…- Ты не балуй парня, - просил Аннушку. - До старости за юбкой не упрячешь. Когда-то и самому жить придется. Кого он добрым словом вспомянет? Нас? Что все за него делали, от забот, от жизни оберегали, своим умом его ум подменяли?
- Мал еще, - жалела она.
- Ну да, мал. И борода вырастет, для тебя все одно малым останется, - пытался разозлиться Илья, но не получалось у него с Аннушкой строго разговора. Не умел он ни голоса повысить, ни силу свою пока-зать; так, вроде и о серьезном, а как о прошлогоднем снеге беседуют - языками помололи, время убили и разошлись. Илья понимал - настоять надо, сына под свою команду взять, пока не перерос через лень. А как возьмешь? Санька целыми днями при матери; отца мельком видит и не боится ни на мизинец, дед с бабкой не вмешиваются - отступились, - Аннушка и защитит и приласкает. Оторопь берет Илью. - Что же мы делаем? В иной семье уродец родится - на него молятся, любой прихоти потакают, вину свою перед ним и перед людьми заглаживают, а и его ч е л о в е к о м ростят, чтоб не хуже других. У нас руки-ноги на месте, у Саньки все при всем, но, приглядись: уже сейчас на уродца похож - и соврет не дорого возь-мет, и от работы волчонком бегает. А как иначе? То нельзя, это рано, а тут - отдохни, сынок, я сама. От чего ему отдыхать, если он ничего и не делал? Младенца в воду кинь - поплывет! Во, какая сила жиз-ненная в нем спрятана! А израстет, и забудет; учи по новой, потей.
- Устал ты, отец, вот и блазнится несусветное, - улыбалась Аннушка и сбивала его. - Ишь, сколь навы-думывал! Да мы сегодня кучу делов переделали. Ну? Не веришь? Спроси сам. Нет, ты не качай головой, а спроси. Саша, - звала она, - поди-ка сюда, сынок! Докладай отцу, чем занимался, как в доме помогал?
Илье неприятно было смотреть в бегающие глаза сына. Аннушка наседала:
- Спроси, спроси.
Нехотя спросил первое, что пришло на ум.
- Постель заправлял?
Санька растерянно оглянулся на мать. Ее присутствие смущало. Не мог при мамке врать.
Аннушка спешила на помощь.
- Вместе мы заправляли, вместе у скотины вычистили, - нараспев собирала она, - и в магазине были, и воды полную кадку нанесли.
- То-то я гляжу, у него язык от конфет прилип. Слова сказать не может, - раздраженно заметил Илья. Разговор уже тяготил его.
Мать рассмеялась.
- Ты, отец, прямо сыщик у нас. ничего от тебя не утаишь. - И делала уступку. - Ладно, с завтрего дня все сам делать зачнет. Я прослежу.
Илья заставил себя поверить, кивнул утвердительно, сдаваясь.
- Делай как знаешь. Наше дитя, нам за него ответ держать и перед богом, и перед людьми.
…Отец и сын сидели рядом на скамейки у палисадника. Был тихий осенний вечер, прозрачный и теп-лый, какие нередки в бабье лето. Ветер не шелестел в пожелтевших листьях старого клена; угасающее солнце касалось их золотого наряда, рассекало длинными тенями жесткую траву. Сын смотрел перед собой выцветшими глазами, но глаза эти не замечали ничего - на лице не было следа чувств и мыслей.
Илья наблюдал за сыном и холод обнимал его - пропасть, огромная пропасть между ними. У кого хватит сил и терпения мост проложить, соединить их?
- Нам слесаря нужны, - как бы невзначай, не Саньке, - земле, воздуху прошептал он. - Ты мог бы пой-ти.
Сын не вздрогнул ни единым мускулом, не повернул головы - так же смотрел вперед и никуда.
- Пустое это, отец. И ты знаешь, и я знаю - пустое. Меня нет. Давно уже нет…
Илья услышал голос сына и ужаснулся - чужой, утробный. Говорит Санька, чуть приоткрыв рот, а губы мертвы, недвижны. Лишь на шее ползает острый кадык, гипнотизирует Илью, помогает понять слова, - слова, не мысли.
…- Я умер. Для всех, для самого себя умер. Здесь, - он коснулся пальцами левого нагрудного кармана гимнастерки - любимой своей одежки, - ничего нет. Я даже думаю - и не было никогда. Ты в этом не вино-ват. Никто не виноват… Все виновато… Что, думаешь - я дошел? Да, дошел. Но не свихнулся… Пока не свихнулся. - Санька ожил; в глазах его засветился тусклый огонек. Он торопился выговорится, глотал буквы и слова; руки нервно теребили ткань брюк и гимнастерки, взлетали, зависая в воздухе, и падали. - Я знаю, знаю лучше тебя, лучше всех вас, таких правильных, что ждет меня. Но я не хочу, может ли это уместиться в ваших головах? не хочу ничего. Это вам хочется сделать меня таким же правильным, как вы. А чем ваша жизнь лучше моей? Вы в тумане, вас окружают бледные очертания полезности, правоты, сча-стья; вчерашний день - в тумане, завтрашний - в тумане. Прекрасно! Я свой туман сам творю. Ваш - дру-гими создан. Жалеть меня? Не проще ли принять, как принимаете все вокруг, смириться, как смирились со всем вокруг?..
Если бы я хоть однажды встретил человека, который знает, как развеять туман, я бы пошел за ним, отчаянно пошел, как на амбразуру. Нет такого человека. Нет на моем пути. Каждое утро смотрю на вос-ток, жду солнца. Оно еще не поднялось; черное небо светлеет, светлеет, обещает - сейчас день придет, потерпи, не закрывай глаза, не закрывай…
Илья не мог пошевелиться. Слова сына придавили его к скамье, запутали мысли - попробуй, разбе-рись, с какого боку к ним подступиться.
Огонек потух.
- Нет такого человека. Укажи его, - я оживу. - Санька встал, прямой и худой, сделал неверный шаг, ог-лянулся. Илье показалось - теплится огонек! - вгляделся - нет, показалось.
- Где амбразура? Где? Эх, знать бы…
Было. Так было. И выплывало в памяти не только словом, и жестом, и холодком по спине. Кто обвинит его в безучастности? Кто посмеет сказать: - "Ничего ты, Илья, не делал. Покой тебе дороже?" - Неправ-да! Пытался! Не моя вина, что не смог.
Что это я? Оправданий ищу? Зачем? Перед кем оправдываться, если сам себя осудил? Не смог? Вот и вина. Самая-самая. Тяжелей нету. Осужденному наказание дано. Кончится оно - и освободился человек, искупил. Илье никогда не освободиться, не искупить.
10
Нахальный "волговский" сигнал ворвался в кабину.
Илья крутанул баранку, освобождая полосу. Колеса правого борта запрыгали по обочине. "Волга" обо-гнала его и, перекрыв дорогу, остановилась.
Два ноля в номере, - зафиксировал он. - Что им надо? - Илья уперся руками в баранку, откинулся. - Сами подойдут. Не они мне, я им спонадобился.
В машине ждали; ждали нетерпеливо, поигрывая педалью глаза.
Кто за рулем - Сам или Торопыга? Заднее стекло зашторено - не видать. Усмехнулся и прикрыв глаза, оставив маленькие просветы. - Кто кого пересидит?
Дверца "волги" открылась. Торопыга нарочито медленно покопался у багажника, протер тряпкой фона-ри, заходя сбоку и выглядывая - не вышел ли Илья? Не дождался, пошел сам. Немыслимое унижение ис-пытывал он. Его, Сергея Торопыгу, личного шофера и почти первого зама, заставили покинуть уютное кресло и тащиться к этому "барану", который ездить путем не умеет… Он перебирал в уме ходы - как от-платит за это упрямство: четвертует, колесует, или согнет в бараний рог? Ха! "Барана" в бараний рог! Лучше и не придумаешь.
Удачная мысль развеселила его. Он сравнялся с ЗИЛком и ударил кулаком по крылу. Железо ответило гулом.
Илья открыл глаза.
Торопыга пошевелил пальцами, поманил.
- Выйди!
Илья опустил стекло.
- Выйди! - приказал Сергей.
- Чего надо?
- Дай-ка пять флаконов.
- Как это "дай"?
