стало гораздо свободнее. И я решился: – Вообще-то меня иногда зовут Алька. Ребята... Ну, друзья-приятели...
Она не удивилась. Сказала просто:
– Да? Вот и хорошо.
Я опять повозился и поглядел на ноги. На свои, а потом и на Настины. На черные лаковые сандалетки и тугие белые гольфы. Она была в коротеньком клетчатом платье, а коленки – твердые и блестящие, как бильярдные шарики из слоновой кости... Я вдруг испугался, что она проследит мой взгляд, закашлялся, закрыл парту.
Настя опять шепнула:
– А мне одиннадцать будет только в октябре. Пятнадцатого.
– Значит, ты еще маленькая.
– Подразнись, подразнись...
Дора Петровна громко сообщила:
– Беседовать перестали. Вздохнули, сосредоточились... – Класс старательно завздыхал. – Достали тетрадки по русскому языку. Не будем отступать от традиций: сейчас короткое сочиненьице о каком-нибудь интересном случае из летней жизни...
– У-у-у!!
– Понимаю. "У" – тоже традиция. Каждый год...
– Времени же мало!
– Я сказала: сочиненьице. На страничку, не больше. Как заметка в стенгазету...
Я это дело предвидел. Так и в гимназии бывало. Только придешь – и сразу: "Пишем! Тема "Как я провел лето"!"
Поэтому я прихватил листок с прошлогодним сочинением. Про то, как однажды вечером я и Вовка – мальчик с соседнего садового участка – увидели над лесом НЛО. Большой светящийся шар. И Вовкин пес увидел. И завыл – то ли от ужаса, то ли от восторга. А потом он долго ходил за нами и тыкался в нас холодным носом. Кажется, спрашивал: что же это такое было? А мы сами не знали. Ведь природа НЛО до сих пор неизвестна... С той поры пес каждый вечер садился у калитки и смотрел в сторону леса. Наверно, ждал, не появится ли светящийся шар снова. Может быть, в собаке проснулась тоска по космосу. Ведь имя у пса было как у самой удаленной от Земли планеты – Плутон.
Сейчас я скатаю свое гениальное творение в новую тетрадь – и никаких проблем. А у Пшеницыной, видать, были проблемы. Она сморщилась, как обманутая мартышка.
– Я ничего-ничегошеньки интересного не могу вспомнить.
– Придумай что-нибудь.
– Я бестолковая.
Ах, как приятно быть рыцарем-спасителем. Я положил листок ей на колени.
– Скатывай. Только меняй мужской род на женский. Не "я увидел", а "я увидела" и тэ дэ.
– Ой, Алька... Вот спасибо-то.
– На здоровье. Ты же сама сказала, что среди мальчишек встречаются люди.
– Конечно...
На рассохшейся парте у крышки была щель. Широкая, в палец. Настя прямо через нее и прочитала мое сочинение.
– Ух ты, пятерка... Только тут написано: "Я жил в садовом домике". А у нас ведь нет сада за городом.
– Кто тебя будет проверять? Ну, скажешь: гостила у знакомых...
– А ты как? Ты ведь это для себя...
– Подумаешь! – И я с ходу написал название: "Старик-огневик"...
"Летом я жил в лагере "Богатырская застава". Наш отряд однажды отправился в поход. У Птичьего озера мы остановились на ночной привал. Поужинали кашей и печеной картошкой и легли спать. Я лег у костра, потому что в палатке было жарко. Лежу и вижу: из огня выбрался старичок. Ростом он был с полено, а борода у него была очень длинная, и в ней горели искры. Он стал что-то говорить, но без звука. Я смотрел на него и старался расслышать. А он сердился и мотал бородой. Вдруг мне сильно обожгло ногу. Это конец огненной бороды зацепил ее. Я вскочил и заплясал как сумасшедший. Старик пропал. Когда я рассказал про него, ребята смеялись. Ногу смазали и забинтовали. А инструктор Володя объяснил: "Ты уснул близко от огня".
Получилась как раз страница. Наверно, хватит. Но я еще дописал на обороте:
"Тлеющую траву залили из ведра. Но мне еще долго чудилась в траве борода старика-огневика, в которой мерцали горящие точки".
