- Вот еще, - возмутилась Выхлопная Труба, - глупости какие!
Будь моя воля, я и Старой Трубе запретила бы… нечего тут выпендриваться своими колечками! Какой от них прок?
- Да чем же Вам колечки‑то мешают? - хором зазвенели Телеграфные Провода.
Выхлопная Труба хотела было перечислить… да пресеклась на вдохе, потому что ответить на такой вопрос непросто. Красивые вещи и правда ведь мешают то одному, то другому - только вот как‑то непонятно, чем мешают. Стоит себе, к примеру, чистый дом посреди дороги - глаз не оторвать… так нет же: возьмёт кто‑нибудь да и напишет какую‑нибудь гадость на только что покрашенной стене. А спросишь: "Чем же Вам, дорогой, эта только что покрашенная стена мешала?" - ни слова в ответ. Или растёт цветок невозможной красоты на обочине, глядишь - р‑р‑раз, и сорван! И нет цветка…
Вот и Выхлопной Трубе колечки мешали - трудно сказать, чем, но мешали. Наверное, тем, что… были, существовали! Посмотришь в воздух - колечки… ну, рукодельные, ну, пусть даже нежные… А вот чего ради они тут - поди пойми! Катаются себе по воздуху… всех только с толку сбивают!
Вдруг Выхлопной Трубе стало понятно, как отвечать, и она громко сказала:
- Колечки эти мне не мешают - они меня просто раздражают.
Страшно раздражают. Потому что никому от них никакого проку… глупость просто летучая. Прямо переловила бы их и отравила выхлопными газами!
От такого её страшного заявления у некоторых даже голова закружилась. А Телеграфные Провода хором сказали:
- Эх, заткнуть бы Вас навсегда, Выхлопная Труба… До чего же Вы тут всем надоели - стоите и чадите!
- Причем стоите и чадите там, где даже останавливаться незаконно! - от души присоединился высоченный Дорожный Знак "Стоянка запрещена".
- Нет, Вы всё‑таки скажите, скажите - какой от этих колечек прок? - настаивала Выхлопная Труба.
Но все уже перестали разговаривать с ней, и, сколько она потом ни кашляла, стараясь привлечь к себе хоть чьё‑нибудь внимание, ничьего внимания ей, конечно, привлечь не удалось, потому что внимание всех было направлено на колечки, которые опять покатились по воздуху из Старой‑Трубы‑Любившей‑Пускать‑Дым‑Колечками.
…а вечером к дому подошел один учёный, специально приехавший из далёкой жаркой страны полюбоваться на колечки. Он долго стоял и смотрел на них, потом открыл огромную папку со всякими редкостями и, обратившись к Старой‑Трубе‑Любившей‑Пускать‑Дым‑Колечками, спросил:
- Дорогая Вы моя Труба, не позволите ли взять пару Ваших колечек на память?
- Пожалуйста! Возьмите хоть все… я еще навыпускаю, - смутилась та.
Учёный с величайшей осторожностью поймал тонкими пальцами два колечка и прикрепил их к картону булавочками.
- Большое спасибо, - поблагодарил он. - У меня на родине, в далёкой жаркой стране, никто никогда таких колечек не видел. То‑то обрадуется народ моей страны, когда я покажу их ему!
И он уже совсем начал уходить, но тут Выхлопная Труба не выдержала и крикнула:
- Эй Вы, Учёный, а какой от этих колечек прок?
Тогда Учёный остановился и с удивлением посмотрел на Выхлопную Трубу, а потом все услышали:
- Какой от этих колечек прок?… Да никакого!
Прижимая папку к груди, он отправился в свою далёкую жаркую страну, но по пути ещё раз обернулся и торжественно - так, чтобы все запомнили! - произнёс:
- Никакого проку от этих колечек нет. Решительно никакого.
И с пониманием дела улыбнулся Старой‑Трубе‑Любившей‑Пускать‑Дым‑Колечками, которая, конечно, тоже улыбнулась ему в ответ.
ГЛИНЯНЫЙ СВИСТОК
Глиняный Свисток был очень весёлый: то и дело рассыпался тонкой трелью - всегда одной и той же, но на редкость красивой. А выглядел он как маленькая дудочка с разноцветными полосками: глина была искусно раскрашена всеми цветами радуги - оттого и трель у него, наверное, получалась такой весёлой.
