– Переэкзаменовка у меня на осень, – вздохнул Закир. – Буду пересдавать родной язык, алгебру… и ещё русский язык. Завуч сказала, что мальчик я не бестолковый, но будто бы надо немного позаниматься летом, и тогда стану успевающим.
– Да ты знаешь, сколько ещё до осени?! – воскликнул я. – Целых три месяца! Сейчас всё выучишь, а к осени позабудешь.
– Я тоже так думал, Хашимджан. Но мама сказала, что не даст мне спать, если я уже теперь не начну готовиться к экзаменам. Холодной водой пригрозила обливать. Но ты же знаешь, дружище Хашимджан, не могу я не спать! Хочешь ещё огурец? Бери, у меня много. Полные карманы набил. Ну я пошёл, Ариф меня ждёт. Я ведь его буксир…
– Буксир? Какой ещё буксир?
– Ну, Ариф должен меня вперёд тащить. К экзаменам готовить.
Опять разговорились. Закир забыл, что ему надо идти. Мы сели на деревянную скамеечку возле калитки, и он, позёвывая, долго рассказывал о своём житье-бытье. Потом опять вспомнили об осенних экзаменах. Обсудив этот вопрос, мы решили, что это гиблое дело – осенние экзамены. Если человек получил плохие отметки по трём предметам, значит, фундамент его знаний непрочный, и не учти ты этого сейчас, в седьмом классе опять провалишься. В восьмом будет и того хуже, а к десятому совсем профаном станешь. Лучше лишний годик посидеть в шестом, укрепить фундамент. Тогда всё пойдёт как по маслу: с лёгкостью отличником станешь, может, и старостой изберут, все уважать будут…
Закир глубоко задумался. Так глубоко, что я заглянул ему в лицо: не спит ли мой дружочек.
– Путешествуя по родной стране, – сказал я, – встретил я парня. Он был таким умным, таким умным, что я не могу даже описать, каким он был умным. Почему, спрашиваешь? Да потому, что он, оказывается, в каждом классе сидел по два года. А в шестом классе – целых три года.
– Правда? – удивился Закир.
– Ей-богу! – поклялся я. – Если хочешь, мы тоже ещё по годику поучимся в шестом. Вместе. Займём парту на "камчатке", уроки на пару будем делать. Спать захочешь в классе, положи голову мне на колени и храпи на здоровье…
– Дай руку, дружище! – вскричал Закир, вскакивая с места. – Железное слово?
– Железное.
Мы крепко обнялись и поклялись в вечной дружбе.
– Теперь мы с тобой как родные братья! – воскликнул я радостно и вдруг вспомнил, что бабушка велела нам с Донохон нарвать в саду персиков, вынуть из них косточки и выставить на крышу сушиться. – Пойдём, Закирджан, докажем всем, что мы не лодыри и не лентяи.
И Закир доказал, что он не лодырь и не лентяй – работал за троих. За какой-то час мы оборвали все персики и подняли на крышу.
– А теперь будем разламывать их и вынимать косточки? – спросил Закирджан.
Солнце висело над самой головой, я весь взмок. Поэтому предложил:
– Если хочешь, можем отдохнуть, Закирджан?
– Я не устал, дружище. Воды, правда, выпил бы с удовольствием…
– О-о, это я мигом устрою. Айран тебе сделаю… Айран приготовить проще простого: взял кислого молока или простокваши, взболтал хорошенько и разбавил холодной водой. Напиток получается – куда до него всяким лимонадам!
Сделать-то айран просто, да не удалось мне угостить своего друга. Меня самого угостили. И не айраном. Вот послушайте, что вдруг приключилось.
Только было я спустился с крыши, слышу, на улице голосочек звенит. Знакомый голосочек моего уважаемого соседа Арифа. Я его уже сто лет не видел. Почти со дня возвращения из странствий.
Ариф шёл, заложив за спину руки, с гордым и умным видом. "Смотри, как нос задрал, – подумалось мне, – будто только он один-единственный на всём свете будет учиться в седьмом классе!" Но я всё же окликнул его:
– Здорово, Головастик!
Ариф кинул на меня невидящий взгляд, словно никого рядом и не было, но остановился.
– Куда топаешь, Головастик?
– Не твоё дело! – ответил он, подбоченившись. – Сам знаю, куда иду.
– Пожалуйста, иди куда хочешь, мне-то какое дело! Я спросил просто так.
– Знаешь, а я в лагерь ездил! – вдруг оживился Ариф и шагнул ко мне. – Ты не представляешь, как там было здорово. Купались, загорали, в горы ходили, в волейбол играли…
– Подумаешь, важность какая!..
– Скажи лучше, что тебе завидно! В лагерь ведь посылают только успевающих, а таких, как ты, и к воротам не подпустят.
Эх, любит же хвастаться этот Ариф! О чём бы ни говорил – "я" да "я"! Даже если кто отлупит его, гордо бьёт себя в грудь и хвалится, что это он поколотил.
– Видно, Головастик, видно, что не многому тебя научили в твоём хвалёном лагере! – сказал я спокойно, хотя руки у меня здорово чесались. – Всё такой же хвастун!
– Кое-чему научили! – гордо вскинулся Ариф. – Я теперь запросто американский фокус показать могу!
– Американский фокус? Может, мне покажешь? Ариф покачал головой:
– Нет, тебе не покажу. Нельзя.
– Почему нельзя?
– Плакать будешь.
– Это я-то плакать?!
– Да, ты.
Я смеялся минут пять, пока не заболело в животе. Ариф терпеливо ждал, когда я успокоюсь.
– Хорошо, – сказал он потом, – если дашь слово, что не заплачешь, так и быть, покажу тебе американский фокус. Принеси-ка из дома платок и верёвку. Да смотри, чтобы крепкая была верёвка!
Я мигом слетал за платком и верёвкой.
– Теперь повяжи себе платком глаза, – приказал Ариф. – Чтобы ничего не было видно.
Я повязал. После чего Ариф стянул мне руки назад и тоже крепко связал их.
– А это зачем? – поинтересовался я.
– Не торопись, увидишь. Становись на колени.
Я стал на колени.
– Ты меня бил в прошлом году? – спросил Ариф ни с того ни с сего.
– Я же потом просил прощения…
– Нет, ты скажи, бил или нет?
– Бил. Чего сейчас об этом говорить! Ты давай показывай свой фокус, Головастик!
– Вот тебе "фокус"! Вот тебе "Головастик"!
От первого же удара я упал на землю и беспомощно барахтался, пока Ариф не спеша колотил меня. Я даже кричать не мог, потому что в рот набилась целая пригоршня песка. Всё бы это ничего, но вот меня вдруг шибануло что-то большое, твёрдое. Раздался испуганный вскрик:
– Ах ты, хулиган!..
Кто-то развязал мне сначала руки, потом глаза. Надо мной стоял Адылов, учитель из нашей школы. Его велосипед, с вздыбленными спицами и согнутым ободом, валялся рядом.
Адылов молча смотрел на меня.
Я сплюнул песок, попытался встать. Болели те самые рёбра, которые мне поломали футболисты, на них, видно, и наехал Адылов на своём велосипеде.
Вокруг нас собрались люди. И все начали говорить, что я, мол, расту хулиганом, что мама и папа очень избаловали меня, что если и дальше так пойдёт, то страшно даже представить, кем я стану. Я попытался объяснить, что не виноват, что ничего плохого не делал, что это Ариф показывал фокус. Но только масла в огонь подлил. Даже бабушка, которая прибежала от соседок, накинулась на меня. А Ариф стоял в сторонке и исподтишка показывал язык.
– Это твой платок? Это твоя верёвка? – спросил кто-то. – Почему ты сваливаешь свою вину на других?
– Это у него американским фокусом называется, – вставил невинным голосом Ариф.
– Вы, товарищ Адылов, поднимите о нём вопрос, – предложил кто-то. – Стоит ли этого Хашима держать в школе?..
Я еле сдерживал слёзы. Меня обманули, меня избили, наехали велосипедом на мои больные рёбра – и я же во всём виноват. И надо ведь, чтобы наехал на меня именно Адылов, учитель из нашей школы! Опять всё станет известно Атаджану Азизовичу. "Как?! Снова Кузыев! – с горечью скажет он. – Горбатого, видно, могила исправит, гнать придётся его из школы, гнать!" Бабушка до вечера ни словом не обмолвилась. А вечером, как нарочно, папа приехал.
– Ты или приструни своего Хашима, или я обольюсь керосином и подожгу себя!
– вдруг заявила бабушка.
Папа ответил не сразу. Отхлебнул из пиалы глоток чаю, потом ещё глоток. А я весь съёжился, лежу, смотрю на мерцающие на небе звёзды, потираю ушибленные бока и мысленно заклинаю папу: "Неужели ты тоже против меня, папочка? Неужели ты тоже захочешь, чтобы меня выгнали? Защити же меня, защити, папочка!" Ведь я так хотел доказать, что тоже могу учиться хорошо, что и я способен на хорошие дела…
– Если хочешь поджечь себя, лучше облиться бензином, а не керосином, – сказал наконец папа.
Вот так. Он не испугался, не стал отговаривать бабушку, а взял да ещё и посоветовал, как лучше исполнить свою угрозу. Потому что бабушка уже больше ста раз обещала поджечь себя. Услышав папины слова, она так и взорвалась:
– Что за шуточки?! Я тебе дело говорю, а ты смеёшься…
– Какой тут смех? – удивился папа. – Судьба ребёнка – не шуточки! Чего вы все пристали к мальчику? "Это хорошо, это плохо"! Да вы с ума его сведёте! Нельзя всё время крутить баранку машины в одну сторону – авария будет. А Хашим парень вполне нормальный. Вот, например, помогает вам даже по хозяйству. Персики сегодня собрал. Правда, немного озорной, но ведь на то он и мальчишка!
– "Помогает по хозяйству"! Лучше бы уж вовсе не помогал! Ты поднимись на крышу, посмотри: все до одного персики пообрывал. И спелые, и зелёные. Помогает он!
– Ничего. Человек не сразу учёным рождается. Придёт время – узнает, как надо работать. Ты вспомни, мать, разве я был пай-мальчиком? А теперь? Правда, я не профессор и не академик какой-нибудь. Простой тракторист, но меня все уважают. И я имею всё, что нужно человеку: семью, дом и Друзей хватает… Да, чуть не забыл, у меня сегодня радость!..
– Что за радость? – взволнованно перебила его бабушка.
– За хорошую работу на целине решили премировать. Меня и Касымова. Машинами "Москвич".
– Машиной? – недоверчиво развела руками бабушка. Я готов был закричать "ура", расцеловать папу, а заодно и бабушку, но в этот момент раздался голос:
– Извините, пожалуйста, наш Закир не заходил к вам? Я крепко закрыл глаза: это был голос матери моего друга, Закирджана. Занятый своими бедами я совсем забыл о нём. Опять мне влетит, если он уснул на нашей крыше…
– Я здесь, мамочка, здесь… – раздался вдруг сонный голос Закира. – Я не спал, просто полежал в саду. Учил, учил уроки, голова разболелась, вот и полежал немного…
– Пойдём, пойдём, дома расскажешь, как ты учил уроки. Я внимательно выслушаю тебя! – пообещала мама Закира.
– Видишь, у каждого – своё! – сказал папа, обращаясь к бабушке, и засмеялся.
АППАРАТ ОТ СГЛАЗА
Попробуй усиди дома, если тебе запрещено выходить на улицу. Будто тысячи голосов зовут, манят, какие-то невидимые руки подталкивают сзади. "Иди, иди, – говорят они, – поиграешь, побегаешь с ребятами, к Закиру заглянешь. Может, и ему твоя помощь нужна. Ведь вчера, пока ты занимался "фокусами", он работал!"
– Чего ты носишься, как курица с яйцом?! – прикрикнула бабушка.
– Ничего и не ношусь… Просто мне стыдно, бабушка. Вчера пообещал Закиру помочь прополоть морковь, а помочь, наверное, не смогу. Надо дома сидеть…
Бабушка внимательно посмотрела на меня, потом отвернулась и сказала, вздохнув:
– Обещал – так иди, чего торчишь тут!
Ах, моя любимая бабушка! Никогда не знаешь, что она сделает. Может и уши надрать, и конфетами угостить, и молитву учить приказать, и погулять отпустить, когда это тебе запрещено.
Я чмокнул бабушку в морщинистую щёку, вылетел на улицу и чуть не сбил с ног сестрёнку Донохон. Лицо её было мокрое от слёз.
– Кто тебя побил?
– Болит у меня, – сказала Донохон, обеими руками держась за живот. Волосы её были растрёпаны, личико стало маленьким-маленьким и очень бледным. У меня сердце защемило от жалости.
Я осторожно взял сестрёнку под руку и повёл домой.
– Живот… Ой, живот!.. – стонала Донохон. Уложив её на кровать, бабушка спросила, что она ела.
– Ничего… суп… а утром сметану… – ответила сестрёнка слабым голосом.
– Тебя сглазили, внучка, – решила бабушка, приложив ладонь к её лбу. – Беги, Хашим, позови старуху Саро. Я сделал вид, что не слышал приказа.
– Кому говорят?! Беги скорее! – прикрикнула бабушка. Возражать ей теперь бесполезно. Только разозлишь. А эту тётушку Саро я терпеть не могу. Говорят, будто она общается с самим аллахом и он помогает ей излечивать разные болезни. Правда, Кабулов сказал, что она обыкновенная мошенница, дурачит простачков, выманивает у них деньги. Но ведь говорить – одно, а доказать – другое. Ещё никто не доказал, что Сарохон – мошенница. А слава у неё, как у какой-нибудь киноактрисы. Все её знают. Чуть что – бегут к ней, как я вот сейчас. Я-то не сам бегу, меня бабушка заставила. И других, наверно, кто-нибудь заставляет, может, бабушка или дедушка, или старая мать. Добровольно я бы ни за что не пошёл к этой знахарке. Не нравится она мне, и всё тут. И сына её Мирабиддинходжу, не люблю. Он очень жадный. Имеет два велосипеда и никому даже потрогать их не разрешает. В прошлом году я три часа уговаривал его дать разок прокатиться. Не на новом, чешском, а на старом велосипеде. Всего-навсего один круг сделать. Мирабиддинходжа согласился только тогда, когда я отдал ему свой складной перочинный ножик. Взял ножик да ещё заставил поклясться, что сделаю я только один круг и что не сломаю седло, не погну раму, не испорчу окраску, не проколю камеры… Я и не подозревал, что он подвох подготовил. Оказывается, у велосипеда была поломана одна спица. Мирабиддинходжа сказал, что это я её сломал. Позвал на помощь старшего брата, и они вдвоём здорово нобили меня.
– Подождите, мы ещё с вами поговорим! – пообещал я тогда. Но разговора как-то не получилось. Не люблю мстить…
Сарохон лежала на шёлковых подушках, лениво отгоняя пучком травы назойливых мух.
– Здравствуйте, тётушка…
– Сто лет жизни тебе, молодец! – ответила знахарка, приподнявшись на локтях. – Коли поиграть пришёл, Мирабиддинходжи дома нет.
– У меня сестрёнка заболела. Бабушка велела вас позвать.
– Слава тебе господи! – обрадовалась Сарохон. – Сейчас прибегу, касатик, сейчас!
– Не забудьте захватить свой аппарат от сглаза, – сказал я на всякий случай.
Знахарка громко засмеялась, оторвала от пучка веточку мяты.
– Это райская трава, – сказала она, закатив глаза. – От всех забот и волнений ограждает человека. А врачую я без аппаратов, касатик, без аппаратов, с божьей помощью.
По дороге домой я нигде не останавливался, ни с кем не разговаривал, минуты за две дошёл. Пришёл, а Сарохон уже у нас сидит. Будто на крыльях прилетела. "Кто знает, может, в самом деле ей аллах помогает?" – невольно подумал я.
Сарохон подошла к кровати Донохон и вдруг широко зевнула. Глядя на неё, почему-то зевнули и мы. Потом она опять зевнула. И мы зевнули. И пошло – минут пять зевали все, никто не мог остановиться.
– Принесите свежей золы и гармалы, – приказала Сарохон.
Почитала молитву, свежую золу всыпала в пиалу, прикрыла тряпкой и начала ладонями растирать живот Донохон.
– Изыди, дьявол, убирайся в старую мельницу, сгинь с глаз долой, – бормотала Сарохон, шумно зевая. – Не оставлю тебя в покое, дьявол, пока не изыдешь…
Донохон притихла в своей постели, лицо её слегка разрумянилось. Бабушка побежала в дом и, радостно причитая, принесла денег и две банки сметаны. Сарохон пересчитала деньги, спрятала их за пазуху и ушла.
Ночью Донохон стало хуже. Я проснулся от её стонов, а бабушка ломала руки и всё приговаривала:
– Кто тебе разрешил играть у омута, внученька? Ведь там, в зарослях, жёлтые дьяволы водятся. Вот они и вселились в тебя… Ничего, милая, потерпи немного, дедушка мулла Янгок вмиг изгонит нечистых!
– Всё же, может, доктора позвать? – предложил кто-то. По голосу я узнал нашу соседку, Рахиму-апа.
– Ни к чему тут доктор, Рахима. Они не разбираются во внутренних болезнях, им бы только операции делать. А девочку резать я не дам!
Я осторожно выбрался из постели и выглянул в окно. Двор был ярко освещён, в очаге пылал огонь, на кривом тутовом дереве висела баранья туша, которую не спеша свежевал наш деревенский мясник. Мулла Янгок, маленький, толстенький человек, следил за его работой, иногда приговаривая:
– Осторожнее, сынок, осторожнее, гляди, не попорть мне шкуру ягнёнка, она для исцеления девочки необходима… – Потом он поворачивался к женщине, хлопотавшей у котла: – А ты, дочь моя, лучку ещё подбрось в котёл и картошечки. Люблю шурпу с бараниной, да чтобы поострее была.
Съев почти полкотла шурпы, мулла Янгок направился в комнату, где лежала Донохон. Он не шёл, а катился, как орешек. Поэтому и назвали, наверное, его Янгоком – Орешком.
Когда бабушка входила в комнату, мулла Янгок бормотал свои молитвы, раскачиваясь из стороны в сторону, а оставшись один, вынимал из кармана какую-то бутылку и отхлёбывал из горлышка.
– Бай-бай-бай! – приговаривал он при этом. – Так и обжигает дёсны, проклятущая, ниспошли вам всем аллах доброго здоровья!
Орешек укатил утром. Захватил с собой половину бараньей туши, шкуру и ещё деньги потребовал у бабушки.
– К утру девочка будет бегать, как козлёнок, – сказал он, уходя.
Но бедной Донохон не стало лучше. Она каталась в постели, стонала охрипшим голосом. Подушка была мокрая от слёз и пота. Рахима-апа поспешно оделась и, ничего не говоря, побежала на почту. "Будет звонить папе", – догадался я.
В полдень к нашему дому подлетела серая "Волга". Из неё выскочили человек в белом халате и папа в своём промасленном комбинезоне. Ничего не говоря, они побежали в дом.
Доктор бегло осмотрел Донохон и отрывисто бросил:
– Приступ аппендицита. Быстро в машину! Бабушка заревела в голос, заметалась. Я выбежал на улицу, чтобы не слышать её крика, а тут сам папа сказал:
– Садись, Хашимджан. Вместе отвезём сестрёнку.
Врач, который делает операции аппендицита, сидел, оказывается, в буфете. Увидев машину, он выбежал на улицу, крикнул:
– Я сейчас! – и побежал обратно. Донохон положили на носилки и унесли. По коридору забегали мужчины и женщины в белых халатах.
– Ждите здесь, – бросил доктор, который приезжал к нам, и тоже убежал. Папа устало опустился на скамейку, обхватил голову руками.
– Ничего, Хашимджан, ничего… – сказал он тихо. – Я думаю, операция пройдёт удачно, не плачь, сынок… Мужчинам нельзя плакать.
Я отвернулся, чтобы папа не видел моих слез. Очень может быть, что мужчинам не положено плакать. А если ты не в силах сдержать слёзы? Вон ведь у папы у самого глаза блестят, и он украдкой вытирает их рукавом…
Мне страшно было думать о Донохон, которая сейчас лежала на операционном столе. Поэтому я старался думать о старухе Саро, о мулле Янгоке. Погодите, милые, я ещё поговорю с вами. Я ещё покажу вам баночки со сметаной, остренько заправленную шурпу! Вы ещё у меня попляшете!
В дверях показался доктор. И лицо его, и волосы, и халат были мокрые от пота. Папа бросился к нему:
– Ну как, доктор?
Тот слабо улыбнулся, закурил, вложил спичку обратно в коробку и сказал:
– Ничего, ничего… успокойтесь. Всё в порядке. Но если бы опоздали на полчаса – никто бы в мире её не спас.
Папа резко отвернулся и быстро зашагал прочь. Плечи его тряслись. Когда я догнал, папа спрятал в карман платок.
– Садись, Хашимджан, поедем домой, успокоим бабушку, хотя она со своими муллами чуть не угробила девчонку…