Заманчивый мир открылся передо мной
В прошлом веке жители одного небольшого городка смеялись друг над другом - у них стали распухать носы. И смех, и грех! Какие только порошки они не пили, какими мазями не пользовались - ничто не помогло. Как июль подоспеет жарой - глаза начинают слезиться и носы распухают. И что бы вы думали, - во всем были виноваты дикие ореховые деревья из породы "Астраханских", посаженные на улицах города по приказу самого градоначальника. Пришлось выбирать: или ореховые деревья или нормальные носы...
Я вспомнил, что Рустем говорил: "Когда я рвал папоротник, в лесу было светло". Откуда появился этот свет? Молния? Цветы?
Сначала мне казалось невероятным подойти к кому-то и сказать: "Знаете, я час тому назад разговаривал с невидимкой". Кто бы поверил? "Зафантазировался человек" - сказали бы. Но академик Александр Павлович Караваев не рассмеялся мне в лицо - слишком взволнованно и серьезно я рассказал ему о невидимке. Сначала я пришел к нему один, а потом с моим новым невидимым другом.
Академик похож на Льва Толстого - смотрит спокойно, говорит неторопливо. Он разговаривал с нами, как со старыми знакомыми. Удивительный старик, ничем такого не удивишь. "Природа на все способна", - только и сказал он. Глядя на него, я вспомнил своего деда, добролицего, широкобородого, с усталыми руками на коленях - его я мог слушать целыми днями, он всегда рассказывал о том, чего никто не знал. А когда я спрашивал его, откуда он столько знает, дед отвечал:
"С мое проживешь - голос земли начнешь понимать".
Вот слова академика Караваева:
- Я сам долго работал над созданием краски, которая смогла бы сделать предметы невидимыми. Такая краска не повредила бы нашим самолетам. Конечно, человек по своей сути в природе - против войны, он рождается, чтобы жить, а не воевать, но пока... Задавали ли вы себе вопрос - почему я вижу вас, почему вы видите меня? А в темноте? Разве ночью вы не двигаетесь ощупью даже в своей комнате? Значит, причиной нашей беспомощности в темноте является отсутствие света. Все предметы отражают свет, поэтому мы их и видим. Невидимка же не отражает лучей света и потому он незрим.
- Но его одежда? - спросил я. - Ее мы тоже не видим.
- А представьте себе воришку. Он украл и сбежал. И вот по его следу идет собака. Очень долго идет и находит вора. Почему? Его след сохранил запах... Ну-ка, дружок, надень мою шляпу, - обратился академик к Рустему.
- Надел, - сказал Рустем. Шляпа повисла в воздухе. Нельзя было не улыбнуться.
- Если бы он поносил мою шляпу день-два, она тоже стала бы невидимой. Ее пропитало бы то же излучение, которое пока нам неизвестно. Как след человека сохраняет его запах, так и одежда невидимки - его излучение.
...А ты дружок, - сказал академик Рустему, вернее, шляпе и глазам, - пойми, что тебе нельзя ничего надевать из чужой одежды.
- А если будет холодно?
- Надо что-то придумать. Да, с этим вопросом действительно сложно.
- И глаза никуда не спрячешь.
- С глазами еще сложнее. Если их спрятать, ты ничего не увидишь.
Академик не спешил с ответом на главный вопрос - почему именно цветок папоротника обладает такой чудесной силой.
Когда мы собрались уходить, Рустем спросил:
- Но когда-нибудь я ведь стану видимым?
- А ты хочешь?
- Нет. Пока...
- По-моему, тебе еще долго быть невидимкой. Только надо опасаться очень сильных ультрафиолетовых лучей.
- А что это такое?
- Лучи солнца.
От академика мы вышли в солнечный день, и Рустем потянул меня за рукав:
- Перейдем на другую сторону, там тень.
Потом, немного помолчав, грустно сказал:
- А я любил загорать...
На Тверском бульваре мы сели на скамейку. Я сделал вид, что читаю газету. Никто не обращал на нас внимания.
Мы тихо разговаривали.
- Дядя Яков, мне уже пора на фронт.
Я не видел его глаз, вероятно, он опустил голову. Тонкий прутик чертил на земле рельсы.
