Вот в класс влетел Кононенко - красный, задыхающийся, взбудораженный. Швырнул в парту портфель, во весь голос поздоровался:
- Привет, Тюлька!
Не успел я обидеться, как он ткнул меня под бок кулаком, сказав восхищенно и весело:
- Ну и здорово же ты навешал этой дубине! Так ему и надо!
Я не спрашиваю, почему именно "надо", для меня было вполне достаточно того, каким восхищением сияли глаза Мишки. А то, что называет меня Тюлькой, - так это наверняка не по злобе, и обижаться на него потому совсем не надо.
Однако недолгим было мое счастье: прямо с первого урока меня вызывают к директору.
Шел я к нему и думал: за что же ругать будет? Ведь сколько лет учился, ни разу на приятные разговоры не вызывали. Учительская всегда была для меня местом искупления вины, суровых внушений.
- А, это ты… Ну-ка, подойди поближе!
Медленно приближаюсь к огромному блестящему столу, из-за которого зловеще сияет директорская лысина.
- Рассказывай, что ты вчера после уроков натворил.
Только теперь стало ясно, зачем я понадобился директору. Значит, про вчерашнюю драку кто-то все-таки донес. Но почему же тогда только меня одного вызвали?
Низко опускаю голову. Не знаю, что говорить директору, к тому же стараюсь упрятать свои синяки от его грозного взора.
- Дрались? - допытывается он. - Ты что, язык проглотил? Так из-за чего же вы подрались?
Отмалчиваюсь. Как ему объяснишь, чтобы понял, почему все произошло?
- Молчишь?! Значит, то, что рассказал Голобородько, правда?
Голобородько?!
От возмущения у меня перехватило дыхание. Чего-чего, а такой подлости никак не ожидал. Меня охватывает мрачное отчаяние. Теперь пусть сколько угодно меня ругает, пусть наказывает, как только вздумается, ни одного слова я больше не скажу. Все равно не поверит.
Еще ниже опускаю голову, чтобы директор не заметил слезы боли и обиды. Украдкой их глотаю, с горечью думаю: "Ну и ладно, ну и пусть!"
- Так и будем молчать? - спрашивает сердито директор.
После долгой паузы произносит:
- Хорошо. Учту, что это первое допущенное тобою нарушение. Но имей в виду: если еще кто-нибудь на тебя пожалуется, исключу из школы. Мне хулиганы не нужны.
Потом что-то медленно пишет на листке бумаги. Аккуратно складывает пополам, вкладывает в конверт, заклеивает.
Отвезешь домой и передашь матери! А теперь иди!
Совсем убитый вышел я от директора. Жег мне руку конверт, а еще больше - обида, чувство того, что меня наказали совсем несправедливо. В голове сумрачные мысли о том, что, наверное, придется оставить школу. Напоследок войти в класс (чтобы он провалился!), собрать учебники (чтоб они сгорели!) и, не взглянув ни на одного из восьмиклассников, выйти вон.
Медленно вхожу в класс, усаживаюсь за парту. Ощущаю взгляды всего класса. Наверно, такой уж несчастный у меня сейчас вид.
- Был у директора?
Кононенко совсем забыл о всяких там "кордонах", подсаживается ко мне ближе. Все вы теперь хорошие, а кто громче всех кричал, когда по всему классу мой "портфель" швыряли?
Отворачиваюсь от него, делаю вид, что углубился в учебник. Хотя, по правде, ни одного слова не понимаю, буквы так и прыгают перед глазами.
- Что он тебе говорил?
- Ругал, - отвечаю, чтобы он отстал. И, не выдержав, делюсь с ним откровенно: - Матери вот письмо написал. За вчерашнее.
- А откуда он узнал?
- Голобородько ему пожаловался.
- Голобородько?!
Кононенко или делает вид или на самом деле никак не может поверить. Потом быстро выдирает листок из тетради, разрывает пополам, еще пополам, что-то взволнованно пишет. Я даже не пытаюсь прочитать - мне все стало безразличным: решил, что в школе ни за что не останусь.
Тем временем Кононенко свертывает записку и незаметно для учителя кладет на соседнюю парту.
В классе постепенно возникает какое-то движение. Неприметное, неуловимое, тщательно скрываемое от учительского ока. Едва слышно шуршит бумага, поскрипывают перья и тихо перелетают записки с парты на парту. Вот и учитель начинает ощущать, что в классе происходит нечто необычное, несколько раз он прерывает свой рассказ. Но сколько ни приглядывается - ничего заметить не может. Куда там! В течение семи лет ученики прошли не абы какую школу конспирации.
Прозвенел звонок. Как только закрылись двери за учителем, Мишка вихрем сорвался из-за парты, бросился к Голобородько.
- Это ты директору донес?
- А тебе какое дело? - буркнул Голобородько.
- Ага, значит, все-таки донес? - наскакивал на него Мишка. - А ну пошли к директору!
- Иди сам, если тебе приспичило!
- И пойду! Ребята, кто со мной? Гаврил, ты пойдешь?
- Пойду!
Высокий парень с гладко зачесанными светлыми волосами подошел к Кононенко и стал с ним рядом.
- И я с вами!
Девочка, что сидела за одной партой с Олей Чровжовой, тоже вышла из-за парты и стала рядом с Кононенко.
- Может, и ты меня бить будешь? - с вызовом бросил Голобородько.
- Давай-ка сюда это письмо, - командует, обращаясь ко мне, Кононенко. - А ну, пошли к директору.
Письмо отдаю с неохотой. Мне почему-то стало неловко, особенно перед девчонкой.
Кроме них троих, никто больше к директору не пошел. Кто молча сидел на своем месте, а кто разговаривал, пререкался, однако все с нетерпением ждали, чем же закончится вся эта история. А когда в дверях появилась делегация и Кононенко с порога закричал: "Наша взяла!", класс взорвался таким дружным "Ура-а!", что у меня даже уши заложило. Кричали все: и те, что за меня, и те, что за Голобородько. Молчали двое: Голобородько и я.
С того дня я никогда больше не дожидался после уроков Федьку, чтобы идти домой вместе с ним. У меня появились новые друзья. И Кононенко с Гаврильченко, и Нина Рыбальченко - та самая девочка, что сидит рядом с Олей Чровжовой, и еще один парень, который имеет необычное имя Ким, то есть Коммунистический Интернационал молодежи. У Интернационала нежное девичье лицо и такие длинные густые ресницы, что любая девочка им позавидовала бы.
Все они жили в том же углу поселка, что и я. Мы шли вместе веселой, шумной ватагой, и никогда еще не было мне так хорошо, так легко и радостно на душе…
Учителя, учителя
С первых же дней, когда начались занятия, мне больше всего запоминались уроки физики. И вовсе не потому, что я питал горячую любовь к этому предмету. Если по-честному признаться, то изо всех дисциплин наимилейшей моему сердцу была та, что имела увлекательное название - "каникулы". Выставляли бы за нее отметки, всегда ходил в круглых отличниках.
Что же касается других предметов, то я рассматривал их как кару небесную, неведомо за какие грехи насланную на нас, как жестокое испытание, не пройдя которое ты не вырастешь, не станешь взрослым, тем самым невероятно счастливым существом, что может не готовить уроки, не сдавать экзамены, не сидеть каждый день по четыре-пять часов за партой.
Да разве можно сравнить нашу жизнь с жизнью Тома Сойера и Гека Финна, которым было суждено испытать такие головокружительные приключения! Как-то в конце каникул перед шестым классом, прочитав эти две книги, решил повторить подвиг героических мальчишек и отправиться на плоту по нашей речке в далекие края. Куда, и сам того не знал; во всяком случае, не ближе Черного моря.
Плот строили мы вместе с Ванько, которого без особого труда я подбил на это путешествие. Начали мы с того, что глубокой ночью похитили у дядьки Юхима, который жил у самой речки, новые ворота. На следующий день разъяренный дядька Юхим поочередно хватал за рукав каждого парнишку и допытывался, не его ли рук это дело. Мы же затащили ворота в заросли вербы и целую неделю привязывали к ним жерди, чтобы не ухнули сразу на дно реки.
За дядькой Юхимом пришла очередь моей мамы и отца Ванько: теперь они пытались дознаться, какая это нечистая сила повинна в том, что почти каждый день исчезают то пшено, то сало, то хлеб. Только что лежала целая буханка хлеба, а уж половины как не бывало. Потом стала исчезать кухонная посуда - еду-то надо в чем-то готовить, а затем, к концу сборов, и одежда. Ванько даже отцовский полушубок прихватил, мотивируя свой поступок тем, что хотя сейчас лето, но ведь не известно, сколько времени будем плавать, и в пути, вполне возможно, нас захватит зима.
Отчалили поздно вечером, когда совсем смеркалось, чтобы нас не заметили и не вытащили обратно на берег. Ванько все у меня допытывался, где завтра нас будут искать, как утопленников: на плесе против села или пониже, у обрыва?..
Проплыли мы не меньше двух часов. Было очень интересно и страшновато, особенно когда всплескивала вблизи большая рыбина. А потом мы попали на быстрину, плот понесло с такой скоростью, что в глазах зарябило, и вдруг со страшной силой ударило в корягу. Плот встал на дыбы, и мы с Ванько бултыхнулись в темный омут. Не потонули только потому, что оба плавали, как утки. Все наше имущество пошло ко дну, мне удалось спасти лишь шест, а Ванько еще долго барахтался в водовороте и с отчаянием спрашивал, не видел ли я тулуп.
Потом мы шлепали домой, мокрые и несчастные. Я нес шест, хотя толком не знал, на что он мне теперь нужен. Ванько громко убивался по поводу тулупа: что скажет он отцу, когда морозы ударят? Но все это было давно, а сейчас я с нетерпением жду, когда начнется урок физики, потому что много наслышался об Иване Даниловиче, который преподает этот предмет.
Он появился в классе, как только прозвучал звонок. Легкой, пружинистой походкой подошел к столу, повернулся к нам, негромко, но так, что услышали все, поздоровался.
Одет он был необычайно аккуратно: вышитая рубашка со стоячим воротничком, черный пиджак и синие галифе - без единой морщинки, без единой складочки, словно только что вышел из-под пресса.
Но больше всего меня поразили сапоги. Никогда еще я не видел такие до зеркального блеска начищенные сапоги. И на них хоть бы какая-нибудь пылинка! А на улице такая пылюка, что серым маревом стоит.
Налюбовавшись сапогами, перевожу взгляд на лицо учителя. Оно строгое и сосредоточенное. Серые глаза внимательно изучают класс - парту за партой. Вот они остановились на мне.
- Новенький?
Я поднялся, кивнул головой.
- В следующий раз придешь как следует причесавшись. Или постригись, если расческой не можешь пользоваться. Школа - не улица.
Сгорая от стыда, сажусь на место. Теперь я уже жалею, что лохматил волосы, когда мама их так ласково приглаживала.
В это время Иван Данилович распорядился:
- Достаньте учебники.
Все, как один, быстро вытащили из парт и положили перед собой новенькие книжки.
- Откройте на тридцать шестой странице. Третий сверху абзац зачеркните. Там даны неточные определения некоторых физических явлений.
Он указал еще несколько абзацев, и мы с наслаждением их повычеркивали.
Урок он начал так:
- Вспомните, как вы купались этим летом. Забирались, наверное, на вышку или на крутой берег и прыгали в воду. Почему вы прыгаете вниз головой или ногами, а не животом, боком, спиной?
- Чтобы не убиться, - хором отвечает класс.
- Правильно, чтобы не ушибиться. Каждый раз вы стараетесь прыгнуть так, чтобы сопротивление воды было как можно меньше. То есть вы используете один из законов физики.
Ты смотри! До чего же здорово!..
Постепенно физика становится самым любимым предметом.
Иван Данилович терпеть не мог зубрил. Он никогда не спрашивал по учебнику, а, вызвав к доске, задавал какую-нибудь такую головоломную задачу, над которой надо было хорошенько помозговать.
Написав на доске условия, он сразу же садился за стол. Мы же поспешно хватались за ручки, потому что каждый из нас втайне хотел как можно быстрее управиться.
Почти всегда первой была Нина Рыбальченко. У нее не мозги, а какая-то счетная машина: наверное, не существовало такой задачи, чтобы она не могла ее решить. Щелкала их как семечки.
Мне никогда не удавалось вырваться первым, но и в последних не пасся.
В конце первого месяца, подводя итоги наших успехов, Иван Данилович вместе с Ниной Рыбальченко и еще несколькими учениками вспомнил и меня. Правда, он не назвал мою фамилию, но это и так было понятно, когда он сказал:
- Еще один из новеньких совсем не плохо осваивает материал.
И хотя в нашем классе было трое новичков, однако я был непоколебимо уверен, что Иван Данилович имел в виду только меня. Ну а если так, то как следует помозгую и обязательно открою новый закон, о котором никто не знал и не слышал. Да не просто какой-то там закон, а всем законам закон. Чтобы без него не только в воду сигануть, а и шагу ступить было нельзя. Чтобы Иван Данилович, уже совсем старый, седой и сгорбленный, свой первый урок в восьмом классе всегда начинал с моей фамилии:
"Вот за этой партой и сидел наш великий ученый. До сих пор не могу себе простить, что однажды забыл его фамилию и назвал просто "новенький". А теперь вот вся физика основывается на его гениальном законе!.."
Чтобы в будущем легче было разыскать мою парту, вырезал на ней свои инициалы.
Возможно, что я и в самом деле стал бы физиком, если бы Иван Данилович не ушел из нашей школы.
Новый учитель физики был не столько обременен знаниями, сколько годами. Может быть, у него и были знания, но он их держал в строжайшей тайне и, отвечая на наши неожиданные вопросы, как щитом, прикрывался учебником физики. У нас сразу же возникло подозрение, что он преподавал совсем другой предмет, а за физику взялся лишь потому, что надо было хоть кем-нибудь заменить Ивана Даниловича.
Немного погодя мы проведали, что ему перевалило за шестьдесят и он ждет не дождется пенсии. Что единственная у него страсть - это цветы: дома не сад, а цветник, не комнаты, а оранжереи. Он сам рассказал нам об этом во время урока, и мы потом частенько злоупотребляли его увлечением. Поинтересуемся, бывало, откуда у нас появились розы. Или что-нибудь о тюльпанах спросим. И он тут же, забыв про физику, восторженно повествовал о редкостных цветах и опоминался лишь тогда, когда зазвенит звонок. Мимоходом заглядывая в учебник и уже совершенно другим голосом, безразличным и будничным, говорил нам, чтобы мы к следующему уроку выучили такой-то параграф.
Звали его Юрий Сергеевич, мы же окрестили Юсом, потому что он имел привычку начинать каждую фразу с непременного "ну-с":
- Ну-с, так что же мы будем сегодня отвечать?
Сидит, слушает, кивает головой. Мели, что только в голову взбредет, только не сбивайся. Остановишься, а он все кивает.
- Все, Юрий Сергеевич.
- Ну-с, ладно… Давайте сюда дневник.
Отметки ставил в зависимости от того, что ты получил по предыдущему предмету. Ежели "удовлетворительно", то, сколько ни проси, сколько ни моли, более высокой отметки ни за что не добьешься.
- Юрий Сергеевич, я ведь вам все ответил!
- А вот это что у вас? - тыкал пальцем в дневник.
- Так ведь это по языку! При чем же здесь физика?
- А при том-с, что надо все как следует учить! - начинал сердиться Юс. - Все-с, молодой человек!
И что удивительно: мы даже не обижались на него. Попытайся какой-нибудь другой учитель с нами так поступать, так ого какой шум мы бы подняли! До самого директора дошли бы. А тут только плечами пожмешь и под веселый хохот товарищей садишься за парту.
Юс пробыл у нас до конца учебного года: додержался-таки до пенсии и, получив ее, весь отдался занятиям со своими возлюбленными цветами.
О парашютной вышке, о том, что такое "зайцы" и с чем их едят
Такого серьезного парня, как Вася Гаврильченко, никогда в жизни я еще не встречал. Думается, что никто, даже мой заводной сосед Мишка Кононенко, в котором энергия так и бурлит, не сможет вывести его из равновесия. Когда, бывало, Мишка начинает к нему приставать, он никогда не рассердится, лишь пристально посмотрит и скажет:
- Ты мне мешаешь!
И Мишка, неугомонный Мишка, от которого не так-то легко отделаться, тут же отступает и только пробурчит:
- Тоже мне Сократ нашелся! Диоген в бочке.
Почему именно в бочке, никто из нас не знал. Доискиваться до логики в мышлении Мишки было совершенно напрасно: никаких правил он не придерживался, будучи по своей природе стихийным бунтарем и анархистом. Его будущее таилось в глубоком мраке, так же, впрочем, как и мое.
Сказать же так про Васю Гаврильченко было невозможно. Достаточно заглянуть в его книги и тетради, чтобы не оставалось никаких сомнений, кем после средней школы станет Гаврильченко.
На полях, на обложках, на промокашках - всюду красовались самолеты самых различных конструкций. От тяжелых бомбардировщиков до юрких истребителей. Самолеты на земле и в небе, самолеты в "мертвой петле" и падающие в пике, самолеты, которые заходят в хвост один другому и мчатся навстречу в лобовой атаке. Эскадрильи, армады крылатых машин заполоняли учебники и тетради Василия и не раз бомбили, сбивали с высоты хорошие, честно заработанные отметки. Так, например, Мария Федоровна, которая никак не разделяла Васино увлечение, каждый раз, возвращая тетрадку по родному языку, говорила укоризненно:
- Вы опять понарисовали свои страшные самолеты! Приходится снижать вам за это оценку.
Гаврильченко молча брал тетрадь, больше похожую на аэродром, и шел на свое место. С учительницей он даже не пытался спорить: сознательно жертвовал высокой отметкой ради любимого дела.
Среди его рисунков часто встречались и планеры и парашюты: Гаврильченко посещал курсы планеристов. Он единственный из всех восьмиклассников поднимался в небо, и, как меня убеждал Мишка, далеко не каждый десятиклассник может похвастаться тем, чтобы ему доверили летать самостоятельно на планере.
- Он даже с парашютом прыгал!
Смотрю на Гаврильченко с еще большим уважением. Кто бы мог подумать: самый обыкновенный паренек - и уже, нате вам, парашютист! Теперь-то мне понятно, почему он так спокойно относился к сниженной оценке по родному языку. Будь я на его месте, тоже глазом не моргнул бы.
Мне нестерпимо хочется подружиться с Гаврильченко. Ужасно завидую тем ребятам, которые с ним запанибрата. Хожу и придумываю, что бы этакое сотворить, чем привлечь к себе внимание Василия.
Неожиданно помогла Ольга Чровжова, с которой у нас мир был восстановлен. Поэтому на радостях, что мы помирились, Оля и выкрикнула мое имя, когда выбирали редколлегию стенной газеты.
Я, конечно, сделал вид, что мне совершенно безразлично, выберут или нет, но в глубине души очень хотел, чтобы выбрали.
И меня все-таки выбрали. Тут-то я вовсю постарался, чтобы газета понравилась Васе: под заголовком нарисовал огромный самолет, а внизу - ледяные торосы с челюскинцами. А еще сочинил стихотворение. Большущее, на всю колонку. Вложил в него все, что знал о челюскинцах, о героях-летчиках, которые их вызволяли из ледяного плена. Закончил же тонким намеком на Гаврильченко: и среди нас, мол, учится будущий летчик; если понадобится - и он на край света полетит.
Гаврильченко долго рассматривал газету, а я стоял рядом, вроде бы в другую сторону глядел. Потом он, наконец, повернулся ко мне, ткнул пальцем в стихотворение:
- Это ты написал?
- Я.