Медсестра глянула - и исчезла вместе со шприцем. Правда, ненадолго. Вскоре в палате стало тесно от людей в белом. И все улыбались Мильке. Впрочем, нет, не Мильке. Больше никто никогда не звал её так - просто некому было. К ней пробовали обращаться по- разному. На полное имя она не отзывалась, потому что не помнила его, да и не шло оно на язык при виде неё, так что как-то незаметно привилось: Миль.
Миль так и не заговорила, как ни бились специалисты. Она успешно восстанавливалась: набирала вес, терпела все предписанные процедуры, покорно принимала любое лекарство. Очень скоро начала ходить и беспрепятственно бродила по всей территории комплекса, опекая менее подвижных пациентов, и охотно помогая по мере сил младшему и среднему персоналу.
Но никому, кроме массажистов и медсестёр во время процедур, не позволяла себя касаться. Сама купалась, вытиралась, одевалась, причесывала отрастающие волосы. Не то, чтоб патологически не могла выдержать - отнюдь, терпела, если приходилось, но никаких поглаживаний, объятий, усаживаний на колени, вождения за руку. Единственная инициатива с её стороны - это, если она чувствовала себя виноватой: короткое прикосновение-поглаживание-взгляд в глаза и - немедленное отдёргивание руки за спину.
Её держали в отделении столько, сколько могли. Справили пятый день рожденья, надарив игрушек, бантиков, книг - за книги девочка благодарила, как могла. Так выяснили, что она умеет читать и писать, правда, коряво, печатными буквами, порой переворачивая буквы. Тут же кто-то принёс ей несколько блокнотов и карандаши, с которыми она больше не расставалась. Иногда вместо надписи девочка обходилась рисунком, выполняя его быстро и легко - и эти рисунки занимали взрослых больше, чем её писанина.
* * *
Потом был реабилитационный специнтернат для дошколят, больше всего походивший на круглосуточный детский садик. Как Миль поняла гораздо позже - образцово-показательный, курируемый местной верхушкой власти. С добрыми симпатичными воспитательницами, заботливыми нянями и очень любознательными врачами, которых интересовало буквально всё - и как Миль спит, и как ест, и с кем играет, и что, а главное - какими цветами - она рисует. Миль терпела их расспросы, понимая, что это у них работа такая. Иногда, если очень просили, рисовала простым карандашом дом в виде квадрата с треугольной крышей и трубой, из трубы - кудрявый дым, над домом - круглое солнце с лучами, в доме - девочку, а возле дома - холмик с крестом, холмик подписывала "мама". После чего её долго не просили ничего рисовать.
На деликатные расспросы о её снах Миль честно отвечала, что спит хорошо, и это была абсолютная правда: когда удавалось заснуть, Миль видела прекрасные, яркие и добрые сны, живых и весёлых родителей, старый деревянный дом, деда и бабушку, кошку Машку, полёты в тёплом синем небе… После страшной маминой смерти кошмары как отрезало. Вот наяву они Миль иногда накрывали - если, задумавшись, она неосторожно впадала в воспоминания, то, откуда ни возьмись, наплывал противный запах, перед глазами вставал высокий силуэт мужчины с рукоятью от ножа в опущенной руке, медленно оборачивался… а дальше сорвавшееся с цепи воображение прокручивало то, чего девочка не наблюдала, но что имело место: убийца наклонялся и начинал кромсать тело матери так, что брызги крови и кусочки плоти летели во все стороны. Этого Миль перенести не могла и пыталась кричать, как и тогда, но на самом деле только сипела, задыхаясь, и билась в судорогах, пока милосердное беспамятство не выключало измученное сознание. Часто приступ заканчивался и мокрыми штанишками, что было особенно неприятно в присутствии посторонних.