- А на какой? Ты думал об этом?
- Где трудно, туда...
Гитлер начинал летнее наступление.
Зима отбросила его от Москвы. И тогда, как обозленная собака, Гитлер бросился на Приволжье. Бросился жечь, убивать, рушить. Какое сердце не заболит, в каком сердце не родится ненависть, когда убивают твоих близких. Когда дороги, русские дороги с березками по обочинам, топчет безжалостный сапог смерти. Горит хлеб, горят деревни, улетают птицы...
- Ты поедешь на фронт, а там жарко. Там трудно, Рустем.
- Да.
Я подарил ему пистолет, когда мы вернулись домой. У него загорелись глаза. Он, как взрослый, пожал мою руку:
- Спасибо. Первых десять фашистов я убью от Вашего имени, дядя Яков.
Когда-нибудь, после войны, мы с тобой пойдем в кино, - сказал я. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось поговорить с ним как с простым мальчишкой - заядлым киношником и футболистом. - Сразу на два фильма сходим и мороженого наедимся. А потом куда? На стадион?
- Конечно, на стадион.
- А сейчас давай разберем пистолет. Ты должен знать его устройство.
Прошло не больше часа, и Рустем спрятал пистолет в карман. Он готов был стать бойцом. Он готов был в дорогу. Его глаза смотрели спокойно и я подумал о том, как рано пришлось ему стать взрослым, - мяч бы гонять да на солнышке загорать, да смеяться, да за птицей следить высокой. Но вот война подошла к порогу твоего дома...
Проводил я его до вокзала на машине. Не стану описывать, как прощался с ним. Будто в последний раз видел черные глаза, в последний раз держал его руку. Сказать бы ему слова особенные, потрепать по голове, но мы простились молча.
- Держись поближе к кухне в дороге, - сказал я. - С гвардейцами едешь.
Глаза улыбнулись.
- Постараюсь.
- Вот и все, иди в вагон. Дай обниму.
- Мать с отцом успокойте.
- Обязательно.
Вернувшись в Казань, я с головой окунулся в работу. Лишь изредка я думал: как он там? Кто с ним рядом? Не мерзнет ли по ночам? Что-то не пишет, не подкралась ли беда?
Наконец я получил письмо. Его принесли утром и секретарша удивилась, увидев, как я просиял - она привыкла видеть меня хмурым и, наверно, думала, что я и улыбаться-то разучился. Письмо было коротким.
"Дядя Яков!
Воюю! Не писал раньше, потому что хотел выполнить слово, которое дал вам. Я не хвастаюсь - десять фашистов узнали, что такое Россия.
Адреса у меня нет. Если долго не будет от меня писем, значит нельзя писать, но я жив и бью фашистов. Как у нас дома? Привет бы передать всем.
Расад".
Смотри-ка, - Расад, Рустем Асадуллин. Воюй, мой мальчик, остерегайся шальной пули, а когда война кончится..."
Два солдата
За поездом по верхушкам сосен катилось солнце. Оно уже занималось костром заката, когда эшелон прибыл на станцию. Быстро разгрузились, по широким настилам скатили машины, пушки. Было тихо. За дорогой начиналось поле. Ветер шел по кончикам поднявшихся колосьев, настороженный, едва приметный. Казалось, вот-вот сорвется он и упадет волнами на рожь.
По глухой тишине и стрекоту кузнечиков никак не верилось, что совсем недалеко проходит фронт, но из ржи смотрели в небо зенитки, а вокруг дороги чернели вывороченной землей воронки.
Кто-то вдруг крикнул:
- Воздух! В рожь!
У обочины остались замаскированные ветками машины. Рустем тоже побежал в рожь. Но небо было пустым. Оставленное солнцем, оно несло большое облако, и никаких самолетов не было. Рустему не терпелось увидеть их - и любопытно, и страшно.
Рядом в ложбинке лежали два солдата. Рустем подполз к ним и прислушался к разговору. Пожилой солдат спокойно смотрел в небо. Он будто и не боялся ничего, а просто прилег отдохнуть и вот задумался - наверно, вспомнил дом.
Второй, молодой и смуглолицый, сняв пилотку, глядел беспокойно - видно и он впервые, как Рустем, ждал самолетов.