Дули же в Глиняный Свисток все кому не лень. Едва завидят его где‑нибудь - оставленным на столе в саду или забытым на скамейке - и давай дуть в небольшую дырочку на боку! Глиняный Свисток и рад стараться: раздаёт свою одну и ту же, но на редкость красивую трель направо и налево - а окрестные птицы ему отвечают…
И всё‑то было хорошо, да вот однажды залетела в сад музыка: это одна Скрипочка‑из‑Соседнего‑Дома исполняла какой‑то школьный этюд - исполняла пусть и не очень хорошо, зато очень замысловато. С этого времени и загрустил Глиняный Свисток, только вот о чём загрустил - поди пойми. Подберут его на столе в саду, подуют в дырочку, а Глиняный Свисток - ни гу‑гу. Его уж и продували, и прочищали… даже немножко глины вокруг дырочки откололи, а он молчит - и всё тут!
- Вот незадача! - сокрушались все вокруг. - Такой весёлый был Глиняный Свисток- и на тебе… Куда ж подевалась из него вся его трель?
А трель из Глиняного Свистка, конечно, никуда не подевалась: так и была внутри. Только стал Глиняный Свисток бояться трель свою наружу выпускать: больно уж незамысловатой была эта трель по сравнению с мелодией Скрипочки‑из‑Соседнего‑Дома!..
"Никуда она не годится, моя трель, - размышлял он, полёживая на боку где‑нибудь в саду. - Какой из меня музыкальный инструмент? Вот Скрипочка‑из‑Соседнего‑Дома - это я понимаю! Она настоящий музыкальный инструмент. Играет по нотам… а я и нот‑то никаких не знаю - свищу да свищу… как Бог на душу положит!"
Между тем Скрипочка‑из‑Соседнего‑Дома постепенно осваивала свой школьный этюд. Не сказать, чтобы он делался от этого прекрасней, однако звучал всё уверенней. И чем уверенней он звучал, тем безнадёжней становилось положение Глиняного Свистка. Да оно и понятно: какой же Глиняный Свисток может тягаться с пусть даже ещё и неумелой Скрипочкой!..
Окрестные птицы, наверное, думали то же самое. Они теперь летали над садом, словно потеряв что‑то, и пели все реже и реже. Настало время, когда они совсем перестали петь. И все вокруг сразу забеспокоились: что же это, дескать, случилось с птицами? А птицы тем временем послали в сад одну Несовершеннолетнюю Сойку, которая, осторожно опустившись на краешек стола в саду, сказала:
- Извините, пожалуйста… но тут у вас был где‑то очень весёлый Глиняный Свисток с такой… запоминающейся трелью - он, что же, теперь - исчез?
- Он никуда не исчез, - ответили ей. - Вон он и до сих пор лежит на боку на садовой скамеечке, только почему‑то уже не свистит… Мы его и продували, и прочищали… и даже, каемся, откололи немножко глины вокруг дырочки, а он как в дырочку воды набрал!
Выслушав этот ответ, Несовершеннолетняя Сойка подлетела к садовой скамеечке и увидела на ней Глиняный Свисток: тот действительно лежал на боку и предавался своим грустным размышлениям.
- Почему Вы больше никогда не свистите? - напрямик спросила его Несовершеннолетняя Сойка.
Глиняный Свисток горестно вздохнул и признался:
- С тех пор как я услышал Скрипочку‑из‑Соседнего‑Дома, я понял, что никакой я не музыкальный инструмент. Музыкальные инструменты играют по нотам - и мелодии их такие замысловатые!..
Несовершеннолетняя Сойка кивнула и отправилась передавать этот ответ своим сородичам. Сородичи Несовершеннолетней Сойки, выслушав Несовершеннолетнюю Сойку, толпой полетели в сад и, собравшись вокруг садовой скамеечки, загалдели:
- Да кто же Вам, дорогой Вы Глиняный Свисток, сказал, что Вы музыкальный инструмент?
- Да кто же Вам, дорогой Вы Глиняный Свисток, сказал, что Вы должны свистеть по нотам?
- Да кто же Вам, дорогой Вы Глиняный Свисток, сказал, что Ваш свист должен быть замысловатым?
Глиняный Свисток не знал, что отвечать, он только глубже и глубже задумывался. А потом в отчаянии признался:
- Но я же свищу как Бог на душу положит!