- Хорош ломаться. - Полез в карман за деньгами.
- Я вам не магазин, - в Илье росло раздражение. Ишь, хозяин какой, даже не просит, требует.
Торопыга был трепач, каких свет не видывал. Болтал без умолку, и не важно, слушает его человек, не слушает - как радио. Кто-нибудь чужой проведет с ним полчаса и воскликнет: - Какой умный мужик! Еще через полчаса скажет брезгливо: - Дурак, всем дуракам дурак. А еще через полчаса отметет и первое, и второе, и насовсем поверит - трепло и весельчак; и перестанет вслушиваться в слова, искать в них мысли. За это неоценимое качество: за умение отвлечь и развеселить, за собачью преданность хозяину и выбился Торопыга в люди. Работал на легковушке, а денег загребал побольше Ильи. Задарма коттедж отхватил, в год по два санатория узнавал - раз с шефом, раз сам. - Я любую дамочку в пять минут уломаю, - хвастал мужикам и слащаво причмокивал. - Подходец имею.
Дурак дураком, а колхозники боялись его больше, чем Самого.
Самому-то не все покажут; этот высмотрит и доложит - оправдывайся потом. Торопыга быстро смекнул выгоду своего положения, заважничал и на всех смотрел презрительно.
- Ну-ну, не дури, - пригрозил и набычился. - Не то…
- Убирай свою телегу! Протараню! - закричал Илья. Включил скорость, до полика утопил педаль газа. Машина взревела; мелко затряслись стрелки на приборном щитке. - Ну!..
Серега вскочил на подножку, потянулся к ключу зажигания. Илья рубанул ребром ладони по руке.
- Ты… дурила… не видишь, кого везу? - выкатил испуганные глаза Торопыга.
- По мне что бог, что черт, все едино, - охрипшим со страха голосом ответил Илья и повторил. - Я вам не магазин… и не частная лавочка… Спрыгивай к… матери, пока по мозгам не саданул! - Для убедитель-ности схватил с сиденья дежурный накидной ключ и замахнулся.
Торопыга отнял руки.
Илья дернул машину и резко затормозил.
Парень крутанулся, взмахнул беспомощно руками, позорно встал посреди дороги на четвереньки.
Илья объехал "волгу". В зеркало видел: Торопыга поднялся, отряхнул руки и колени и боком поскакал к машине.
- Давай-давай, побегаем. Кто кого?
Он занял середину трассы. "Волга" беспрерывно сигналила, пытаясь прорваться то слева, то справа.
Илья быстро остыл.
- Чего взбеленился? - спрашивал себя. - Ну их к лешему. Пусть забирают.
Показал поворот и остановился.
"Волга" пролетела мимо.
Илья вытер взмокший лоб. Его трясло как после драки. Дрожащими руками достал папиросы.
- Все, отъездился. Завтра снимут с машины. Буду слесарить. Или гараж мести. Если не выгонят. И чего заартачился? Не задаром просили. Может, для дела? В город едут, доставать чего-нибудь - на сухое горло разговора не получится… Рассчитался бы на складах и дело с концом! Не впервой… Тьфу, - отшвырнул потухшую папиросину через дорогу. - Хоз-зя-ва! Пацан еще, а туда же. Научился… Дай-ка ему! Я те дам!
Волнами накатывали злость и раскаяние. Он уже не знал - кого винить. Кто прав, кто не прав? Он не захотел подняться до них, они ли - опуститься до него. И сшиблись. Вот она, Колькина философия. И в нем, в Илье, злое семя прорастила. На что тих был, а зубы показал. Кому? Власти. Какой? - И опять пой-мал себя на мысли, что говорит Колькиными словами. Своих не было. Свои для такого момента не подхо-дили. - Известно какой. Советам. А кто в Советах? Все в Советах. Сам же голосовал, вспомни: райком в Советах, торговля в Советах, милиция в Советах. Чуть какой начальничек, и его давай в Советы. За трой-ной бастион: кресло, билет, мандат. Попробуй, достань? Неприкосновенные. Избранные!
- Стоп, - остановил себя. - Не об этом ли Степан загадку загадывал?