- Ну что, увидел?
- Чего?
- Самолет. Не елозь, ложись и жди. Сегодня ночью много идти придется, дай ногам отдых.
- Откуда ты знаешь, что ночью?
- А ты, видать, к войне непривычный. В новинку тебе все.
- В первый раз я...
- Тогда других слушай, пока не обвыкнешь. Ложись. А ночью, я предполагаю, долгонько нам идти... Прилетел, голубчик, закружился, вот тебя сейчас угостят, - проговорил пожилой солдат, с прищуром вглядевшись в облако.
- Слышишь, верещит, фашистская "рама".
И вот показался самолет с крестами на крыльях. Тут же ухнули зенитки.
- Никому не стрелять, - передали по цепи. Но кто-то не выдержал и выстрелил несколько раз подряд.
- Вот дурень! - сказал солдат. - Зенитка бьет, взять не может, а он из винтовки. Герой!
- Пусть стреляет. Случайность может быть.
- Умный ты, гляжу. Обучишься. Ты думаешь, она бомбить пришла, "рама"-то? Вот полетает, полетает, засечет, что надо, и по радио передаст своим бомбардировщикам - мол, на станции стоит эшелон, по дороге шла колонна, укрылась во ржи, один дурак стрелял оттуда. Понял? А те и тут как тут... Вот видал - смывается. Не сбили. Теперь жди гостей. Самое лучшее ночью - темнота. А сейчас придется место менять.
И действительно, раздалась команда:
- Выходи, стройся!
Полк двинулся дальше. Рустему не хотелось расставаться с добродушным, видавшим виды солдатом, и он пристроился с краю колонны, стараясь шагать в ногу.
- Откуда? - спросил солдат.
Рустем вздрогнул и прикрыл глаза ладонью. Неужели глаза увидел и спрашивает. А если ответить? Кажется, что и говорить-то разучился.
- Из Казани я, - опередил Рустема молодой солдат. Рустем опустил голову - очень хотелось ему заговорить, сказать: - "Вот я, я тоже иду с вами, меня только не видно..."
- Татарин, значит, если из Казани?
- Да.
- А я из Сибири. Был когда-нибудь у нас?
- Нет.
- Много потерял. Сибирь, она вот где у меня, - солдат положил руку на грудь. - Считай, половина России-матушки. И татары у нас там есть.
Он словно припоминал что-то и посветлел лицом. Пыль лежала на его погонах.
- Слыхал про Хасана Гумерова?
- Нет.
- Да-аа... Никак у нас с тобой разговор не получается. В Сибири ты не был, Хасана Гумерова не знаешь. А что знаешь?
Молодой солдат обиделся. Даже отвернулся куда-то в сторону: дескать, говори себе, а я вот и не гляжу на тебя. И вдруг, резко повернувшись к старому солдату, отрезал:
- Ничего я не знаю. Хасана Гумерова не знаю, Сибири твоей не знаю.
- Осерчал. Эх, голова. Шучу же я. Шутка - минутка, а веселит час. Я, что ли, виноват, если ты Сибири моей не видел, по тайге с ружьишком не лазил. А Хасан Гумеров друг мне, понимаешь, воевали вместе. Вот и медаль на пару взяли. - У старого солдата на груди светилась медаль "За отвагу". - Гумеров, он тоже из Казани, с лица только другой, да и ростом пониже, а парень что надо. Отстал я от него, пока в госпиталях отлеживался. Ладно бы жив он был, случится - встретимся... А тебя как звать?
- Фатых Уразаев.
- А я Федор Громов. Вот и хорошо мы с тобой познакомились. Человек человека греет. - Солдат что-то вспомнил и, улыбнувшись, пошевелил усами. - И воевать я тебя научу. В атаку идешь, Фатых, не думаешь о смерти. Забываешь. Тут у тебя перед глазами враг, и злость на него поднимается. Ужасно большая злость. Пуля подле уха посвистывает, смерть играет. Кто потрусливее, того она и находит. Главное, не трусить. На меня вот один фриц бежал, а я ему как крикну: " - Их бин сибиряк Федор Громов!", то-есть по-ихнему это значит: "Я сибиряк Федор Громов", - гляжу, фашист и споткнулся, а тут и конец ему. Знай наших, а я еще пуще ору: " - Их бин сибиряк Громов", - страху нагоняю. А на меня глядя и Хасан как свистнет да аукнет:
" - Их бин татарин Хасан Гумеров!". ...Да ты под ноги-то не гляди, голову повыше подними, ногам станет легче. Пообвыкнешь. Военная жизнь сразу не дается.