Уф... Я откинулся к спинке скамьи. Настя тоже поставила последнюю точку. Смотрела и улыбалась.
– Готово?
– Списывать – не сочинять. Возьми листок... – И опять слегка задурачилась: – Данке шен.
– Биттэ шен, фройлен.
– Не отвлекайтесь, господа, – сказала в пространство Дора Петровна.
Мы притихли.
Настины гольфы были, наверно, слишком тугие. Я заметил, что она их приспустила и тихонько трет рубчатые следы от резинок. Она почуяла, что я смотрю, перехватила взгляд. Я, кажется, заполыхал ушами, но прятать глаза было поздно. Настя виновато сказала:
– Я теперь поняла, что "резинка" от слова "резать"...
Чтобы не сгореть, я притворился равнодушно-деловитым:
– Скрути вниз – и не будет резать.
– Ага... – Она чуть не с головой спряталась под партой и скатала гольфы на сандалетки белыми баранками. И глянула на меня, не разгибаясь:
– А откуда у тебя на ноге такой... кленовый листик?
– Здесь написано, – я толкнул ей свою тетрадку.
Она прочитала. Глянула опять вниз и на меня.
– Очень больно было?
– Сперва да... Но не так уж... – И соврал бессовестно: – Когда зуб дерут, хуже. Видишь? – И оттянул губу.
– Ой, какая дыра! Ты поэтому и не пришел вчера?
– Естественно. Щека была – во! Как дыня... – Я понял, что пора тормозить вранье, опять заегозил на скамейке.
– А почему ты все время вертишься? – спросила Настя (с насмешкой или без?). – Будто и сейчас болит что-то.
Я сказал нахально:
– Штаны пытаюсь нарастить. Они прошлогодние, ноги вон как торчат.
Она так же деловито, как я, посоветовала:
– Чиркни у колен – и будут бермуды. Вон как у Игоря Тулеева, – она показала вперед. – Или вон, у Вальдштейна...
Игоря Тулеева на передней парте я не разглядел. А Вальдштейн сидел неподалеку, на соседнем ряду. Тощий, с редкими и почти белыми волосами, большеухий. Выставил в проход незагорелую, в царапинах, как от кошки, ногу, грудью лег на парту и быстро-быстро писал в тетради. И при этом водил по губам языком. На губах лопались крошечные пузырьки.
Иногда Вальдштейн быстро оглядывал класс из-под упавших на лоб прядок. Встретился глазами и со мной. Глаза были рыжие. Вальдштейн усмехнулся без всякого дружелюбия. "Неприятный тип", – решил я, а Насте сердито разъяснил:
– Бермуды хороши для Бермудских островов, там климат тропический. А здесь, когда придут холода, я в них куда денусь? Головой в Бермудский треугольник? Других-то штанов у меня нет, мы же погорельцы.
– Кто?
– Дом сгорел! Недавно. Со всем имуществом. Сожгли...
Она трубочкой вытянула губы. Тихонько свистнула.
– Пшеницына! Тебе не стыдно?
Настя прижала к щекам ладони.
– Ой, Дора Петровна, я нечаянно! Честное слово. Это у меня так выдохнулось.
– Если выдохнулось, значит, ты закончила писать? Дай тетрадь.
Я взял свою и Настину тетради, отнес к учительскому столу. Дора Петровна тут же нацелила в них авторучку.
– Та-ак... Прекрасно... Молодец, Саша Иволгин. Очень образно и без ошибок... А Настя... тоже хорошо... Но слово "удаленная" пишется через два эн, пора бы запомнить. Четверочка...
И раздался звонок. Почти со всех парт пошло: "У-у, мы не успели!"
– Кто не успел, допишет дома и принесет в понедельник.
Это мне понравилось. В гимназии наша Лизавета Марковна шиш бы пошла на уступки: "Ничем не могу помочь, вам следовало уложиться в урочное время..."
В коридоре я сказал Насте:
– Все же следует обозвать тебя Наськой.
– Это почему?
– За ротозейство. Не могла списать без ошибки!