С течением времени Миль научилась переключаться, отвлекаться от опасных воспоминаний, а пока её пытались лечить и учить вместе с кучей других требующих коррекции и особой заботы ребятишек. …Миль вела себя спокойно, никого зря не обижала, была послушна и держалась в стороне от прочих воспитанников. Такое благолепие настораживало взрослых больше, чем вполне ожидаемые в её случае истерики, которых Миль вдоволь насмотрелась от окружающих. Истерики эти её, надо сказать, страшно раздражали, и она всячески старалась их избежать. А если избежать не удавалось, пресекала их быстро и решительно. На зависть взрослым, которые не могли себе этого позволить. Она считала, что плохое здоровье не повод для плохого поведения и действовала круто. Вскоре даже самые бестолковые усвоили, что не стоит давать волю нервам, если в пределах прямой видимости маячит эта молчунья с такими твёрдыми кулаками и беспощадным взглядом.
"Кармашки"
А вообще-то из пределов видимости она частенько пропадала. Бедные воспитатели, обязанные держать всех воспитанников в поле зрения, то и дело недосчитывались одного ребёнка и поначалу пугались, а потом поняли: Миль где-то здесь, просто её не видно, но достаточно позвать - и она тотчас объявится. Причём объявится так внезапно, что не хочешь, да вздрогнешь:
- Да где ж ты прячешься?!
Вопрос всякий раз звучал риторически, девочка ни разу не раскрыла секрета, только ангельски улыбалась, склонив головку набок. И от неё отстали, нашлась - и прекрасно…
Она и сама не знала, где пряталась. Но иногда от постоянного мельтешения людей вокруг становилось совсем невмоготу. И тогда предметы вдруг словно теряли объём и выпуклость и отбрасывали уже не плоские тени, а как будто складки, мантии… в которые Миль не рисковала соваться, когда у неё были родители, но куда привыкла нырять, оставшись одна. Там всегда было так "покойно", как говаривала бабушка. Звуки из обычного пространства не достигали этого места, пока кто-нибудь не начинал звать Миль по имени; было как-то особенно тихо, но, если посидеть подольше, слышались отголоски, отзвуки, на них можно было идти, и через несколько шагов мир вокруг начинал меняться, приобретать предметность, осязаемость… оставаясь, в то же время, небольшим и замкнутым, подобным кораблику в стеклянной бутылке, который Миль однажды видела, будучи в гостях. В этом мирке отсутствовала перспектива, чётко выглядел только центр, края расплывались, свет - рассеянный, теплый - падал неизвестно откуда, не давая теней, в нём, вперемешку с золотыми пылинками, медленно плыли редкие белые пёрышки, непрерывно, плавно опускаясь и опускаясь… и никогда не скапливаясь ни на выложенном плиткой полу устремлённой ввысь круглой каменной беседки, ни на каменных же перилах, ограждавших низкую круговую скамью. Высокие тонкие колонны соединяла ажурная решётка, оплетённая вьющимися плетьми незнакомого растения - листочки его, стоило их задеть, пахли пряно и нежно…
Больше всего это походило на чьё-то воспоминание, на кадр из фильма, старинную фотографию… Миль называла просто - "кармашек". Сидеть в "кармашке" можно было сколь угодно долго, время в нём не ощущалось, но рано или поздно из далёкого далека долетал голос воспитательницы, и приходилось возвращаться. Миль удивляло, что путь в "кармашек" занимал минуты, а чтобы вернуться, стоило сделать всего три-четыре шага - и вот ты выпадаешь в суету и шум, и толкотню, и от тебя чего-то требуют…
На территории корпуса был только один "кармашек", с беседкой. В него можно было попасть с любого конца здания, а также с улицы и той части прилегающей местности, до которой Миль удавалось добраться во время прогулок. Если её звали, Миль шла на голос и выходила из "кармашка" туда, куда звали. А если не звали, выходила там же, где вошла. Иногда детей водили на экскурсии - в кино, в парк. Миль не упустила момента и узнала, что "кармашки" есть и в других местах. А однажды вместо тёмной "складки" Миль попалась светлая "щель", из которой вместе со светом сочился свежий, смутно знакомый аромат. Помедлив, Миль шагнула к нему… и её, подхватив, словно сухой листочек сквознячком, потянуло и внесло на широкий луг, густо заросший красно-жёлтыми тюльпанами - или очень похожими на них цветами. Те самые цветы, на которые Миль как-то уже натыкалась, мама тогда ещё ругалась, что Милька куда-то ушла… Не сознавая, что делает, Миль протянула руку и прикоснулась к ближайшему цветку. Тяжёлая головка качнулась, тугой гладкий стебель прильнул к ладони…
И тут пронзительный голос воспитательницы хлестнул по нервам, рука дёрнулась, пальцы сжались на прохладном стебле… Миль шагнула назад, повернулась… и оказалась лицом не то чтобы к лицу… а, скорее, к юбке взволнованной ЛюбовьПалны, отшатнувшейся от неожиданности.