- А как же иначе‑то можно? - удивились сородичи Несовершеннолетней Сойки. - И мы ведь точно так же поём - как Бог на душу положит… а вот Скрипочка‑из‑Соседнего‑Дома, как бы хороша ни была, вовсе не поёт и не свистит. Она музыкальный инструмент, а значит, исполняет мелодию… разве Вы не понимаете, что это же совсем другое?
- Ну‑ка, задайте‑ка нам тон, - попросила вдруг Несовершеннолетняя Сойка, - а то мы без Вас тут совсем петь перестали!
Глиняный Свисток с недоверием посмотрел на неё и осторожно выдал свою единственную, но на редкость красивую трель. И вслед за этим голоса птиц зазвучали над садом, а все вокруг облегчённо вздохнули и сказали:
- Вот и слава Богу!
Глиняный Свисток и птицы распевали до вечера, а Скрипочка‑из‑Соседнего‑Дома молчала и восхищённо слушала. Она была не очень умелая, но очень умная Скрипочка, которая прекрасно понимала, что ей, музыкальному инструменту, никогда не повторить того, что умеет природа.
ДОРОЖКА, ПОСЫПАННАЯ ГРАВИЕМ
Ох и любила же шуршать Дорожка‑Посыпанная‑Гравием! Стоило только кому‑нибудь - просто‑таки всё равно кому! - ступить на неё и сделать первый шаг, как она тут же принималась шуршать - и так шумно шуршать, так весело, словно до этого только и дожидалась случайного какого‑нибудь пешехода. Кусты Жасмина тотчас шарахались в сторону, всем своим видом желая показать, что уж они‑то к этим сомнительным звукам никакого отношения не имеют. Кусты Жасмина, между прочим, тоже умели шуршать, но шуршали только от дуновения ветра или оттого, что кто‑то случайно задевал их… причем шорох Кустов Жасмина был лёгким и еле слышным.
Сами Кусты Жасмина считали, что Дорожка‑Посыпанная‑Гравием шуршит совершенно неправильно и что если кто‑то и понимает в шуршании, так это только они, Кусты Жасмина.
- До чего же вульгарно шуршит эта Дорожка‑Посыпанная‑Гравием, - то и дело шушукались они между собой, да только Дорожка‑Посыпанная‑Гравием не понимала, о чём они… она не умела шушукаться, а умела только шуршать - шумно и весело.
- Насыплют на дорогу всякой мелкой дряни, - продолжали шушукаться Кусты Жасмина, - и эту вот дрянь хлебом не корми - дай привлечь к себе всеобщее внимание! Лежать бы себе тихо, полёживать, словно тебя и на свете нету, так поди ж ты… шума столько, что хоть уши затыкай. А всего‑то‑навсего гравий… каменная крошка!
- И то правда, - отвечали Кусты Сирени из‑за забора: они тоже умели и шуршать, и шушукаться, но в данном случае шушукались - причём с Кустами Жасмина. - Вот возьмите Булыжник на мостовой - он, между прочим, никогда не шуршит!
Кусты Сирени знали, что говорят: они росли по соседству с булыжной мостовой и хорошо изучили повадки Булыжника. Булыжник действительно не шуршал никогда - он вообще был крайне молчалив. Молчалив и терпелив. Только уж если когда по нему тяжёлые грузовики проезжали, он погрохатывал… но тут ведь и любой из нас погрохатывал бы - попробуйте‑ка представить себе, что по вам тяжёлый грузовик проезжает! К Булыжнику все относились с крайним почтением, а Кусты Сирени даже частенько говорили:
- Чем крупнее камни, тем они величавее. Трудно вообразить, что какая‑нибудь высокая гора возьмёт да и зашуршит - стоит только к ней приблизиться! Такую гору сразу на смех поднимут. Шуршать - это удел мелочи… вроде гравия на дорожках!
А Дорожка‑Посыпанная‑Гравием знай себе шуршала. И многие в доме, к которому она вела, даже находили это уютным… зашуршит дорожка - и понятно, что кто‑то в гости идёт. Открывай дверь да встречай хлебом‑солью!
Между прочим, если бы Кусты Жасмина или Кусты Сирени хоть раз прислушались к тому, о чём шуршит Дорожка‑Посыпанная‑Гравием, они могли бы узнать что‑нибудь интересное… да только никогда они к её шуршанию не прислушивались: вот ещё глупости какие - к шуршанию Дорожки‑Посыпанной‑Гравием прислушиваться! О чём может рассказать каменная крошка, кроме совсем уж ерундовых событий собственной жизни? Валялась где‑нибудь кучей, зачерпнули её ковшом экскаватора, загрузили в машину да и свалили около дома. А потом хозяева по всему пути её раскидали… Тут и истории конец! Тоска, а не история.