– У тебя так и было написано: с одним эн!
– Не сочиняй. Тогда бы не было пятерки. Я всегда пишу без ошибок.
– Ой-ой-ой! Хвалиться – не молиться...
– Я не хвалюсь. Это у меня от природы. Зато по математике – полные тормоза...
– А для меня четверка по русскому – это счастье, – выдохнула Пшеницына. – Пошли во двор, а?
На дворе опять стоял веселый гвалт и мелькали в воздухе шишки-снаряды. Слышались крики:
–Эй, камрады, не отступать! Обходи их с тыла!
Не двор, а "горящая точка".
Разглядел я и старого знакомого – с Денди на майке. Майка выбилась из шортиков и моталась, как боевое знамя.
Сквозь эту свистопляску шагал коренастый дядька в синем спортивном костюме. Видимо, учитель физкультуры. За ним укрывались несколько хитрецов с шишками в руках. Мой "камрад", изогнувшись, пустил свою шишку в одного из них. Ой!.. Легкая шишка взлетела в потоке воздуха и угодила физкультурнику точно в лоб.
Мальчишка обомлел. Потом качнулся, чтобы удрать.
– Стоять! – басом приказал учитель.
Он держался за лоб. Потом подошел к виноватому. У того голова ниже плеч. Сдвинул коленки и мотал на кулак оранжевый трикотажный подол.
– Ну, что теперь с тобой делать?
Тот глянул снизу вверх одним глазом. Шепотом угадал:
– Привести родителей, да?
–Гм...
Учитель показался мне похожим на врача Игоря Васильевича. Я взял Настю за руку, раздвинул зрителей, и мы встали за спиной несчастного "камрада".
– Простите его, пожалуйста, – сказал я. – Здесь виновата неоднородная плотность атмосферы. Он не хотел.
– Да. Я не хотел, – с сокрушенным вздохом подтвердил бедняга.
– Он больше не будет, – в тон мне пообещала Настя.
– Да. Я больше не буду, – мальчишка глянул уже двумя глазами.
– Ничего себе! Вкатить человеку в лоб такую дулю, а потом "не буду".
Продолжая мотать майку, "камрад" насупленно сообщил:
– Это вовсе не тяжелая дуля. Мне два раза в лоб попало, и ничего...
– Милый мой! Не сравнивай высокоученый лоб педагога со лбом необразованного второклассника.
– Нет. Я образованный, – тихо, но решительно заявил наш подзащитный.
– Андрей Андреевич, он образованный, – на полном серьезе подтвердила Настя.
– Да? Ну, тогда ступай. Но смотри...
"Камрад" облегченно ускакал. Физкультурник подмигнул нам.
Неподалеку перекидывались мячиком мальчишки из нашего класса.
– Иди к ним, – понимающе сказала Настя.
И я пошел. И меня приняли в круг как своего.
РЭКЕТИР
По причине субботы расписание было облегченное. После русского – история, а потом два урока физкультуры.
Я угадал – учителем был Андрей Андреевич, перед которым мы с Настей заступились за второклассника. Он сказал, что заниматься будем на спортплощадке.
Площадка оказалась позади школьного двора, за забором, там, где сосны. За ней зеленел сквер – березы и клены. Хотя не только зеленел: в кленах было много желтизны. Но погода стояла – как в июле.
К забору были привинчены крючки-вешалки, словно в гардеробе. Удобно. Почти все мальчишки прихватили с собою сумки и рюкзаки, чтобы не возвращаться потом в школу. Переодеться можно было и здесь. А кто одет был полегче, вообще не стал переодеваться. Но мне, конечно, пришлось вылезти из своей тесной отглаженной формы.
А девчонки застряли в школьной раздевалке – у них с переодеванием всегда много возни. Пока девчонок не было, мы играли волейбольным мячом в "вышибалу". Вальдштейн почему-то все время метил в меня, хотя в глаза при этом не смотрел. Ну, черт с ним.
Наконец пришли девочки. Настя была в белых шортах и белой майке, и я подумал, что теперь она похожа на мальчишку (если бы не золоченые колечки в ушах). И еще подумал, что в девчоночьем наряде она все-таки симпатичнее. Потом я испугался, что она заметит мое разглядывание и мои мысли. Упал в траву и стал отжиматься для разминки.