Рустем не отрывал глаз от бойкого солдата. Возле него совсем не страшно было, но Рустем устал. Прилечь бы на траву и заснуть. Он и сам не заметил, как отстал и присел у березы, вытянув ноги. Полк шел мимо. Запыленные гимнастерки, загорелые лица, выцветшие на солнце пилотки, тяжелый шаг, гряда пыли вдоль колонны. За колонной показались машины. Рустем обрадовался и забрался в кузов. Так он проехал несколько минут и, утомленный, было задремал, но скоро опять прокатилась команда:
- Воздух!
Дорога опустела. Машины остановились. Гул повис в воздухе. Вылезать из кузова не хотелось. Закинув голову, Рустем принялся считать самолеты: один, два, три... пять... десять. И тут началось! Рустем зажал уши - визг и грохот окружили его, казалось, никуда от этого ужаса не спрятаться. Самолеты пикировали и сбрасывали бомбы. Били зенитки, но их почти не было слышно. Больше всего бомбили станцию. Оттуда поднимался дым. И там, где раньше во ржи прятался полк, тоже было темно от клубящегося дыма. Два самолета кружили над дорогой. Плавно разворачиваясь, они заходили с разных сторон, а Рустем зажмуривался и прижимал ладони к ушам. Какая-то сила выбросила его из машины, и он очнулся в придорожной канаве. Грохот стих, и всплыла тишина, но ненадолго - все началось снова.
Припав к земле, Рустем ждал, когда самолеты уйдут.
Одному под открытым небом было не по себе. "Найти бы Громова" - подумал он.
- Наши летят! - крикнул кто-то.
- Ага, удирают!
Немцы ушли. Наши истребители приклеились к их хвостам. Воздушный бой разгорелся за лесом.
Солдаты выходили из ржи на дорогу. Закуривали. Раненых пронесли в машины. Немного погодя раздался залп, Рустем кинулся туда. Возле телеграфного столба, сжав в кулаках пилотки, стояли солдаты у свежей могилы. На фанере, прибитой к столбу, было написано несколько фамилий. Одна из них оказалась знакомой - Фатых Уразаев.
Через трудности
Шли всю ночь. Темнота стояла у глаз. Солдаты устали. Привал был где-то там далеко, за полосой рассвета. Ни папироски не вспыхнет, разговоры вполголоса. Хоть бы песня поднялась к звездам - прошла бы усталость, сон отлетел прочь. Но нельзя петь. Тишина нужна. Вздрогнет солдат на ходу - задремал. И только Громов все шутит: " - Ноги на то и даны, чтоб шагать. До краю земли дойти можно..." Будто и не устал он, будто всю жизнь ходил ночью.
- Привал! - с облегчением проносится по строю. Кто сразу засыпает, едва только коснулась голова травы, кто курит, пряча в кулаке огонек, кто портянки перематывает.
Рустем заснул. Сон охватил голову теплом, и закружилась карусель.
- Спать, - шептала трава. - Спать...
Когда проснулся, кругом было пусто. Полк ушел. Рустем бросился на дорогу, но сразу же снова опустился на траву - ноги не слушались, затекли. Во рту пересохло. Где найти воды? Хотя бы глоток. И он почему-то вспомнил летний день на даче: он стоит посреди двора, и бабушка окатывает его из ведра водой. Как хорошо было бы сейчас оказаться над светлой струей воды!
- А еще считаешь себя солдатом, - сказал Рустем вслух. - Надо было дома сидеть.
На дороге то и дело проносились машины. Закричать: - "Посадите"? Никто не услышит.
А небо накоплялось тучами, как большой голубой чан, где вот-вот закипит и заплещется дождь. Тучи вытягивались в одну линию, тяжелели и вдруг будто вздохнула облегченно их темная сердцевина, и полился дождь.
Рустем обрадовался - под таким дождем, завернув по колено штаны, мальчишки бегают по лужам, мокроволосые, со счастливыми лицами, где сияет восторженное: "Дождь!". Но то было в городе, у мирных тихих домов, а здесь Рустем стоял у придорожной ямы, ловя лицом капли, а потом, не выдержав, лег грудью на траву и принялся пить дождевую воду, собравшуюся круглым зеркалом на дне ямы. Он пил и не мог оторваться. Одежда вымокла, зябкие пупырышки усеяли кожу - будь дома, он бы переоделся, согрелся чаем, а здесь стой, как мокрый гусь под большим небом. Нет, стоять на одном месте нельзя, надо идти. И он пошел, оскальзываясь, не обращая внимания на машины.
В деревню он вошел, устало волоча ноги. Улицы заросли травой. До войны это было радостное и светлое село, петухи кричали, ведра звенели у колодца - теперь здесь торчали над развалинами закопченные печи, сиротливо веяло от горелого дерева. Сохранилось всего пять-шесть домов, но и они смотрели неприютно, точно тоже ждали смерти.
Рустем увидел палатки с красным крестом. Заспешил, жадно втянув горячий запах жареного лука. На кухне, куда он подошел, топилась печь и вкусный пар шел от огромных котлов. Здесь, прижавшись спиной к теплу, можно было ни о чем не думать, только вдыхать сытный запах, только наслаждаться теплом.
Обогревшись, Рустем взял со стола хлеб и прицелился к котлетам, аппетитно шипящим на сковороде. Он отправил, сам того не заметив, три котлеты в рот, пока не почувствовал, что сыт, согрет - и в это время около него раздался крик:
- Куда подевали котлеты? Ах ты, боже мой! Начальство ждет, а что я скажу?
Выскользнув на улицу, Рустем забрался на сеновал чудом сохранившегося дома.
Ночью он видел сон. Война окончилась. Гитлер убежал в темный лес, но его поймали. Поймал Рустем, и все удивились, что кто-то привел Гитлера в деревню, а сам скрылся... Бабушка бы, конечно, разгадала этот сон.
Так, вспоминая подробности сна и еще переживая ночную погоню, Рустем подошел к палатке, куда принимали раненых. Их спускали с машины на носилках. Рустем стоял рядом, вглядываясь в обескровленные лица, точно мог кого-то узнать.
Когда последние носилки вынесли из машины, появился быстрый лейтенант и махнул рукой шоферу:
- Поехали.
Рустем забрался в машину.
Просохшая дорога неслась под колеса. Кругом стоял острый запах молодой травы. Подбрасывало на внезапных ямах. Рустем крепко держался за сиденье, но от резкого толчка все-таки ударился головой о стенку - в ушах зазвенело. Потом он понял, что это звон не от удара - где-то разорвался снаряд. Машина пошла медленнее, петляя. На дороге стало больше воронок...
Говорят: "Кто ищет, тот всегда найдет". Было и голодно, и холодно, и недосыпать приходилось, и ног от усталости не чувствовать - Рустем вышел на передовую линию фронта.
Расад
Это были люди какой-то не виданной доселе отваги. Казалось, они даже забыли о смерти. Точно одно большое сердце, они встали перед врагом. Откатывались танки, остановленные нечеловеческим усилием.
Воевал и Рустем, и в первом же бою шальная пуля задела левую ногу. Рана была легкой, но кровоточила. Прихрамывая, он отбежал к развалинам дома. Его мало беспокоила рана, в конце концов не так уж было больно, а после того, как перевязал ногу платком, и малая боль прошла - не идти же разыскивать санитаров. Мучило другое: в первом бою, не успев даже выстрелить, он был ранен. Если так будет продолжаться, могут и убить. И никто об этом не узнает. Даже домой никто не напишет письмо. Нечаянно потревожив рану, Рустем вскрикнул. Пронзительная боль прошила ногу. Что теперь делать? Надо терпеть. Вот лейтенант, когда ему раздробило руку, не кричал и не стонал, лицом только побелел, в глазах затаил боль. Надо терпеть. Не сидеть же здесь и не ждать манной каши.