В сумятице последних лет Илья отказывался что-либо понимать. Власть менялась как в гражданскую. Не успели забыть старого и привыкнуть к новому, его сменили. Но и этого, третьего, хватило ненадолго. Чехарда и только. Илья давно не читал газет и выспрашивал: - Кто такой? Молодой хоть? - На его вопросы уныло пожимали плечами: уже отвыкли ждать чего-нибудь нового, тем более хорошего. Лучше и не зага-дывать. Молодой? Значит надолго.
Нонешний не стал топтаться на заезженной дороге, завернул на новую. Круто завернул, аж затряслось все. А Илье и радостно. Как дитю малому. А что? Как не крути, его, Илью, ни с какого боку не ущемил. Машине все одно: вози да вози. Можа наоборот, приятней мебель или продукт какой доставить, подивить земляков. Думал - вскорости сменится его маршрут. Но время текло. Наверху протрубили, пока донизу шло - погубили. А Илья также наматывал на спидометр километры знакомой трассы: гараж - завод - город, опять завод, опять город. Как и не было после одного старого трех новых. Только шум какой-то пронесся по-над головой, несколько шишек сорвал, да и улетел неведомо куда. Теперь гадай - вернется, не вернет-ся.
И погода, и ветер те же самые, что и вчера; и люди те же самые.
Не об этом ли Степан загадку загадывал?
- Врешь! - ворвался занудливый Колькин голос. - А про бульдозер кто говорил?
- Ах, бульдозер, - вспомнил Илья. - Бульдозер… Его бы, Илью, поставили над всеми, он бы первым де-лом подогнал бульдозер, да заводишко и столкнул. И еще кое-кого зацепил.
- Кого? - допытывал Колька.
Но Илья уже выдохся, не мог указать. Колька наседал - куда денешься?
- Тебя! Вот кого, - отмахнулся Илья.
- Ну ты и сволочь, - засмеялся Колька. - Бульдозер, такую силищу и на меня? Из пушки и даже не по воробью, по комару, нет, по клопу? Ты определенно сволочь, вражина.
Ругается Колька. Правильно ругается. Характер у него такой молчать не умеет. А кому это нравится по нонешним временам? Тихих любят, чтобы нос не высовывали. Запрягли в сани, - давай, тяни, но не бры-кайся. Саней много, под хомут встать желающих и того больше. Не каждому дано за вожжи дергать. И не хватит на всех вожжей. Кольке не понравится ездок - он взбрыкнется и… меняй сани. Только и копится злость да обида. А с таким багажом ценности человеку - пшик. Не для всех, конечно. Илье все равно. Колька и останется Колькой. Но Илья сам под хомутом. И тянет по совести. Так привык. Так приучили. И чего шуметь? Лес вон большой, всю жизнь шумит, а погоды не делает…
- Что я сегодня натворил?! - ужаснулся Илья. - Эх, Колька, Колька… Твоя работа.
И увидел Илья: другая погода, и ветер другой, если и у него дурь наружу полезла. Что-то необъясни-мое, невидимое накатывало и вселяло тревожное ожидание. - Куда идем? Кулака с революции ругали, каких только грехов ему не цепляли. А сейчас? Героем выставляем. Зачем? Итак душа сомнениями полна. Успокой ты меня, убеди, прикажи верить, что правильно все. В твоих это силах смуту мою во мне погасить. Мысли мои меня мучают. Что вытворяешь? Мне, отвыкшему и думать? А ты обмозговал, до чего я доду-маться могу?
Илья спрятал лицо в ладони, закрыл глаза и шептал, как молился.
Над черной дорогой летели колючие снежинки. Асфальт стал рябым, серым, белым. Зима никак не хо-тела отступать, цеплялась, собирала последние силы, пыталась заморозить просыпающуюся жизнь, но лишь смешила. Поздно хватилась. Поздно. Все. Нет уже силушки, - остатки. Навредить еще сможешь, от-тянуть сможешь. Но вспять повернуть: ни-ни. Тронулось. От земли тронулось.
Весна.
11
- Тятя, чего засобирались? - пытал Илья. - Спокойно бы доживали тут. Аль места мало? Аль гоним вас, куском хлеба попрекаем?
- Слава богу, до этого не дожили.
- Так чего ж? Растолкуй мне, где я не то сделал?
- Ох, Илюха, Илюха, - Егор Алексеич отворотил взгляд. - По вашему по молодому, все просто. Это туда, это сюда. А и такое есть, что ни туда, ни сюда не подходит. Куда его приткнуть? Кому подарить - забыть? Никому не подаришь. Ты волен, потому и не рвешься никуда. Вся жизнь твоя здесь сошлась - родился, живешь; дом, жена. Нету другой жизни. И правильно думаешь. А вот на других зазря свою одежку приме-ряешь. Мы старенькие, а и в нас не все перегорело. Воля-то наша только-только наступает. Да… насту-пает… А и сейчас не больно верится - как это? - взять и уехать… И никто вдогонку не побегет, никто не заворотит… Все нужник тот видится… И рот оскаленный.
- О чем ты, тятя? - спросил Илья шепотом. Он никогда еще не видел отца таким - глубокая задумчи-вость - говорит словно сам с собой. В Илью входят слова, пугают непонятностью, качают на волнах - сближая и отдаляя его и батю. И завеса другого мира, за которую Илья и не собирался заглянуть, вдруг поманила.
"Я ничего о них не знаю! - понял Илья. - Были рядом отец и мать и принимал их как отца и мать. А что на душе? Не одно же родительское? Еще что-то. И этого чего-то больше. Я его не знаю. Я ни-че-го о них не знаю! - повторил и еще больше испугался. Испугался, что уедут они, уедут навсегда и увезут с собой свою главную жизнь. А он будет до скончания дней гадать о ней и никогда не отгадает.
- О чем ты, тятя?
- Я то? - откликнулся отец, вырываясь из воспоминаний. Попытался улыбнуться. - Так, старое.
Илья пересилил себя и попросил.
- Ты бы рассказал.
Егору Алексеевичу не хотелось вновь погружаться в прошлое и он пообещал.
- Посля как-нибудь. Посля…
Илья не торопил отца, знал - расскажет, освободит душу и уедет - ничего более держать не будет.
И Егор Алексеевич который раз оглобли заворачивал. Куда как проще чужому человеку сокровенное открыть. Чужой тебя выслушал, осудил не осудил, запомнил - позабыл, тебе и дела нет. Встретились, ра-зошлись, имя-фамилию не спросили. К попу сейчас на исповедь не ходют. Как душу освободить? На нее наваливается, наваливается камень за камнем - глядишь, и совсем задавит. Вскрикнет душа последний раз и нет ее. Останется человек - одно тело. Душа - посредник промеж людьми - у многих попридавлена. Не только бог, человек и тот замечать стал… У других… Вона, как наружу полезло. И не спрячешь.
А как сыну расскажешь? Враз другим предстанешь. Лучше ли? Поймет ли тебя, как ты себя понима-ешь? Не выроешь ли яму меж отцом и сыном? Всего не перескажешь, для этого еще одна жизнь нужна. А вдруг главное упустишь? И не мудрено. За столь годков больше забыл, чем знал.
Знал…
Как насмешка звучит. Чего знали? А ничего не знали. Вперед и с песней. Куда и зачем? Не твое дело. Впер-ред! Где он, "перед", может за спиной остался? Или слева? И посейчас не разберешь. И посейчас ничего не знаем. Жизнь прошла. Мудрость… Гля-ка, сколько нас вокруг - мудрецов. Куда ни плюнь.
Жили мы как на базаре. Все кричат, учат друг дружку, а толку ни в зуб ногой. Да и откуда ему взяться, толку-то, если на пять умненьких один дурачок - исполнитель по-нонешнему. Уполномоченных - редкую неделю не нагрянут. Нам, парням и девкам, только подавай идеи, за любой пойдем. А старики ругаются: робить надо, не языки мозолить. На то они и старики, - ворчать.
Кинулись заводы строить. Явился один с важной бумагой. Вербовщик. Трепаться многие горазды. Только от слова до дела как было сто перегонов пути, так и осталось. И ни уменье, ни хитрые речи не подмога. Ну и забирали до плану; охочий, не охочий, про то и разговора не было. Лишь бы сила да здоро-вье. Тогда слабых жизнь не держала, - то мор, то голод, то еще какая холера наползет. Не зря пели:
Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело…