- Молодчина! - Помолчал и признался: - Знаешь, я тоже одно стихотворение сочинил… Про авиацию. Неделю промучился. Ух, тяжелое дело стихи писать! А тебе тяжело?
- Мне? Раз плюнуть! Вот это я за пять минут написал! - соврал я, хотя просидел над ним почти всю ночь.
Вася с уважением смотрит на меня. Потом говорит:
- Я бы хотел, чтобы ты посмотрел мое стихотворение.
- Ну так давай!
- Да оно у меня дома. Если хочешь, завтра принесу. Или, знаешь что, пошли после уроков ко мне!
И вот я в гостях у Гаврильченко, в его собственной комнате. Здесь господствует такой идеальный порядок, что я опасаюсь сделать лишний шаг, чтобы, упаси бог, не наследить. Только теперь вижу, какие у меня ужасные ботинки: невесть когда чищенные, все в пыли, с обшмыганными, поцарапанными носами. Знать бы, хоть чем-нибудь вытер.
Вася вышел, а я стал осматриваться вокруг. Тут есть на что посмотреть. На этажерке, на высоких подставках, даже на шкафу - модели самолетов и планеров. Стены увешаны фотографиями. На них тоже самолеты и прославленные летчики. Вот улыбается Чкалов - его я сразу узнал, вот Водопьянов, вот Беляков… А это кто? А-а, Коккинаки, тот самый, о котором сложили стихотворение, известное всей стране:
Бравый генерал Араки
Всюду ищет с нами драки.
Если надо, Коккинаки
Долетит до Нагасаки
И покажет всем Араки,
Где и как зимуют раки.
Входит Вася, уже не один, а с высокой белокурой женщиной, очень на него похожей.
- Познакомься, мама, это мой школьный товарищ.
Женщина протянула мне руку, я смущенно поздоровался, а из головы не выходило: какие же у меня ботинки! Мне казалось, что мать Васи все время на них смотрит.
- Идемте пообедаем вместе с нами, - приветливо приглашает она. - Вы оба ведь прямо из школы.
Я отчаянно отказываюсь.
- Ну, не хотите, как хотите, - отступилась от меня Васина мама. - Тогда посидите, посмотрите пока книжки.
Они вышли, и я остался один. Сижу, прислушиваюсь, как приглушенно позвякивает посуда в соседней комнате, а голова аж кругом идет - так есть хочется.
В конце концов они пообедали, и мои мучения закончились. Но настроение ни капельки не улучшилось. А когда Вася читал свое стихотворение, я его почти не слушал. Поэтому, когда он закончил, ничего сразу сказать ему не мог. Увидев разочарованное лицо автора, начал тут же выкручиваться:
- Стихотворение мне понравилось. Если только заголовок немного изменить, совсем будет хорошо.
- Правда?
Вася даже зарозовелся, и вид у него стал счастливый. Начал снова рассказывать, как он мучился над этим стихотворением. Одна рифма особенно не получалась. К слову "самолет" все время липло "идиот".
Мы от души хохочем, и я думаю, какой же чудесный хлопец этот Вася и как здорово получилось, что мы с ним стали друзьями. Я его сейчас ни на кого, даже на Олю Чровжову, не променяю.
Он проводил меня почти до самого дома. По дороге говорил о своем увлечении самолетами, о курсах планеристов. Когда прощались, пообещал, что завтра возьмет меня с собою.
- Увидишь, как на планерах летают.
На следующий день мы отправились на аэродром.
Собственно говоря, это было самое обыкновенное поле, на котором стояли старенький тренировочный самолет и несколько планеров. Самолет кургузый, толстобокий, как шмель, планеры же тонкие, словно осы, с узкими длинными крыльями. Возле них суетились какие-то пареньки, тянули толстую длинную веревку, как змею, извивавшуюся в траве. Вася мне объяснил, что это амортизатор - планеры запускаются с его помощью. Он запросто здоровался со всеми за руку, знакомил со мною:
- Это мой товарищ. Поэт.
На "поэта", однако, никто не обратил внимания - так все были озабочены.
Потом Вася сидел в планере, а я вместе со всеми натягивал веревку и что есть мочи кричал: "Раз!" Неожиданно веревка ослабела, и я кубарем покатился в траву. Ребята, которые успели отскочить, хохотали, но я нисколько не обиделся, а, задрав голову, неотступно следил за планером, в котором сейчас летел мой друг.
Когда мы возвращались с аэродрома, я спросил Васю: правда, что он из самолета с парашютом прыгал? И, по правде говоря, был немного разочарован, когда тот ответил, что прыгать-то прыгал, но не из самолета, а с парашютной вышки.
- Ты не думай, с парашютной вышки тоже не так-то просто спрыгнуть, - добавил Вася. - Если хочешь, то давай на следующей пятидневке сходим. Только сорок копеек захвати. За то, чтобы спрыгнуть, надо платить.
Федька, которому я похвастался, что собираюсь прыгать с парашютной вышки, ехидно спросил, заготовил ли я себе на гроб доски. Там, дескать, каждый третий если не насмерть разбивается, то обязательно покалечится.
- Гаврильченко ведь прыгал! И ничего, цел-целехонек.
- Ну, это ему просто повезло. Стропы у них знаешь какие? Р-раз - и лопнули. Веревки ведь гнилые. Не лопнут, так вокруг шеи замотаются: р-раз - и ты покойничек. Приземлиться тоже дело непростое. Ноги не так поставишь - из колен кости выбивает…
- Сам-то ты прыгал?
- Прыгать не прыгал, зато видел, как другие калечатся.
Я, конечно, не знал, верить мне Федьке или нет, так врать он мог - похлеще любого другого. Но даже если все это было правдой, мне все равно отступать невозможно. Лучше стать инвалидом, чем в глазах Гаврильченко навсегда опозориться.
Теперь только надо достать сорок копеек. Так что ничего другого мне не оставалось, как податься в "зайцы".
Хочу предупредить, что "зайцы", о которых речь идет, - это вовсе не те безбилетники, что пока еще встречаются в наши дни. Когда я сталкиваюсь с современным "зайцем", меня невольно охватывает грусть: до чего же измельчало это племя! До какого позорного состояния оно докатилось, если самая обыкновенная тетка с повязкой контролера может поймать сразу не одного, а двоих и даже троих!..
Чтобы успеть на работу, подниматься приходилось до рассвета. Поезд шел час или два с остановками через три-четыре километра. Поэтому каждый старался захватить место на верхней полке, чтобы еще немного поспать.
Когда же возвращались с работы, спали меньше. Правда, те, кто постарше, и вечером забирались на полки: шапку под ухо, телогрейку на голову и похрапывали себе до своей остановки. Молодые же играли в подкидного дурака, козла, а то и в шалабаны. Последняя игра пользовалась особой популярностью. Во-первых, потому, что не нужны ни карты, ни домино, только руки и головы, а во вторых, в ней могло быть сколько угодно участников.
Игра заключалась в том, что кому-то одному предлагали нагнуть голову и закрыть глаза. Остальные становились вокруг, и двое-трое из них - раз! раз! - что есть силы наделяли щелчками. Потом все выставляли вперед сжатые в кулак руки с большими пальцами вверх и выкрикивали: "Кто?" Сразу угадаешь - твое счастье, теперь бьешь ты. А не угадал - снова подставляй голову. Пока доедешь, то столько тебе щелчков навешают, что хоть на базаре торгуй.
Я тоже не раз участвовал в этой увлекательной игре. Поначалу мама никак не могла сообразить, почему это у меня вся голова в шишках.
- Ты что, гвозди ею забиваешь?
Просветила маму мать Миколы:
- Так это они, песьи головы, в щелчки играют. Моему почти все мозги отшибли - заикой уже стал…
Получив такую информацию, мама пригрозила: если хотя бы еще одну шишку домой привезу, не посмотрит, что я восьмиклассник…
Но все это впереди. А пока что я первый раз еду "зайцем": рука в кармане, в потной ладони зажаты сорок семь копеек. В голове - горячая надежда: может, контролеров не будет, не зайдут они в наш вагон, минуют его. Другие хоть бы что: разговаривают, шутят, смеются. Я же каждый раз содрогаюсь, когда хлопают двери и кто-то заходит из тамбура. Будто бы и в самом деле заячью шкуру на себя напялил.
Вот оно!
- Граждане, приготовьте билеты!
Вижу: приближаются два контролера. А в противоположном конце - еще один. Широко расставил ноги, спиною дверь подпирает. Проскочить - нечего и думать.
- Ваш билет! Ваш билет!
Все ближе и ближе. Щелкают, как в сердце дырки пробивают.
- Ты чего трясешься? Безбилетник небось?
Сидящий напротив человек в засаленной спецовке сочувственно смотрит на меня. Возможно, сам когда-то вот так же дрожал.
- Сыпь, паренек, под лавку. Может, проскочишь.
Я, конечно, сейчас же полез. Натянул поглубже на уши кепку, учебники и тетради за пазуху - и, между ногами, навстречу контролерам. Только бы до другого конца вагона добраться, до той двери…
- Ваш билет! Ваш билет!
И вдруг перед глазами рука. Красная, огромная, словно лопата. Пальцами шевелит, движется прямо на меня. Прячусь от нее дальше, дальше, а она - хвать меня за плечо!
- Ага, еще один!
Изо всех сил упираюсь, судорожно вцепившись в чей-то сапог. Сапог от меня отбрыкивается, кто-то яростно кричит:
- Какой там черт ногу выкручивает?!
Но я не отпускаю, совсем ошалев от ужаса. Вопреки всему надеюсь удержаться под лавкой. Вдруг появляется еще одна рука, хватает за штаны. Р-раз! Меня так выдергивают, что обмотанная синей портянкой чья-то разутая нога только мелькнула перед глазами. Прижав к груди сапог, я вихрем вылетаю из-под лавки.
- Сапог… сапог украли!.. - звучит истошный голос, и в купе, в которое меня вытащили, вскакивает здоровенный дядька - одна нога босая, другая в сапоге.
Сюда сразу же набивается толпа любопытных.
- Что случилось, что там такое?
- Сапог украли! На ходу человека разули!
- Какой там сапог! "Зайца" поймали!
- А зачем он тогда с людей сапоги стягивает?
Возникает бурный спор: одни утверждают, что я самый обыкновенный "заяц", другие настаивают, что, конечно же, я вор. Контролеры, не обращая никакого внимания на шум и гам, ведут меня в соседний вагон и заталкивают в служебное отделение.
Тут полным-полно выловленных "зайцев". Одни хмурые, перепуганные, другие беззаботные, даже веселые, видно, что им это не впервой. Один из таких многоопытных сразу подсаживается ко мне:
- Курить есть?
- Не-е…
- Эх, посмолить бы с досады… Да ты не кисни: держись меня - не пропадешь.
Глаза у парня жуликоватые, лицо все в рябинках, а нос все время подергивается. Нагнулся ко мне поближе, поинтересовался:
- Ты живешь-то где?
Я ответил так, как есть.
- Надо же, ведь я совсем рядом! Слушай, сосед, давай рванем…
- Чего рвать-то?
- Бежим, дурень! Тебя-то как звать? Толька? Ты смотри, и меня ведь Толька звать!
Новый знакомый чем дальше, тем больше мне нравится. К тому же просыпается робкая надежда, что вдруг удастся как-нибудь спастись. "Ни за что больше "зайцем" не поеду, - истово сам себе даю клятву. - Только бы убежать!"
А поезд мчится и мчится вперед, оставляя за собой маленькие станции. Вот и нашу проскочили. Скоро узловая станция, где всех нас сдадут в милицию.
- Слышь, - шепчет приятель, - когда выводить будут, так ты первым не иди, а держись посрединке. Как дерну за рукав - сразу под вагон кидайся.
- А ну как поймают?
- Да они и ловить не будут: тогда все другие у них разбегутся. Ты слушай меня - дома ночевать будешь.
Вот и станция. Ревизоры выстроились у ступенек.
- А ну, выходи!
Я иду следом за новоявленным спасителем.
Только мы спустились на перрон, он дерг меня за рукав - и под вагон.
- Сю-р-р-р! Сур-р-р! Лови! Держи!
Мчусь за тезкой, только рельсы мелькают. Проскочили под одним эшелоном, другим… Скатились с насыпи в молодые сосенки - аж треск кругом пошел.
Ух, кажется, убежали!
Лежим, воздух ртом хватаем, никак отдышаться не можем.
- А ты как думал? Со мной нигде не пропадешь!
- Да-а… Как же мы теперь домой доберемся? - печалюсь я.
- Домой? Так это проще простого. Сядем на товарняк - по-барски довезет. Ты прыгать с поезда умеешь?
Отвечаю, что умею. Как-то раз так спрыгнул, что три дня потом отплевывался: песку полный рот набил.
- Подгадывай так, чтобы насыпь была высокая и песчаная. Тогда и скорость нипочем. Ноги вперед, голову в руки, чтобы далеко не откатилась, - смеется парень, - и сигай…
Вскоре забрались на товарный поезд и ехали "как баре". И я таки сиганул: с высоченной насыпи так покатился, что небо и земля перемешались, только руки и ноги мелькали. Хорошо еще, что никакого пенька по пути не оказалось, - разлетелись бы вдребезги и он, и я. Потом поднялся и долго стоял, пьяно пошатываясь, потому что земля все еще колыхалась подо мною и солнце шло кругом.
Опамятавшись немного, собрал книжки-тетрадки и направился домой. Некоторое время шел вдоль железнодорожного полотна - рядом гудели, позванивали сияющие, отполированные тяжелыми колесами рельсы. Где-то вдали, в чаще леса замирало гулкое пыхтение, таял кудрявый дымок.
Недавние приключения, происшедшие со мною, постепенно теряют мрачные краски. К тому же в горячей ладони - "честно заработанные" сорок семь копеек. А впереди сколько еще поездок в город и обратно!..
Мои заячьи уши, до сей поры прижатые, снова поднимаются вверх. Я сбегаю с насыпи на дорогу, что ведет к селу, шагаю уже бодро и весело и на весь лес напеваю популярную песню про летчиков:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор,
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца - пламенный мотор!
Тор! Тор! Тор!
Трум-ба-бум-ба-тор!..
Парашютная вышка стояла недалеко от Дворца культуры железнодорожников, посредине парка, на возвышенности. Высоченное, все из дерева сооружение, внизу широкое, а наверху узкое - там на маленьком пятачке площадки едва умещались два человека. Вот оттуда-то и прыгали.
Взбираюсь вверх по крутой лестнице, с каждой ступенькой выше и выше, а в животе аж холодеет и под сердцем сосет от одной только мысли, что придется оттуда прыгать.
Хорошо, что хоть Гаврильченко рядом нет. Я решил, что сначала попробую сам. Тем более что денег у меня - сорок семь копеек.
Вот я и наверху. Вцепляюсь в поручни, робко взглядываю вниз. У-у-у…
Люди там как спички. Даже самые высокие деревья кажутся кустиками, мне до колен. Видно все далеко-далеко, горизонт вроде бы отступил вокруг, а городок - как на ладони.
- Ты это что, ночевать здесь собрался? - спрашивает меня паренек в синем галифе, на босу ногу и рубашке навыпуск. Сам он худой и длинный, да я его иным и не представлял: раз вышка такая высоченная, то и он должен быть высоким.
- Ну, давай прыгай! - командует и показывает на парашют, что топорщится над пропастью. А стропы тонкие-претонкие, да еще Федька ведь говорил, что они из гнилых веревок.
Паренек их подтягивает, разматывает лямки.
- Давай сюда!
Отступать некуда. К тому же и деньги заплачены - целых сорок семь копеек… Быстро присаживаюсь и начинаю расшнуровывать ботинки, чтобы весить хоть немного поменьше.
- Ты чего это вытворяешь? - удивляется паренек.
А мне уже не до разговоров. Торопливо стягиваю левый ботинок, правый, поднимаюсь, зажав их в руках.
- Ты зачем разулся?
- Да так, - отвечаю, все еще не зная, что мне делать с ботинками. Оставить здесь на вышке? Вдруг парень их потом не отдаст, скажет, что их сбросил следом за мной? Кинуть вниз? А что, если кто-нибудь украдет?
- Ты будешь сегодня прыгать? - уже не на шутку сердится парень, и я, так ничего не решив, безропотно лезу в лямки. Он что-то застегивает у меня за спиной, подталкивает к краю пятачка, командует: - Прыгай!
Мне бы сразу и прыгнуть. А я, замешкавшись, глянул вниз, в жуткую пустоту, и решимость моя сразу стала маленькой, как маковое зернышко. Пячусь назад, отчаянно упираясь босыми ногами в горячие доски, а парень, которого я чуть не столкнул с вышки, дубасит кулаками в мою дугою выгнутую спину и перепуганно кричит:
- Ты что, спятил?! Прыгай, или я тебе сейчас башку сверну.
Собираюсь с духом и лезу через перила.
- Куда ты? - вопит. - Прыгай прямо!
Эге, тебе хорошо командовать - прямо!.. Прямо ведь еще страшнее!
Тогда парень отлепляет меня от перил и сталкивает с вышки.
Блеснул окованный железом пятачок, мелькнули перила, метнулись навстречу зеленые пики деревьев. Меня тряхнуло, крутануло и заболтало, как в люльке. Хочу в стропы вцепиться, чтобы из парашютных лямок не выскочить, и только теперь до моего сознания доходит, что в каждой руке у меня по ботинку. Изо всех сил прижимаю их к груди и, болтаясь из стороны в сторону, плыву к земле…