Андрей Андреевич объявил: сейчас будет кросс. На километр. Два круга по аллее, которая опоясывала площадку и сквер.
Сперва я старался бежать недалеко от Насти, но потом испугался: решат еще, что я все время льну к ней. Начал набирать скорость. В лагерной спартакиаде у меня было четвертое место по бегу, и тут я скоро оказался среди тех, кто впереди.
Первым бежал Игорь Тулеев в своих широких бермудах с бахромой у колен. С виду неуклюжий, полноватый, а вон как припустил! Следом за ним – его дружок, маленький Ренат Латыпов. Они так старались, что на бегу бросили в траву свои безрукавки, сделанные из школьных курточек.
Я, наверное, мог бы их обойти, но высовываться не стал, прибежал третьим.
После этого Андрей Андреевич сказал, что в награду за блестящие спортивные результаты отпускает всех нас домой раньше срока. Девчонки, радостно визжа, кинулись в школу, в раздевалку. Мальчишки тоже разбежались в одну минуту. На крючках не осталось никакого имущества. Даже моего!
Я обалдело стоял перед пустым забором. Потом заоглядывался. Ну, слава Богу! Мой костюм и пакет с книгами висели на сосне. Метрах в трех от земли, на сухом сучке прямого ствола.
Шуточка! Ну да ладно, может, и не злая. Просто слегка подзаводят новичка.
Я небрежно плюнул через плечо, обхватил ствол руками-ногами, забрался по нему немного вверх и дернул повисшие штанины. Сучок обломился, имущество свалилось мне на голову. А я – на колючие шишки. Ой...
Покряхтев, я поднялся. Влезать снова в тесный жаркий костюм не хотелось страшно. На мне были баскетбольные трусы с лампасами и майка с надписью "Lada". Сойдет для прогулки до дома. Я аккуратно уложил в пакет белую рубашку и галстук, свернул в муфту брюки и пиджак, затолкал туда же. Пакет раздулся и заскрипел, я шепотом обругал его (пострадавшие от шишек места болели). Разогнулся и увидел Вальдштейна.
Тот стоял в двух шагах.
По виду никак не скажешь, что пацан из шестого. Скорее, очень длинный третьеклассник. Был он тощий и суставчатый, с тонкой шеей. Просторные короткие штаны из камуфляжной ткани свалились бы с него, если бы не тугой ремешок. И клетчатая рубашка обвисла, как на палке. Но смотрел он своими рыжими глазами не как младший, а прицельно и дерзко.
К его поцарапанным ногам прилипли чешуйки сосновой коры. Я посмотрел на них, на сосну. Пнул пакет кроссовкой и спросил:
– Твоя работа?
Без обиды спросил. Понимаю, мол, шутка. Ссориться не хотелось, хотя Вальдштейн мне явно не нравился.
Он облизнул губы и откликнулся охотно:
– Моя. Скажи спасибо, что твои шмотки не унесли совсем. В залог.
– В какой залог?
– Потому что ты их повесил на чужой крючок.
– Я не знал, что крючки тут персональные.
– Потому и помиловали, что не знал. А за вешалку надо платить. На первый раз с тебя полбакса. В рублях, по нынешнему курсу.
Я быстро прикинул: полдоллара – это не так уж много. В пересчете это сейчас чуть больше, чем два трамвайных билета... Но с какой стати? Я сказал:
– Мальчик, ты ушиб головку, когда лазил на сосну, да?
Вальдштейн в ответ сощурился. Сунул в широкие карманы кулаки. Подошел ближе. Опять облизал губы.
– Завтра не принесешь полбакса, послезавтра потребуют целый. Потом два. По счетчику. А через неделю сдерут шкуру.
– Надуй пузо, – посоветовал я. – А то штаны свалятся.
Он проговорил негромко, но увесисто:
– Сам-то не надувайся. Ты, наверно, думаешь: стоит тут такой нахал и берет меня на понт. А знаешь, кто с тобой будет говорить, если не заплатишь? – И печально так наклонил голову к плечу.
