– Завтра папа поедет в сад, съезди с ним, забери все, что там осталось. И поищи жестяной гребешок. Тот, что я давала тебе в лагерь. Куда ты его девал?
– Знаю куда... А тебе зачем? Колдовать будешь?
– Сейчас получишь по косматому загривку.
– Ба-а, я есть хочу.
– В школе-то как дела?
– Нормально, – соврал я.
Потому что, может быть, и правда потом все будет нормально? В конце концов, в школу еще не завтра. Как говорится, доживем до понедельника.
ИЗГНАНИЕ
"Жигуленка" у нас давно уже не было. В сад мы поехали на чужой "Волге", с человеком, который собирался купить наш участок. Это был худой, очень высокий дядька. Мне почему-то казалось, что таким станет Вальдштейн, когда вырастет.
Было по-прежнему тепло, ветер влетал в открытое окно машины и дергал меня за волосы. Отец сидел впереди и разговаривал с худым дядькой про президентские выборы. Нашли тему...
Я скинул кроссовки, забрался на заднее сиденье с ногами и вспоминал вчерашнее. Но главным образом не плохое, а Настю Пшеницыну.
В саду я сразу пошел к пугалу Данилычу. Тот по-прежнему караулил грядки, хотя урожай был убран.
– Извините, сударь, но безрукавку я заберу. У меня самого в гардеробе негусто...
Во внутреннем кармане безрукавки я нащупал плоский гребешок.
Волосы у меня густые, пластмассовые расчески то и дело ломаются. Когда я поехал в лагерь, бабушка дала мне старинный железный гребешок, свой любимый. Пластмассовые ей не нравились, потому что волосы от них сильно искрили. "Это притягивает нечистую силу..." Бабушка была очень образованная, но и очень суеверная. От моих родителей она суеверия пыталась скрыть, а от меня – нет.
– Как же ты сама-то без гребешка будешь, пока я в лагере?
– Обойдусь как-нибудь.
– А Квася?
– Квасилий сейчас в отпуске.
Бабушка была уверена, что у нас в доме живет мелкое добродушное существо по имени Квасилий. Что-то вроде помеси гнома и пушистого кота. Иногда оно безобразничало, но не сильно. То пережжет лампочку в коридоре, то сквасит молоко в холодильнике (отсюда и такое имя). Иногда, по словам бабушки, Квася ночью забирался к ней на кровать и просил расчесать железным гребешком свалявшуюся шерсть.
Я, когда был маленький, верил в Квасю всей душой. Потом перестал, конечно. Но бабушка продолжала утверждать, что Квася есть. Или, по крайней мере, был, пока мы жили в старом доме. Где-то он теперь...
Безрукавка сильно выгорела, стала белесая, словно в нее втерли алюминиевую пыль. Ну и хорошо, так и надо...
Потом я отыскал в домике свой рюкзак с забытым лагерным имуществом. Вытряхнул из него спущенный волейбольный мяч, спортивные носки с вытканными на них ракетками, испорченный фонарик, фляжку, бейсболку с надписью "SHARP". И пострадавшие от огня джинсы.
Володя тогда, у костра, сказал про хирургию. Однако ножницы – это было бы слишком просто. В груде хлама на краю участка я нашел дырявое ведро. Затолкал в него штаны. Сплющил ведро ударами полена и топора. Так сплющил, чтобы наружу торчали обгорелая и целая штанины – насколько нужно (вернее, насколько не нужно).
На соседнем участке, у Вовки Лопатина, жгли мусор. Вовка там кочегарил. Я перелез к нему через изгородь и сунул джинсовые "языки" в огонь. Вовка сразу понял, что к чему.
– Ух ты, клево придумал...
Кромки получились обугленные и разлохмаченные, будто я выбрался из горящих джунглей.
Когда вернулись домой, я пришил к безрукавке желтые костяные пуговицы – отыскал их у бабушки. Потом выбрал для этого костюма просторную лиловую рубашку.
В понедельник бабушка чуть не упала.
– Ты так собираешься идти в школу?
Белые теннисные носки гармошками спускались на кроссовки. Колени щекотала обгорелая оторочка. Рубашку я надел навыпуск. Поверх нее лоснилась безрукавка, на которой дерзко, будто медали, светились желтые пуговицы, пришитые вкривь и вкось. Бейсболку я сбил козырьком назад. А книги и тетради я затолкал в свой сизый рюкзачок – он был небольшой, сойдет за школьный.
– Круто, да? "Бой оф Калифорниа"...
– По-моему, ты сошел с ума.
– Да тут многие так ходят. Здесь же не гимназия!
– Дело твое. Но имей в виду, тебя выгонят, – решительно предупредила бабушка.
Она оказалась права. Меня выгнали. Но вовсе не за костюм.
Сначала-то все шло хорошо.
На полпути к школе я издалека заметил Настю. Узнал по клетчатому платью, пастушковой стрижке и золотым искоркам под ушами. Только вместо гольфов были красные носочки. Я пружинисто и бесшумно догнал ее. Пошел сбоку в трех шагах. Она глянула рассеянно и отвернулась. Я сказал "учительским" голосом:
– Пшеницына! Ты почему не здороваешься со старшими?
– Ой!.. Я тебя не узнала, думала, кто-то незнакомый... А почему это ты старший?
– Мы же вчера выяснили. Я родился раньше на четыре с половиной месяца.
Она засмеялась:
– Да, правда... А все равно мальчики должны здороваться первыми.
– В самом деле? Тогда гутен таг, сударыня.
Настя пробежалась по мне веселыми глазами.
– Ты сегодня совершенно... не такой.
– Я раскопал эти лохмотья на пожарище... Но я только снаружи не такой, – резвился я все пуще. – А внутри я прежний: благородный и очень воспитанный. Давайте вашу сумку, фройлен, она тяжелая.
– Не тяжелая. Помоги лучше Доре Петровне, вон она книги несет.
Дора Петровна шла по другой стороне Троицкого переулка и поглядывала на нас. В руке у нее была авоська с пачкой книг. Мы перебежали через пыльный асфальт и заросшую канаву.
– Здрасьте!.. Дора Петровна, Алька хочет вам помочь. Он – рыцарь.
Я взял увесистую авоську.
– Да, я рыцарь. В блестящих, как самовар, латах и с петушиными перьями на шлеме. Разве не видно?
– Ну... если чуть-чуть напрячь воображение... А ты, Настя, выходит, прекрасная дама?
– Со шлейфом... – Она пальчиками взяла коротенький подол и присела в придворном поклоне.
– Дюжина пажей в бархатных беретах волокут шлейф за дамой, чтобы он не нацеплял репьев, – сообщил я. – А бродячий щенок пытается ухватить его зубами. Он не знает этикета...
– Великолепная картина! Прямо Вальтер Скотт... Но у меня, когда я смотрела на вас, появилось другое сравнение. Знаете, на кого вы похожи?
– На Тома Сойера и Бекки Тэчер, – догадливо сказала Настя.
– М-м... возможно. Но я подумала про Герду и Кея из "Снежной королевы".
– Это значит, мне придется сидеть в ледяном дворце? – Я по-настоящему передернул плечами. – С ума сойти!
– Я же тебя спасу! – храбро пообещала Настя.
– Но до этого я схвачу кучу всяких ОРЗ!
– Я быстро спасу...
– Тогда ладно... – Я шел, изгибаясь от тяжести книжного груза. Авоська царапала мне ногу кусачими узелками. – Дора Петровна, это у вас пособия по литературе?
– По литературе, по русскому языку. И даже по немецкому... Саша, ты очень жалеешь, что попал в наш немецкий класс?
– Теперь уже ничуть, – сказал я честно.
Потому что думал о Насте. Правда, и о Вальдштейне я думал, причем все время, но эти мысли были на втором плане. Опасение скребло мне душу, но не сильно.
Вальдштейн, конечно, тоже не забыл вчерашнее. На первом уроке он то и дело поглядывал на меня. Быстро и словно из-за кустов. И так сумрачно, что Настя сказала:
– Почему это Вячик глядит на тебя, как кобра?
– Кто глядит?
–Вальдштейн. Вячик...
– Что за имя!
– Вячеслав.
– Вячеслав – это Славка.
– У кого как. Он – Вячик. Вячик-калачик, так его в первом классе дразнили. Да и потом...
Бедный Вячик, бедный Вячик,
Почему не ешь калачик?
Тише, Вяченька, не плачь,
Дам тебе большой калач...
Я поморщился – повеяло чем-то знакомым. Но я сказал хмуро:
– Глиста он негодная, а не калачик.
– А что случилось-то?
Я не удержался и шепотом рассказал. И добавил:
– Тоже мне, мафиози недорезанный...
– Дурачок он, а не мафиози, – грустно отозвалась Настя. – Никаких дружков у него нет. Ни уголовных, ни вообще... Просто хотел новичку свою силу показать, потому что в классе самый затюканный. Мальчишки раньше знаешь как его доводили...
"Знаю", – чуть не сказал я. И сделалось гадко на душе.
– ...Пока Дора Петровна их совесть не расшевелила. Она это умеет...
– Я не хотел ему нос разбивать. Он сам им о сосну треснулся. Я просто его по уху стукнул. Если честно говорить, то с перепугу...
– Ну, ничего. Может, дома не заметили, что нос распухший...
– А если заметили?
– Тогда хуже. Его в такой строгости держат. Как двойка или запись в дневнике, он боится домой идти... Да ты не переживай. Он же сам виноват.
"Я и не переживаю", – сказал я себе. И стал смотреть в другую от Вячика Вальдштейна сторону. В открытое окно. Там были тонкие сосны и безоблачное небо. И летнее тепло. Только тепло это сегодня пахло горьковатым дымом: за городом от сухости и жара начал гореть торф. От такого запаха слегка першило в горле.
Но все-таки я чувствовал радость. Нет, значит, за спиной Вальдштейна зловещих рэкетиров. И все будет хорошо.
Но дальше не было ничего хорошего.
На второй урок, на литературу, вместе с Дорой Петровной пришла завуч Клавдия Борисовна.
– Садитесь. Только без шума... А новичок пусть встанет снова... Где ты, Ивулгин?
"Ну, началось", – понял я с упавшим сердцем. Но встал спокойно.
– Вот я. Только не Ивулгин, а Иволгин.
– Хорошо. Не вижу разницы.
– А я вижу. Моя фамилия от слова "иволга". Есть такая лесная птица.
И завуч почуяла, что я готов к бою.
– Я уже поняла, что ты за птица... Скажи, почему ты в субботу, после физкультуры, избил своего одноклассника? Его мама говорит, он пришел домой весь в крови!
"Ага, значит, не физрук накапал, а мама заступилась. Это понятно. Небось, нагородил дома жуткую историю: иду, никого не трогаю, а тут новичок ка-ак налетит!.. Чего не сочинишь, если могут взгреть..."
– Я жду, Ивулгин... Иволгин!
А Дора Петровна молчала. И, по-моему, жалела меня. Видимо, она узнала про все только сейчас.
Настя вдруг сказала с места:
– Клавдия Борисовна, Вячик же сам виноват!
И, конечно, услышала в ответ, что Пшеницыну никто не спрашивает.
– А спрашиваю я... Иволгина. Кто дал ему право разводить здесь дедовщину? У нас не казарма, а школа!
"А в казарме, значит, можно?" – подумал я. И ответил, что вовсе не избивал Вальдштейна.
– Только дал один раз, а он носом о дерево... Вальдштейн, скажи! – Я оглянулся на него.
Вячик сидел так, что видно было только темя с белобрысыми прядками. И уши по сторонам. И показалось, что с лица на парту шмякнулась капля.
– Я пока спрашиваю не Вальдштейна, а тебя. Допустим, "один раз". А за что?
– Пусть он сам объясняет... – Я оглянулся опять.
Ничего Вячик не объяснит, потому что придется тогда признаваться в своей "шутке". И про это узнают дома. И, наверно, достанется ему так же, как весной Лыкунчику.
И я ничего не объясню. Да, я не храбрец, но и не полная же сволочь. Одно дело – рассказать шепотом Насте, другое – нажаловаться учителям. Конечно, наплевать мне на Вальдштейна, который к тому же сам нарвался на неприятности, но все-таки... А кроме того, я же и останусь в дураках: поверил такому безобидному болтуну! Как тут на меня будут смотреть!
А пока вроде бы смотрели с сочувствием. Даже те, чьих имен я еще не знал. И Дора Петровна тоже. Она предложила:
– Клавдия Борисовна, давайте считать, что это была глупая мальчишечья стычка. Пусть извинятся друг перед другом...
– Нет, уважаемая Дора Петровна, – мягко сказала завуч. – Извините, что я с вами не согласилась, но мне кажется, дело серьезное. Вы же видите, как бесчеловечные нравы проникают в детскую среду... Вы смотрели вчера "Криминальные новости"? Про банду малолетних. На их счету масса грабежей и два убийства! Главарю всего пятнадцать лет, а младшему – вы не поверите – восемь. Ясно, куда мы катимся?
"Ясно. В наручники меня", – подумал я. Нет, не подумал, а, оказывается, выдал вслух.
– В наручники, к сожалению, не получится. А вот за родителями ты отправишься немедленно. Пусть явятся или сегодня, или завтра с утра. До этого – в школу ни ногой!
Ну, это все ясно. И просто.
– Родителей нет дома с утра до вечера. Можно, чтобы бабушка пришла? Это она занимается моим воспитанием.
– Оно и видно.
– Что видно? – напрягся я. Давать бабушку в обиду я не собирался.
– То, что родители... не очень занимаются твоим воспитанием. Впрочем, это ваше семейное дело. Но без старших я тебя на уроки не пущу.
Она думала, я боюсь домашней разборки! Но мы с бабушкой всегда понимали друг друга.
Я выволок из-под парты рюкзак и глазами попрощался с Настей. Клавдия Борисовна сказала мне вслед:
– А еще собирался в английский класс...
Я задержался у порога.
– Вовсе не собирался. Мне здесь хорошо.
Длинноволосый очкастый Олег Птахин (он сидел позади Вальдштейна) вежливо спросил:
– Скажите, пожалуйста, а чем же наш класс хуже английского?
– Я... не говорю, что хуже. Дора Петровна, я не это имела в виду. Дело в том, что этот Иволгин...
Я сказал "до свиданья" и прикрыл за собой дверь.
ЛЮБОВЬ К РОДНОМУ ПЕПЕЛИЩУ
Идти домой не имело смысла. Родители придут после семи. Бабушка говорила, что после обеда собирается в собес насчет прибавки к пенсии. Значит, тоже надолго.
Я решил наконец поехать на то место, где когда-то стоял наш дом. Я и раньше хотел там побывать и однажды сказал это при всех. Отец недовольно отозвался:
– А зачем? Что это, "любовь к родному пепелищу"?
Я понял, что он цитирует Пушкина. И слегка огрызнулся:
– А если и так? Что плохого?
– Ничего. Только зря. Прошлого не вернуть.
А бабушка сказала:
– Успеешь еще. А сейчас давай-ка съездим на рынок.
Я не спорил, но про себя понимал, что все равно там надо побывать. Родина же, хотя и сгоревшая. Прошлого, конечно, не вернуть, но и забыть его нельзя. Даже если захочешь. А я, к тому же, не хотел. Вся жизнь прошла в том доме, в том квартале.
Сейчас у меня было самое подходящее настроение для такой поездки. Грустное. И я пошел на трамвайную остановку "Стекольная".
Добирался до центра я около часа. Путь был очень длинный. К тому же денег не было, ехал зайцем, и на полдороге меня выставил из вагона дюжий контролер в кожаной куртке. От куртки воняло, как от разогретых сапог. Он дал мне легкого пинка и пообещал в другой раз увести в отделение. Я отбежал. Издалека я сказал этому типу с бритым затылком, что он недобитый боевик и что работать надо, а не обдирать в трамваях старух и пацанов. Потом пошел на автобусную остановку и дальше ехал без приключений.
Вышел из автобуса я в квартале от дома. И вдруг понял, что никак не верю, будто дома уже нет. Ну, как это нет? Я ведь даже запахи его помню! В сенях пахло сухим деревом и влажной бочкой, в которой держали воду (колонка была во дворе). В прихожей – теплыми вязаными половиками и дровами для печки. В комнате бабушки – оконными цветами и землей из кадки с фикусом, а иногда – корвалолом...
Я до мельчайшего движения помнил, как вставляется ключ в скважину наружного замка. Надо вставить чуть-чуть не до конца, потом слегка прижать дверь и поворачивать ключ плавно, чтобы не заело. Этот плоский ключик и сейчас со мной, я брал его в лагерь, и он сохранился в кармане пострадавших джинсов.
Вот сейчас я обойду девятиэтажку с застекленным магазином "Хозтовары" на первом этаже, и...
И впервые в жизни я увидел настоящее пепелище.
Обгорелые бревна и стропила уже все растащили. Чернел бугристый прямоугольник с остатками обугленных половиц. Посреди этой пустой черноты стояла наша обитая жестью круглая печь. Раньше жесть была серебристая, а сейчас закопченная. И кто-то снял уже чугунную, с литым узором и рычагом дверцу.
Опоясывали площадку остатки низкого кирпичного фундамента.
У меня защекотало в горле. К тому же запах торфяного дыма ощущался и здесь. А может, это был запах пожарища?
У дальнего края фундамента ходили двое мужчин в полувоенной одежде. Один – грузный и лысый, другой – обыкновенный, в соломенной шляпе, которая не вязалась с камуфляжем.
"Стервятники", – скрипнул я зубами. Потом, не глядя на этих мужиков, перешагнул кирпичную бровку. Стал ходить по обугленным щепкам и мусору. Смотрел под ноги. Может, что-нибудь найду? Хотя едва ли. Все здесь уже вычистили.
Дядьки сперва не обращали на меня внимания. Затем тот, что в шляпе, сказал:
– Мальчик, зачем здесь ходишь? Иди играй. Здесь нехорошо.
Он говорил с кавказским акцентом, хотя лицо было вовсе не восточное, курносое и круглое. Может, мне акцент его просто показался. Нынче принято валить на кавказцев все беды, хотя большинство из них, конечно, ни при чем.
Сперва я не отозвался.
– Мальчик, я тебе говорю. Гуляй в другом месте, здесь не надо.
– Сами гуляйте в другом... Это мой дом... был, – сипло сказал я. – А не ваш. Сожгли да еще распоряжаются.
– Ай, мальчик, зачем так говоришь! Сгорел дом, большое несчастье, да. Но разве это мы? Наше дело не жечь, а строить...
– Ну и стройте, я вам не мешаю.
– Ты не нам плохо делаешь, а себе. Смотри, все ноги испачкал.
Это правда. И кроссовки, и белые носки, и ноги выше носков были в саже и пепле.
– Вам-то что...
– Ну, как хочешь... – Дядька в шляпе отошел, а другой, грузный, стал что-то говорить ему, недовольно так.
Я побродил еще, уже просто из упрямства, и шагнул через фундамент обратно.
– Мальчик, подожди, пожалуйста!
Который в шляпе, опять шел ко мне. Протягивал раскрытую ладонь:
– Вот, нашли недавно. Это не твой?
На ладони лежал складной ножик с коричневой пластмассовой рукояткой. Со множеством блестящих предметов – лезвия, ножницы, штопор и так далее. Сверкал он как новенький и, конечно же, никогда не валялся в здешней гари. Зачем это? Откупиться хотят, что ли? Совесть шевельнулась?
– Не надо мне ваших подарков... – И я поскорее пошел прочь, чтобы не зареветь.
И вдруг откуда-то со стороны, звонко так:
– Саша!
С гаража прыгнул и помчался ко мне мальчик. Я узнал его издалека по летучим светлым волосам и по одежде, будто сшитой из лиловой шторы с желтыми полумесяцами, солнышками и разноцветными звездами. Он в этом пестром наряде махал мне с балкона, когда я уезжал в лагерь.
– Ивка!
Ивке было девять лет. Он жил на третьем этаже большущего дома, который возвышался над нашим. Иногда мы играли вместе. Бывало, что я катал его на своем велосипеде. Не то чтобы приятели, но все же сосед, славный такой. И я обрадовался.
Ивка подбежал и потупился. Запереступал в пыльной траве стоптанными сандалиями. Видимо, понял, что несладко мне.
– Пришел... поглядеть, да?
– Да, тянет все-таки...
Он кивнул: понятно, мол.
– Велик жалко, – сказал я. – Теперь не покатаемся...
Он кивнул опять:
– Его весь обуглило и скрутило от огня.