Нет уж, послушать бы рассказы Булыжника - это дело другое… Он, Булыжник, состоит из ровных таких камней - обточенных временем или морем. Каждый камень когда‑то был очень большим, но время или море, медленно снимая слой за слоем, превращали его поверхность в гладкую и бархатистую - как раз такую, какие нужны для того, чтобы по ним хорошо и твёрдо ступала нога человека.
Впрочем, Булыжник молчал и никаких историй не рассказывал - только иногда бранился, когда по нему проезжали тяжёлые грузовики или слишком быстро пробегали туфельки на острых каблучках.
Но однажды Булыжник заговорил. Правда, сказал он совсем не то, чего ожидали от него Кусты Жасмина и Кусты Сирени, а вот что:
- Вы бы, глубокоуважаемые Кусты Жасмина и Кусты Сирени, перестали шушукаться… а то мне из‑за вас никогда не слышно, о чём рассказывает Дорожка‑Посыпанная‑Гравием!
- Да о чём же может рассказывать Дорожка‑Посыпанная‑Гравием? - рассмеялись Кусты Жасмина и Кусты Сирени. - О чём бы она ни рассказывала, все это недостойно Вашего слуха, дорогой Булыжник!
- Ошибаетесь, - ответил Булыжник. - Так, как вы, могут говорить только те, кто не знает происхождения гравия.
- Происхождения гравия? - удивились Кусты Жасмина и Кусты Сирени. - Да какое ж у него такое особое происхождение? Булыжник тяжело вздохнул и крякнул:
- Экие вы, однако! Да знаете ли вы, что гравий - это настоящая порода? Причем не какая‑нибудь порода, а горная порода. Гравий непосредственно оттуда и происходит - это мелкие обломки гор необыкновенной величины, которые, может быть, даже помнят день сотворения мира. Так что - поверьте: этой, как вы её называете, "каменной крошке" есть о чём рассказать! Она куда древнее нас с вами!..
Говорят, что после этого Кусты Жасмина и Кусты Сирени целый год не шушукались - всё ждали, когда зашуршит Дорожка‑Посыпанная‑Гравием. Правда, она за целый год так ни разу не зашуршала: дачники уехали из загородного дома, к которому она вела, и лишь через год вернулись назад. Впрочем, к этому времени Кусты Жасмина и Кусты Сирени давно уже забыли то, о чём говорил им Булыжник, и следующим летом опять возмущались по поводу шуршания, которое раздавалось с Дорожки‑Посыпанной‑Гравием…
У этих кустов ведь совсем короткая память!
КОРОТКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ОДНОЙ УЛЫБКИ
Улыбка - дело недолговечное, это вам кто хочешь скажет. А если никто не скажет, то попробуйте сами проулыбаться часа четыре подряд - увидите, что получится! Ничего, скорее всего, не получится: четыре часа подряд никто не сможет проулыбаться. И три не сможет, и два. Даже и один - с трудом: губы заболят. Мы, стало быть, потому и улыбаемся обычно недолго: какое‑то мгновение - и всё. И кончили улыбаться.
Если в это вдуматься, ужасно грустно станет: какая у улыбки короткая судьба. Ей даже и долгих лет жизни не пожелаешь, а если пожелаешь, то - зря! Так и так не исполнится: улыбка на минутку появится, но тут же и исчезнет.
Всё это Улыбка, о которой у нас здесь рассказывается, знала очень хорошо. Только ей, тем не менее, не хотелось совсем быстро исчезать: день был уж больно хорош! Всё кругом цвело - даже, по слухам, вода в пруду городского парка зацвела… трудно, правда, себе представить, как это у неё вышло - зацвести, но говорили, что зацвела и она. Наверное, постаралась - и зацвела, потому как если постараться - точно зацветёшь!
Впрочем, дело не в этом. А в том, что наша Улыбка появилась на одном лице, побыла там минуту‑другую и - решила отправиться в путешествие. Улыбкам‑то, чтобы в путешествие отправиться, много не надо. Рюкзак собирать ни к чему, билет покупать и соседям поручать собаку выгуливать - тоже: у улыбок обычно собак не бывает. Получается, захоти любая улыбка отправиться в путешествие - может сразу и отправляться. В добрый, стало быть, путь!
Так Улыбка и сделала: взяла да и отправилась в добрый путь. Перепрыгнула с одного лица на другое. А другое лицо в тот момент как раз было печальное, потому что у лица этого живот болел. Но когда Улыбка на него перепрыгнула, лицо сразу про живот забыло. А живот увидел, что на него внимания больше не обращают, и перестал болеть: чего ж болеть, когда на тебя внимания не обращают? И Улыбка пробыла на этом другом лице довольно долго - даже Почтальон, который мимо на велосипеде проезжал, спросил:
- Не слишком ли долго Вы, дорогая Улыбка, на этом лице задержались? Не хотите ли лучше со мной прокатиться?
- Большое спасибо, - ответила Улыбка, - очень даже хочу.
И поехали они по городу развозить почту. Здорово Улыбке было на лице Почтальона - катались с ветерком! Только скоро пришлось место поменять: один Толстый Малыш стоял на дороге и плакал. И Улыбка тут же на его заплаканное лицо перепрыгнула. Тогда Толстый Малыш стал плакать, улыбаясь во весь рот.
- Ты почему, Толстый Малыш, плачешь, улыбаясь во весь рот? - спросил какой‑то Задумчивый Прохожий.
- Потому что я потерялся! - отчитался Толстый Малыш, но едва он это сказал - тут же и нашелся, причем нашла его Очень Симпатичная Мама, которая уже с ног сбилась в поисках своего Толстого Малыша. И улыбка сразу с лица этого Толстого Малыша перепрыгнула на лицо его Очень Симпатичной Мамы, а Толстый Малыш даже загрустил… видимо, теперь оттого, что так быстро нашелся.
Улыбка же, побыв немножко на лице Очень Симпатичной Мамы, догнала потом Задумчивого Прохожего и хотела перепрыгнуть на его лицо, как уже привыкла делать, да Задумчивый Прохожий строго сказал:
- Тут Вам не место!
- А где мне место? - растерялась Улыбка.
- Где хотите, - сказал Задумчивый Прохожий. - Где хотите - только не тут. Тут идут и думают о важном.
- Но это ведь очень кстати! - обрадовалась Улыбка. - Когда идут и думают о важном, улыбаться - самое милое дело.
- И вовсе нет, - возразил Задумчивый Прохожий. - Когда идут и думают о важном, то сосредоточиваются, так что всякие хиханьки‑хаханьки здесь неуместны.
- А кто такие хиханьки‑хаханьки? - опешила Улыбка: она ни с какими хиханьками и хаханьками не была знакома.
- Неважно, - сказал Задумчивый Прохожий. - Проходите своей дорогой, тем более что уже смеркается.
В этом, надо сказать, он был совершенно прав: кругом действительно смеркалось, потому что дело шло к вечеру.
От слов Задумчивого Прохожего у нашей Улыбки чуть всё хорошее настроение не испортилось. А мы ведь знаем, что бывает, когда у той или иной улыбки портится хорошее настроение. Тогда улыбка обычно пропадает.
- Я пропаду, - предупредила она Задумчивого Прохожего. - И виноваты в этом будете только Вы!
- Отстаньте от меня! - грубо сказал Задумчивый Прохожий. - Вы мне мешаете, понятно?
Улыбка совсем уже начала пропадать от такой его грубости (улыбки и вообще грубостей не выдерживают, это надо прежде всего помнить, когда с какой‑нибудь улыбкой разговариваешь). А пропадать было обидно: путешествие так хорошо началось и так хорошо продолжалось… несмотря даже на сумерки! И потом - кто сказал, что в сумерках улыбаться запрещено?
Оглядевшись по сторонам и убедившись, что все уже разошлись и перепрыгнуть на чьё бы то ни было лицо невозможно: ни одного лица поблизости нет, - Улыбка с большим огорчением подумала: "Придётся всё‑таки пропасть". Но вдруг увидела памятник Одному Великому Учёному прямо посередине площади.
М‑да… здесь‑то ей уж точно было не место: Одного Великого Учёного во всём мире знали как человека очень серьёзного, и никакая улыбка тут оказывалась совершенно ни при чём! Но нашей Улыбке так не хотелось прекращать путешествие, что она осторожно приблизилась к постаменту…
И в этот самый момент настала ночь.