Я не знал. Но догадывался. Наслышан был про школьное рэкетирство. Даже в гимназии с меня пытались деньги выбить. Но там хоть процентов не требовали! Да и не разгуляешься с этим делом в гимназии-то. В ней каждый день дежурили два милиционера. А здесь...
Дело известное. Компания посылает вперед такого вот нахального шкета, а когда тот получает отпор, подваливают старшие: "Зачем обижаешь маленького?"
Видать, сомнения и страхи написались на моем лице. Вальдштейн довольно хмыкнул:
– Вот так. И не думай кому-нибудь вякать про это.
Что же такое делается? Мало мне было, что ли, "радостей" от Лыкунчика и его подручных? Здесь, значит, все по новой? С первого дня!
А может, врет эта глиста в камуфляже? Пудрит мозги новичку? Нет, не посмел бы... Но мне-то что делать? Завтра такая беспросветность начнется!
Я ощутил, что проваливаюсь в отчаяние, как в яму. И... будто кто-то завладел моей рукой. Стремительно отвел ее назад, бросил вперед. И ладонь моя вляпала Вальдштейну трескучую оплеуху.
Вальдштейн полетел с ног. Почему-то не назад, а вперед, мимо меня, к сосне. И лицом – о подножие ствола. Полежал секунды три и рывком сел. Из ноздри у него ползла красная гусеница. Он пальцем размазал ее по щеке. Меня чуть не стошнило. Но я сказал чужим голосом:
– Хочешь еще?
... – Стоп! – Неизвестно откуда возник Андрей Андреевич. – Что тут у вас? – На круглом лице его выступили твердые скулы.
Мы молчали.
– Я вас спрашиваю! Иволгин и Вальдштейн!
– Пусть он скажет, – я подбородком показал на Вальдштейна.
Тот, хныча, поднялся. Всхлипнул:
– Псих...
– Иволгин, почему ты его ударил?
– Пусть он объясняет... Вы знаете, с чем он ко мне пристал?
– Пошутить нельзя, да? – Вальдштейн поддернул на плече ремень сумки и пошел прочь.
– Шуточки... – выдохнул я.
– Постой! – велел Вальдштейну Андрей Андреевич. Но тот, шмыгая носом, нырнул в гущу кленовой поросли.
– Иволгин, дашь объяснение здесь? Или пойдем в учительскую?
– Никуда я не пойду! Хоть волоком тащите! – Дрожь у меня не проходила, но и злости прибавилось. И от всего этого я откровенно хамил.
Физкультурник проговорил уже другим тоном:
– Днем ты показался мне более благородной личностью.
– Значит, первое впечатление обманчиво!
– Значит, обманчиво...
– Вы же не знаете, что он мне тут... наговорил...
– Но он только говорил. А ты – в кулаки! А весовые категории у вас явно разные.
– А я не взвешивался, когда он... Пускай не лезет! Рэкетир сопливый...
– Что? Вальдштейн – рэкетир? Силы небесные... Ладно, ступай. Но имей в виду, я не намерен скрывать этот инцидент от педагогической общественности...
– Ну и не скрывайте.
По дороге к дому я успокоился. День был такой солнечный, ласковый. И я подумал, что Вальдштейн, скорее всего, просто брал меня на пушку. Недаром же физкультурник засмеялся. И вряд ли станет Андрей Андреевич ябедничать завучу и классной про драку. Все-таки он мужчина...
Ну, а если и правда найдутся у Вальдштейна дружки и заступники... И если возьмет меня в оборот "педагогическая общественность"... Что же, значит, опять злая судьба. Придется воевать. Сейчас я почему-то не боялся. Может, потому, что сегодня впервые в жизни не струсил до конца и дал отпор этому нахалу.
Нет, героем я себя ни капельки не чувствовал. Велика ли заслуга огреть по уху такого хлюпика! Я не его победил, а себя. Впервые в жизни я не отступил, не начал боязливо раздумывать. Может, в глубине души помнились слова:
Так трусами нас делает раздумье...
Бабушка слегка удивилась моему спортивному виду, но сказала не про это: