Илья пытался вспомнить Колькиного Виталика, и не мог. До армии был парнишка незаметным, боль-ше дома сидел, над книжками. Эти книжки Илья запомнил - сквозь сетку выпирали острые углы; а ни ли-ца, ни фигуры, ни походки не помнил. Его и сейчас, уже бывшего, так и называли: - Виталик погиб… Ви-талика привезли.
Военкомат выбил настоящий оркестр, салютовали из трех пистолетов, речи говорили, пионеры, в галстуках поверх пальто, в карауле стояли, весь райком шапки в руках мял. Вот тебе и Виталик, вот и книжная душа. Жил незаметно, а долг выполнил. И у Ильи глаза мокрились, ноги еле передвигал от нава-лившейся усталости. Колька с тех пор о войне мечтать стал - заговаривался. А что мечтать? Вот она, ря-дом. И Виталик - один из многих. Но Кольке дела нет до многих. Ему дело есть только до своего сына.
А сына нет…
Они с Колькой жили на разных улицах, но соседствовали огородами. И дружили той незаметной му-жицкой дружбой, когда в гости друг к дружке не ходят, забором не отгораживаются, а на меже обязатель-но потолкуют о том, о сем, выкурят по беломорине, да рассадой поделятся - у кого крепче поднялась. Раз-говоры степенные - ни бахвальства, ни назидательности; и взгляд - ни глаза в глаза, а вдаль и в сторону. Спора из-за межи никогда не затевали и хозяйкам не позволяли.
После гибели сына, Колька, и до этого любитель поддать, вовсе переехал жить на склад; дневал и но-чевал здесь; замкнулся, разучился разговаривать спокойно: то орал до хрипоты, то, размазывая сопли по щекам, гнусил по-бабьи. Причуды его никому не казались странными - понимали еще люди горе. Илья втайне надеялся, - общая утрата сроднит их, но Колька и на похороны Саньки не пришел, и могилки ста-вить рядом запретил. Илью при встрече взглядом ожег, выматерившись, исхлестал словами:
- Сдох? - крикнул со злорадной гримасой на всю улицу и махнул в сторону степей. - Туда его надо бы-ло! Под пули! И тебя за им. Чтоб знал, кого на свет произвел, п-падла!..
И лежат они в разных уголках - у одного высокий памятник со звездой и цветным фото за стеклом, у другого… Э-эх… Илье и сходить, сына попроведовать стыдно.
7
На заправке пыхтел одинокий автобус. Белые облачка его чахоточного дыхания выпрыгивали из вы-хлопной трубы; тут же ветер подхватывал их и разрывал.
Илья сбросил скорость, развернулся на голубом, подсвеченном инеем асфальте и пристроился за авто-бусом. Бросил взгляд на щиток, достал из прошитого суровыми нитками мятого бумажника талоны, и, шаркая сапогами, побрел к окошечку.
- Здравствуй, Зина! - уже въевшимся в него виноватым голосом поприветствовал.
Зина кивнула из-за стекла, беззвучно пошевелила губами и прищурилась. - Сдал Илья, ой как сдал.
Он криво усмехнулся, угадав ее мысли.
"Что я, девка, за красотой своей следить? Или жених? Какой есть, такой есть".
Заправился, выехал на большак и расслабился.
- Теперь до города без остановок, - пообещал себе, но, подумав, поправился, - если ничего не случит-ся. Рейс-то короткий. Часок с небольшим.
… После школы он год ходил учеником автослесаря, а вечерами занимался от военкомата на шофер-ских курсах. Машина в те годы влекла не меньше, чем сейчас влечет молодых громкая музыка. И не меньше, чем в довоенное время авиация.
За баранкой прошла вся его служба. Автомат за три года раз в руках держал - присягу принимал. А так - гражданка и только. Разве что форма с погонами, но форме больше подходило название - спецовка, - так она была напитана запахами бензина и масел, так застирана до белесых полосок на швах. И не выучился Илья ни маршировать в строю, ни честь отдать по-уставному. Возил продукты и солдат на полевые заня-тия, спал, пока они бегали по пересеченной местности или стреляли; лето и осень безвылазно на сель-ских работах. Еще не научился он искать причины, устраивать себе передышки. Проще и понятнее было просто работать, включиться в не им установленный ритм, не копаться в непонятном, лишая себя равнове-сия на шатком мостике жизни. И улетали похожие как степные километры солдатские дни: машина, под машиной, короткий сон, и опять: машина, под машиной, короткий сон.
На последнем году службы вспомнили о нем - дали отпуск.
Поехал Илья на побывку.
Только в дороге почувствовал - сердце не находило покоя, то замирало, то рвалось бешеными толчка-ми из груди, - как долго он не был дома. И неловкость - писем почти не писал. Сам себя уверил - нет вре-мени. А оно было, и нет Илье оправдания.
Радостное возбуждение улицы разливалось песней.
На побывку едет…
И пусть Илья не был моряком, - всего лишь пехота, - песня касалась всех, кто служит. Не беда, что не про него. Придумают другие слова, другую музыку и споют. А пока:
… молодой моряк,
Грудь его в медалях, ленты в якорях.
Словно заглаживая вину свою, или наскучившись по иной работе, перевернул весь двор, - подновил, подлатал; одних дров в поленицах наготовил на две зимы вперед, благо, отец в извозе робил, недостатка в дровах не знал.
Здесь. в отпуске, и не изнутри, а по отношению к нему земляков, увидел он себя взрослым, не отго-роженным от их больших и малых забот, равным им, допущенным в их серьезную жизнь. И это была не реализованная мечта скорее стать большим, довлеющая над нами в детстве и юности; это была вызре-вающая ответственность не только за себя, мысли не только о своем, маленьком, но и о чем-то неохват-ном и еще не понятом Ильей. И в этом непонятом, где у каждого есть свое, им одним занятое место, и ему, Илье Мохову, предстояло утвердиться. Его допустили, приняли авансом и замерли в ожидании - каким станет?
Мать гнула свою линию, с женской хитринкой капала на мозги.
- Ты, Илюша, отдохни, погуляй. Чать наскучался. На танцы бы сходил, девок наших поглядел.
- Чего на них глядеть? - отмахивался Илья. - Не картины.
Мать терялась от такого ответа.
- Как это чего? В твои года все смотрят, - не находила другого объяснения. Она давала Илье неболь-шую передышку и опять за свое.
Он вроде и не слушал, а и слушал, так с улыбочкой и шутками.
Весна была такой же дружной, как нонешняя. Она ли сказалась, нашептывания ли матери, только вдруг заметил - рядом царица живет. Хотя, какая она царица? Просто, Аня. Нет, Анечка! Как он раньше не обращал внимания? Что-то в нем перевернулось. Стали нужны ее улыбка, глаза, пожатие руки - легкое и короткое, и незапоминающиеся слова. Неужели это так бывает?
Теплыми вечерами долго гуляли по задворкам и в тополиной купеческой аллее; сидели на ошкуренных бревнах у реки, согревая друг друга; радовались тихому счастью:
- Неужели ты меня заметила?
Взгляд в землю и шепотом:
- Заметила… Давно заметила.
И сквозь громкое биение сердца:
- Я что, тебе… да?
- Угу…
На десятый день его отпуска справили скромненькую свадебку.
- Вернешься, догуляем, - пообещали родные.
Здесь впервые поцеловались, впервые и надолго поверили сердцам, доверились и стали самыми близ-кими людьми на свете.
Утром он возвращался в часть.
Аннушка вцепилась обеими руками в его локоть - не оторвешь, светилась вся и целовала в губы, не стесняясь никого вокруг. И только судорожно сжатые пальцы выдавали ее. И он не видел никого и ничего, кроме кричащих глаз.
Расставался с ней одной, доверчивой и счастливой и расставание это показалось Илье легким и корот-ким, как пожатие Аннушки. Такой он и вспоминал ее весь оставшийся год: кричащие глаза и горячие сладкие поцелуи.
А она проводила мужа и, едва скрылся за домами автобус, обмякла и разрыдалась, словно уехал он на войну и теперь, сколько не жди, не вернется к ней никогда. Она внушала себе эту жестокую мысль, не зная толком - для чего? Какой-то древний инстинкт срабатывал: провожать и готовить себя к худшему, всем существом противиться даже мысли о нем и вместе с тем неотступно ожидать его, наслаждаясь этим самоистязанием. Или это предохранительный инстинкт - заглушать боль разбуженной души и тела, приту-пить неостановимую силу желания.
Илья вернулся. Сашеньке шел четвертый месяц.
Приехал в город к ночи, когда опустели дороги и народ, изработанный у огня, забылся в изнеможении под отдаленный грохот завода. Вышел на старом вокзале, на левом берегу, и сорок восемь километров прошагал на одном дыхании, - не было сил дожидаться утреннего рейса.
Две радости всколыхнули дом. Так и совместились они в памяти.
- А помнишь, ты приехал, когда Гагарин полетел?
И этот день стал отправной точкой их долгой дороги: своей, неукатанной, целинной, по которой проби-рались они на ощупь, тихим ходом, - не угодить в яму, не наскочить на скрытый пень. Пробирались среди таких же "целинников", щедро пользуясь правом на ошибки.
8
- Ну вот, размечтался… Без остановок, - упрекнул себя Илья, пристраиваясь на обочине. Нехотя, с ус-талой медлительностью полез в карман за документами.
Молоденький сержант подбежал к машине, козырнул.
Илья протянул ему через спущенное стекло бумаги.
- Нет, нет - запротестовал сержант и, смущаясь, объяснил. - Я не за этим… - Он понизил голос и почти заговорщески, а более умоляя, попросил. - Возьмите попутчицу до города.
Только теперь Илья вспомнил - рядом с сержантом стояла женщина. Он ее подсознательно зафиксиро-вал: пожилая; валенки с калошами; неопределенного цвета старинное плюшевое пальто с большим ци-гейковым воротником; шаль; какая-то сумка, - шоферская привычка фиксировать в тайниках памяти все вокруг дороги, не утруждая глаза разглядыванием деталей, но и не упуская ничего. И еще, тоже по при-вычке, безошибочно определил: - Новенький, еще просит. - Уже о сержанте.
Илье не хотелось отказывать этому застенчивому пареньку, не уяснившему пока магического действия серой формы, когда и самая безобид
ная просьба воспринимается как приказ, не терпящий возражений.
- Я бы с удовольствием, - подавляя раздражение за вынужденную остановку, извинился он и кивнул назад, на кузов, забитый дорогим товаром, - но… ты видишь, какой груз у меня?
Сержант понял, что ему отказали, и вовсе растерялся. Надо бы уйти, но уйти, не сказав каких-то слов, он не мог. А слова потерялись. Он попытался отыскать их, сказать водителю и загладить неловкость.
Илья тоже чувствовал неловкость. Ему требовалось оправдаться. Почему? Да не виноват перед ним этот паренек, с любой стороны не виноват: ни тем, что остановил - нужда заставила; ни тем, что в форме, и к форме его доверия нет - не им порастрачено; он, может, затем и надел ее, что мечтает доверие это вернуть, знает, что непросто сделать это, знает, что поважней его старались и настарались. Многих повы-гоняли - а всех ли? Ложку дегтя поднатужься - и уберешь. А запашок долго не выветрится.
Каждый чем-то замаран. Но зачем я, зачем мы готовы на одного человека всю грязь вешать?
Илья искоса глянул на сержанта.
Мы с ним не встречались. И, как знать, может не встретимся больше. А уже разделены, глаза прячем. Кто друг другу? Не друзья, не враги, - просто люди. Он на своем месте, я на своем. И каждый свое место соблюдает. Сегодня он ко мне - я отказал. Инструкция! За-а-прет. Завтра я к нему - и он мне откажет. Даже если и нет на то инструкции - все одно откажет, отомстит за ту инструкцию, по которой стоит он здесь и не знает: что делать?
- Не положено мне попутчиков брать… Даже тебя не положено.
- Я понимаю, - обрадовался сержант живому слову. Он знал теперь, что сказать и слова эти не будут унизительны. - Извините, что задержал.
Выбрасывая далеко вперед худые длинные ноги, он ушел.
Илья склонился к баранке и прикрыл глаза.
…Дали ему старенький "газик" и прикрепили к винному заводу. Дважды в неделю отвозил он груз в го-род; изредка трясся по разбитым проселкам в окрестные деревушки - обслуживал магазины. За каждый рейс: за ходовой товар, дарующий выручку, план и навар; за помощь в разгрузке, получал свои законные бутылки, и от этого обилия, от всегдашнего домашнего запаса, смотрел на водку равнодушно, не сделался рабом ее. Но хозяйство поднял крепкое. Потихоньку выстроили с отцом новый дом под железной крышей, теплые стайки и баню, уложив листвянкой три нижних венца. Купить для стройки тес, жерди, кирпич - да мало ли нужно? - не по карману, а более - хлопотно. А вот выменять - пара пустяков. Сами к дому под-везут, разгрузят в оградке и еще благодарят "за уважение". И не только лес или бутовый камень. Не пе-реводились в доме ни сено, ни дробленка - хоть свиноферму открывай - с голоду не помрут.
Илья знал, откуда все берется. Но себя к ворам не причислял - он то за все расплачивался! И не воро-ванным. Честно заработанным, выданным ему за труды - уберег от боя.
По субботам, нахлеставшись в бане березовым веником с пихтовым вставышем, позволял себе, если с утра не в рейс, стаканчик. Аннушка смотрела с умилением и тихой радостью. Она справляла этот день как обряд, берегла его, молилась на него, мечтая сохранить до скончания жизни. Готовила мужу любимые кушанья - пельмени с рубленной картошкой, грибами, капустой; студень, и опять грибы, капусту, но уже в постном масле, соленые, в бело-голубых колечках лука. Для порядку, выждав, пока муж разопреет от стопки, закусит, "чем бог послал" и откинется на спинку венского стула, поглаживая округлившийся живот и шумно вздыхая раскрытым ртом насыщенный соленьями воздух, она возьмет со стола бутылку и угодли-во спросит, заглядывая в глаза:
- Ну как, отец. Еще одну?
Илья помолчит - тоже для порядку, якобы обдумывая - согласиться или нет? - но непременно отка-жется.
- Хватит, мать. Ну ее к лешему…
Подрастал сынок.
Илью освободили от обслуживания района. Каждый день уезжал он в город, загрузив до предела ста-рую машину. Часто и выходные заставали его в дороге. А когда Санька закончил восьмилетку, "газик" отдали другому и перевели на местные линии. Илье выделили новый ЗИЛ-полуприцеп. Возил не перево-зил он жаждущим металлургам драгоценный груз; завидовал их сытой и спокойной жизни: в магазинах и мясо, и куры, и масло с молоком - бери, сколь душе угодно, и ни пахать, ни сеять, ни в назьме копаться. Илья и себе и соседям завсегда городского продукта привезет. Только не долго продержалось это изоби-лие. Какой-то городской начальник променял его то ли на орден, то ли на кресло повыше. Сейчас даже колбаса по талонам - вон она, рядом, за стеклом витрины, была и есть, ан нет, не про твою, дерёвня, честь.
Так и ездил; каждый камушек на дороге замечал, каждую выбоину по имени звал, а за сыном не усле-дил.
- Баловство это, - успокаивал он мать, - попробует и бросит. Пример-то не с кого брать.
- Не с кого, - поддакивала Аннушка.
- Мы вовсе сами по себе росли - нас улица воспитывала. И ничего, не избаловались. Я до работы лы-синой и голыми пятками сверкал. В армии узнал, какие у меня волосы. Да только ли я? Мало у кого обутка на ногах была.
- Ну ты, отец, сравнил! Время какое было? - робко вставляла Аннушка.
- Во-во, - нагревался Илья. - У них все есть, вот и дурят. Сами не знают, чего еще надо. - Он сердился, сознавая - не в обутке дело, не в одном достатке. Что-то другое здесь. Жизнь ценность свою потеряла, а человек - место. Нет берега, к которому плыть. Вот и гребут по течению. Кто против попытается, того на-седающие не пускают. А, сопротивляешься? Надолго ли сил хватит? Либо тони, либо за всеми поворачи-вай. Где, когда этот сбой наметился - думай не думай, Илье не угадать. Это выше и глубже его понимания. Кабы кто подсказал…
В тихую жизнь не хотелось впускать тревоги и они верили:
- Бросит…
Так и прятали друг от дружки глаза.
9
Кто-то тронул Илью за рукав.
- Вам плохо? - услышал он издалека и поднял голову.
Сержант смотрел на него, не скрывая надежды.
Илья ответил не сразу. Убрал документы, выжал сцепление и громко выдохнул, отгоняя прошлое.
- Так, вспомнил кое-что.
- А-а.
- Мать? - качнул головой назад.
- Мать, - сказал сержант. - Не моя.
- Ты прости меня, - повторил Илья. - Я бы с радостью… да нельзя, не положено мне пассажиров са-дить.
- Я понимаю.
- Ну и лады.
Илья отъехал не более десятка метров, остановился и, открыв дверцу, крикнул в спину сержанта:
- Ты жди! Скоро автобус пойдет!
На взгорке, за погнутым знаком промелькнул указатель седьмого километра.
…- У нас будет много детей, - шептал Илья жене, когда Аннушка, маленькая и теплая, покормив сына, лежала на его согнутой руке.
- Поживем, увидим, - тихо ответила она и сжалась - девочка-подросток и только.
- А чего глядеть? - умно рассуждал он. - Год сыну минет, ты отдохнешь малость и айда по новой.
- Ну-ну, торопыга. Спи давай, поди умаялся? - уходила от разговора.
- Нет, Аня, детей в доме много должно быть. Что ж мы с тобой задарма жить будем? Ты да я - что за се-мья?
- А сын?
- Сын, сын… Заладила. Один сын это полсына. Одному и поиграть не с кем, и позаботиться не о ком. Вот умрем мы с тобой, а ему и сходить не к кому - родни нет. Тут понимать надо. - Илья говорил с расста-новками, давая Аннушке время вдуматься в слова.
- Опять же дети - это тебе работник для страны и защитник. Ну… и мать когда-то.
- Вон куда тебя занесло.
- А ты как думала? Детей и в будущем рожать придется. Сейчас мы молоды и наше это дело. А пожи-вем да состаримся, и у наших свои продолжатели появятся. Закон такой. Диалектикой называется. Его, закон этот, уважать надо. И выполнять.
Илья радовался, что так умно говорит. Он и не подозревал наличия в его голове таких мыслей, просто завел разговор и слова сами потекли. Выходит, были они, прятались в нем и ждали своего часа? В порыве нежности и восторга обнял Аннушку, поцеловал. Она вздрогнула, подалась навстречу его чувству.
- Ой, какой законник выискался, - мягко засмеялась.
Время распорядилось по-своему.
Тяжело дались Аннушке первые роды. Надорвалось в ней что-то по женской линии и осталась она хо-зяйкой при доме, неспособной к большой работе. Илья, к собственному удивлению, даже не осерчал. Так, почесал в затылке и протянул, высоко вскинув брови:
- Судь-ба-а.
Пока молод да силен был, без устали строился. Мать с отцом помогали чем умели, а увидели в сыне крепкого хозяина, пошептались и собрались в дорогу - домой, на родину. Давно они эту мысль в голове держали, но Илью тащить за собой не хотелось - в глуши от скуки недолго и спортиться. А встал на ноги, и один не хуже проживет. В молодой семье самые золотые родители - помеха. Только как сказать, как не обидеть?
Откуда у Ильи такая куркульская жилка взялась, он и не задумывался. Просто всякий день хотелось видеть на лице Аннушки улыбку, радовать ее маленькими радостями и загораться от ее счастливых глаз. Где-то далеко в нем сидела неясная вина за ее хворь, и грызла, и грызла. А почему? Ну как объяснишь? Виноват, что полюбил, что в дом свой взял, что Санька у них родился. Не будь этого, не будь его, Ильи, на ее дороге, была б она здорова и детей кучу нарожала. Конечно, не ему, но все же кучу. Илье нравилось это слово: "куча". Сколько это, не важно, главное - много. А много - значит хорошо… А тут… Вот и ста-рался угодить. Никому не завидовал, ни с кем не ссорился. Не для себя жил, для Аннушки. При своем до-ме да при деле разве скучно бывает.