- Где ты была?! - взвизгнула женщина, хватая девчонку за плечи и встряхивая её, как куклу. - Мы полчаса тебя уже ищем! Почему ты всё время пропадаешь?!
Миль подняла к ней лицо и воспитательница осеклась, вспомнив, что она - воспитательница и отвечает за всё, что с случается с подопечными. Голос её сразу изменился, она присела на корточки, заглянула в несчастные глаза потеряшки:
- Ты плачешь? Тебя обидели? Кто? Что сделали?! - а руки уже ощупывали, глаза оглядывали… и заметили, наконец, огромный "тюльпан", мотающийся в кулачке. - Откуда такое чудо? Ладно, пойдём, потом разберёмся.
Подхватив девочку на руки, ЛюбовьПална, не вредная, в общем-то, тётка, побежала к сбившимся в кучку детям, скучавшим под надзором воспитателей.
А Миль и не знала, что плачет…
Разбирательство было короче некуда: никогда не видевшие эту девочку плакавшей воспитатели больше были озабочены тем, чтобы успокоить её, нежели наказать. Ограничились угрозой не брать её в город - на что Миль с готовностью кивнула, очень обрадованная перспективой оказаться вне толпы. Взрослые только руками развели.
…"Тюльпан" в качестве трофея достался ЛюбовьПалне. Он всё цвёл и цвёл в красивой стеклянной вазе на её столе, потом выпустил упругие белые корешки. Совершенно очарованная ЛюбовьПална определила его в горшочек с землёй и очень боялась, что её "чудо" завянет, но оно не вяло - не в последнюю очередь оттого, что Миль в бессонные ночи приходила составить ему компанию и, нежно касаясь, молча с ним беседовала, просила прощения за то, что нечаянно сорвала, лишив его, таким образом, родного мира. Цветок тоже молчал, но запах его в эти ночи становился сильнее, он наполнял всю комнату, Миль пропитывалась густым тяжёлым ароматом, как духами. Спустя какое-то время цветок стал раскрываться и благоухать, едва только Миль входила в комнату… В которой ей, вообще-то, ночью делать было нечего, а днём туда и вовсе было не попасть. Разве что нашкодить как-нибудь так, чтобы определили не просто в угол, а под присмотр директрисы, но это было не про Миль: её в угол не ставили и не усаживали на стул - только по первости, когда ещё не знали, что в углу её очень скоро не окажется, а применение грубой силы в этом спецучреждении не практиковалось.
Дети всё время передвигались взависимости от динамики их состояния. Успешно развивающихся поощряли, для них определяли особые программы, игрушки, книги, помещения. Иногда их возвращали в семьи - если таковые имелись - либо находили им новых родителей. Из менее удачно восстанавливающихся составлялись другие группы, над которыми трудились ещё плотнее: из них любой ценой старались вырастить социально адаптированных самостоятельных граждан, которые должны были уметь жить и работать хоть как-то сами. Иначе они попадали в разряд тех, кого просто кормили-умывали-выгуливали. Были ещё те, кого приходилось постоянно держать в больничном изоляторе. Миль их видела мельком, попадая на прививки в то крыло.
Лучше б не видела… И не слышала…
Благополучно поправившихся по достижении семи лет переводили в обычные детдома. Миль из-за дисфункции речи при нормальном общем развитии долго не могли определить в подходящее учреждение, приёмная семья ей тоже не светила, что нисколько её не огорчало: не могла девочка поверить, что кто-то чужой станет ей мамой, папой… С чего бы вдруг? Были у неё уже как-то несколько "пап"… Так что она без зависти наблюдала радостное возбуждение редких "везунчиков", вдруг обретших родителей, только скептически улыбалась одним уголком рта, когда они прибегали к ней со своей новостью - к ней почему-то многие приходили со своими переживаниями - и тем более грустной становилась её улыбка, если "везунчик" возвращался. А это, увы, тоже порой случалось. Тогда долгую горькую ночь Миль сидела с неудачником, просто сидела рядом, пока он не засыпал, и ещё немного после. А утром, преодолев свою нелюбовь к прикосновениям, брала за руку и водила весь день - на завтрак, на прогулку, на занятия… Пока не понимала: всё, можно отпустить, дальше он сам.
Поэтому она сильно забеспокоилась, уловив признаки особого внимания к своей персоне: изучающие взгляды, брошенные как бы случайно, вскользь сказанные туманные обрывки фраз, оборванные на середине при её появлении, многозначительное молчание, переглядывание поверх её головы… Скверные признаки. Знакомые. Насторожившись, она стала пропадать из виду намного чаще, надеясь, что раздражённые ожиданием приёмные родители согласятся на другую кандидатуру, ведь хороших вариантов вокруг было достаточно много… Хитрость не помогла.
Другая бабушка
Однажды утром, во время занятий, на пороге появилась секретарша директрисы, пошепталась с воспитательницей, поманила Миль, и, крепко держа её за руку, отвела в знакомый кабинет с цветущим на самом солнечном месте "тюльпаном". Цветок сейчас же повернул чашечку и начал медленно раскрывать яркие лепестки, по комнате поплыл чарующий аромат… Миль выпростала ладошку из руки секретарши, подошла к цветку, коснулась его нежно… напрочь игнорируя присутствующих взрослых и повернувшись ко всем спиной.
Это не значило, что она их не рассмотрела. В помещении, кроме ЛюбовьПалны, находилась высокая немолодая женщина в тёмной одежде, крепко сжимающая в руках блестящую чёрную сумку. Краем глаза Миль видела, что эта особа пристально, даже жадно, её разглядывает.
ЛюбовьПална прокашлялась и позвала:
- Миль, подойди к нам, пожалуйста.
Решительный тон не оставлял выбора, и Миль подошла, встала боком, глаза в пол. Вообще-то для приёмной матери эта женщина была старовата. Крупные морщинистые руки нервно тискали сумку, вздрагивая, будто желая вспорхнуть.
ЛюбовьПална опять кашлянула, вздохнула и продолжила:
- Ты ведь знаешь, что у человека бывает по две бабушки? Вот, познакомься, девочка: эта дама - твоя вторая бабушка, она мама… твоей мамы.
Миль глянула недоверчиво. Папина мама была маленькая, хрупкая, седая. Эта, новая бабушка, совсем другая. Плотная, высокая, волосы почти без седины, глаза тёмные, тревожные… и очень похожи на мамины.
- Бабушка живёт далеко, она не знала, что случилось с твоими родителями. Мы долго её искали, нашли недавно, она сразу приехала и теперь очень хочет, чтобы ты жила с ней… - она говорила что-то ещё, но Миль перестала её слышать, словно в комнате остались лишь они с бабушкой… Потом повисла полная тишина, только часы на стене тикали громко и деловито, и бабушка сказала:
- Вылитый отец, - а глаза её умоляли, и Миль, неожиданно для себя, шагнула к ней и обняла, прижавшись к мягкому плечу…
* * *
Звали новую бабушку Мария Семёновна, и была она ласкова и сурова, нежна и требовательна. Совсем ещё не старая, она имела поклонника - а может, и не одного, но Миль ни разу не сталкивалась ни с одним из них. Жила она не так уж, кстати, и далеко - двенадцать часов на поезде.
…Поездка в мягком вагоне превратилась для Миль в путешествие с массой новых впечатлений. Ещё бы: ты заселяешься, пусть на время, в новый дом, не похожий на все другие, и он, дом, сам едет туда, куда тебе нужно; ты ешь, спишь, смотришь в окно, а за ним мчится мимо весь мир. Встанешь среди ночи, глянешь в окно - а мир всё едет, всё мелькает, поворачивается то тем краем, то этим, будто хвалится; люди выходят и пропадают навсегда, но на их место селятся друге, тоже добрые и хорошие, к кому ни подойди. Проводницы приносят чай в стаканах с красивыми подстаканниками, сахар в нарядных упаковках, вообще - всё, что попросишь, и, даже если не просишь, тебя всё равно все стараются угостить. Миль так понравилось ехать в поезде, что она не могла уснуть вовремя, только под утро глаза слиплись… а вот уже и солнышко над сияющими голубоватыми сугробами встаёт, и весь вагон насквозь пронизан косыми лучами, поезд изгибается, входя в поворот, в окне видны соседние вагоны и бегущая рядом синяя тень, люди снуют по проходу с полотенцами и зубными щётками…
Кто-то сказал:
- Подъезжаем.
И бабушкин голос:
- Миль, иди сюда, пора собираться.
Вещей у Миль оказалось довольно много, но бабушка отправила их почтой, и ехали они почти налегке, у Миль с собой была только небольшая сумка с блокнотом, книжкой да тем гостинцем, что положила ей на дорогу ЛюбовьПална. Но в вагоне ей ничего не пригодилось, даже блокнот: предупреждённая ЛюбовьПалной, бабушка была внимательна и вовремя задавала наводящие вопросы, Миль оставалось только кивать - да или нет. А читать или рисовать при вагонном освещении и постоянном покачивании оказалось малоприятно. Так что собираться пришлось, в основном, бабушке. Миль полагалось быть рядом и не потеряться.
Вокзал был огромен, напоминая небольшое такое государство, кишел скоплениями человеческих масс, высоченные потолки гулко перемешивали людской говор и топот множества ног… вот где легко было бы заблудиться. Бабушка велела держаться за ручку сумки, и Миль крепко держалась, мечтая поскорее выбраться наружу из этой мешанины.
Город встретил морозом, солнцем, шумом и вонью автомобильного потока, хлопаньем крыльев птичьих стай, звонким их чириканьем и воркованьем… и постоянно спешашими толпами людей.
Ничего, в общем, особенного. До дому добирались довольно долго - или уж Миль так показалось. Троллейбусом, автобусом, пешком, снова автобусом… От езды девочку тошнило, пару раз им пришлось выходить, чтобы её не вырвало, опять ждать свой номер… Зато район, где предстояло теперь ей жить, находился почти на окраине, рядом начинались ухоженные частные домики, окружённые огородами и садиками, из окна третьего этажа бабушкиной квартиры виднелся тёмной волной близкий лес, теряющийся за горизонтом. Миль нравилось то, что открывалось взгляду из окна комнаты, нравился заросший деревьями заснеженный двор с качелями и песочницами. Во дворе играли дети - много детей разных возрастов. В открытую форточку доносились их крики и смех.
Подошла бабушка, встала за спиной внучки и долго смотрела вместе с Миль, как они играют, потом сказала тихо:
- Каникулы. Хочешь пойти погулять?
Погулять? Вот так сразу - в незнакомую компанию?
Бабушка поняла её сомнения. Сказала:
- Знаешь что? Мы с тобой пойдём голубей кормить. Где-то у меня сухари оставались… - она отправилась на кухню - Миль, конечно, следом - и заглянула в духовку. Там, на чёрном противне, и правда нашлось несколько кусков сухого хлеба. Бабушка сложила их в большую синюю эмалированную чашку, залила водой и пояснила:
- Скоро они набухнут, и мы их на крышку люка вывалим. У нас все так делают, у кого хлеб остаётся. Иди пока одевайся.