Сахарна редька
Заболели у меня зубы от редьки. И то сказать – редька больно сахарна выросла в то лето. Уж мы и принялись ее ись.
Ели редьку кусками, редьку ломтями, редьку с солью, редьку голью, редьку с квасом, редьку с маслом, редьку мочену, редьку сушену, редьку с хлебом, редьку с кашей, редьку с блинами, редьку терту, редьку с маком, редьку так! Из редьки кисель варили, с редькой чай пили.
Вот приехала к нам городска кума Рукавичка, она привередлива была, важничала: чаю не пила, только кофей, и первы восемнадцать чашек без сахару! А как редьку попробовала, дак и первы восемнадцать, и вторы восемнадцать, и дальше – все с редькой.
Я не оговариваю, пускай ее пьет в полну сытость, этим хозяев славит.
А я до того навалился на сахарну редьку, что от сладкого зубы заболели, и так заболели, что свету невзвидел!
По людскому совету на стену лез, вызнялся до второго этажа, в горнице по полу катался. Не помогло.
Побежал к железной дороге на станцию. Поезд отходить собирался. Я за второй вагон с конца веревку привязал, а другой конец прицепил к зубу больному. Хотел, привязаться к последнему вагону, да там кондухтор стоял.
Поезд все свистки проделал и пошел. И я пошел. Поезд шибче, я – бегом. Поезд полным ходом. Я упал, за землю ухватился. И знаешь что? Два вагона оторвало!
"Ох, – думаю, – оштрафуют, да еще засудят". В старо-то время нашему брату хошь прав, хоть неправ – плати.
Я разбежался, в вагоны толконулся да так поддал, что вагоны догонили-таки поезд, и у той самой станции, где им отцепляться надобно.
Покеда бегал, вагоны толкал, зубна боль у меня из ума выпала, зубы болеть перестали.
Домой воротился, а кума Рукавичка с жоной все еще кофей с редькой пьют.
Держал на уме спросить: "Кольку чашку, кумушка, пьешь да куды в тебя лезет?" А язык в другу сторону оборотился, я и выговорил:
– Я от конпании не отстатчик, наливай-ко, жона, и мне.
Белуха
Сидел я у моря, ждал белуху. Она быть не сулилась, да я и ждал не в гости, а ради корысти. Белуху мы на сало промышлям.
Да ты, гостюшко, не думай, что я рыбу белугу дожидался, – нет, другу белуху, котора зверь и с рыбиной и не в родстве. Может стать, через каку-нибудь куму-канбалу и в свойстве.
Так вот сижу, жду. По моим догадкам, пора быть белухину ходу. Меня товарищи артель караулить послали. Как заподымаются белы спины, я должен артели знать дать.
Без дела сидеть нельзя. Это городски жители бывалошны без дела много сиживали, время мимо рук пропускали, а потом столько же на оханье тратили. "Ах, да как это мы недосмотрели, время мимо носу, мимо глазу пропустили. Да кабы знатье, кабы ум в пору!"
Я сидел, два дела делал: на море глядел, белуху ждал да гарпун налаживал.
Берег высокой, море глубоко; чтобы гарпун в воду не опустить, я веревку круг себя обвязал и работаю глазами и руками. Море взбелилось!
Белуха пришла, играт, белы спины выставлят, хвостами фигурныма вертит.
Я в становище шапкой помахал, товарищам знать дал. Гарпуном в белушьего вожака запустил и попал!
Рванулся белуший вожак и так рывком сорвал меня с высокого берега в глубоку воду. Я в воду угрузнул мало не до дна. Кабы море в этом месте было мельче верст на пять, я мог бы о каку-нибудь подводность головой стукнуться.
Все белушье стадо поворотило в море, в голоменье – в открыто место, значит, от берега дальше.
Все выскакивают, спины над водой выгибают, мне то же надо делать. Люби не люби – чаще взглядывай, плыви не плыви – чаще над водой выскакивай!
Я плыву, я выскакиваю да над водой спину выгинаю.
Все белы, я один черный. Я нижно белье с себя стащил, поверх верхней одежи натянул. Тут-то и я по виду взаправдашней белухой стал: то над водой спиной выстану, то ноги скручу и бахилами как хвостом вывертываю. Со стороны поглядеть – у меня от белух никакого отлику нет, ничем не разнился, только весом меньше, белухи пудов на семьдесят, а я своего весу.
Пока я белушьи фасоны выделывал, мы уж много дали захватили, берег краешком чуть темнел.
Иностранны промышленники на своих судах досмотрели белуху, а меня не признали; кабы признали меня – подальше бы увернулись. Иностранцы в наших местах безо всякого дозволенья промысел вели. Они вороваты да увертливы.
Иностранцы погнались за белухами да за мной. Я в воде булькаю и раздумываю: настигнут, в спину гарпун влепят.
Я кинул в вожака запасной гарпун да двумя веревками от гарпунов на мелко место правлю. Мы-то, белушье стадо, проскочили через мель, а иностранцы с полного разбегу на мели застопорились.
Я вожжи натянул и к дому повернул. Тут туман растянулся по морю и толсто лег на воду.
Чайки в тумане летят, крыльями шевелят, от чаячьих крыл узорочье осталось в густоте туманной. Те узоры я в память взял, нашим бабам, девкам обсказал.
И по ею пору наши вышивки да кружева всем на удивленье!
Я ногами выкинул и на тумане "мыслете"' написал [название буквы "М", первая буква имени Малина]. Так "мыслете" и полетело к нашему становищу.
Я дальше ногами писать принялся и отписал товарищам:
"Други, гоню стадо белух, не стреляйте, сетями ловите, чтобы мне поврежденья не сделать".
Мы с промыслом управились. Туман ушел. А иностранцы перед нами на мели сидят. Мы море раскачали!
Рубахами, шапками махали-махали. Море сморщилось, и волна пошла, и валы поднялись, и белы гребешки побежали, вода стенкой поднялась и смыла иностранны суда, как слизнула с мели.
Кислы шти
Сегодня, гостюшко, я тебя угощу для разнолику кислыма штями – это квас такой бутылошный, ты, поди, и не слыхивал про квас такой. Скоро и званья не останется от этого названья.
В нашей Уйме кислы шти были первеющи, и такой крепости, что пробки, как пули, выскакивали из бутылок.
Я вот охотник и на белку с кислымя штями завсегда хожу. Приослаблю пробку, белку высмотрю и палю. И шкурка не рвана, очень ладно выходит. Раз я в белку только наметил стрелить, гляжу – волки обступили. Глазищами сверлят, зубищами щелкают по-страшному.
А у меня ни ружьишка, ни ножишка, только бутылки с кислыми штями.
Ну, я пробки поослабил да кислыми штями в волков – да по мордам, да по глазам!
Кислоштейной пеной едучей волкам глаза залепило. Вот они закружились, визгом взялись, всяко сображенье потеряли.
Я волков переловил, хвостами связал, на лыжи стал да в город. На рынке продал живьем для зверинца.
А один волк в кустах остался, о снег да лапами глаза прочистил, нашел бутылку кислых штей – это я обронил. Хватил волк бутылку зубами, а пробка вырвалась да в волка! Кислы шти в волка!
И так его зарядило, и так волком выпалило из лесу, что его в город бросило!
А тут на углу Буяновой у трахтира у "Золотого якоря" – такой большой трактир был – истуканствовал городовой полицейской, он пасть открыл – орал на проходящих.
Волк со всего маху городовому в пасть! Летел волк вперед хвостом. Так ведь и застрял в пасти. Да оттуда и лает на проходящих жителев, за карманы хватат, всяко добро отымат. Городовой чужо добро подбират, в будку к себе сваливат.
Потом этому городовому медаль дали за то, что хорошо лаял на жителев.
Сколько делов всяких у нас с этими кислыми штями было, что и не пересказать. Да вот хоша бы и птицы. День был светлый, теплый, сидел я около дома, с соседом хорошой разговор говорил, собрался соседа кислыми штями угостить. Кислы шти посогрелись, пробка выпалила, и шти вверх выфоркнули на полторы версты. Тут вороны не проворонили, налетели кислы шти пить. Гляжу – ястреб. И норовит каку ни на есть ворону сцапать.
"Ах, ты, – думаю, – полицейска ты грабительска птица, не дам тебе ворон изобижать. Ворона – она птица обстоятельна, около дому приборку делат".
Я в пробку гвоздь всадил – да в ястреба. Ну, известно, наповал.
Это что. А вот орел налетел. Высоко стал над деревней и высматриват. И наприметил-таки, что моя баба коров на поветь загнала три коровы да две телки и сама доить стала.
Орел крылами шевельнул, упал на деревню, хватил поветь и вызнял и понес поветь и с коровами, и с телками, и с бабой моей.
Я хватил бутылку кислых штей, гвоздь барочной в пробку вбил да и стрелил кислыми штями в орла. Гвоздем-то орла проткнуло.
Орел в остатнем лете вернул-таки поветь и с коровами, и с телятами, и с бабой. На те же сваи угодил, малость скособочил.
Думашь, вру? Подем, покажу, сам увидишь, что поветь у меня в одну сторону кривовата.
А с чиновником оказия вышла, и все из-за кислых штей.
Прискакал к нам чиновнишко-сутяга и почал грабить, давай ему того и другого. И штей кислых бочонок. Жонки бочонок порастрясли да в тарантас под чиновника и сунули. Чиновник на бочонок плюхнулся и придумыват, что бы ишшо стребовать?
Пиво согрелось, бочка, как пушка, разорвалась! Чиновника выкинуло столь высоко, что через два дня воротило.
Кислы шти пеной взялись, да больше, да больше, да пол-Уймы пеной закрыло. Хорошо, что половину, – друга пол-Уймы нас откопала. Пену кислоштейну топорами рубили да на реку бросали.
По реке что твой ледоход. На пять ден всяко движенье пароходно остановилось.
А рыба пеной этой наелась и така жирна стала, что нырять силы не было, так по верху воды и плавала. Мы рыбу голыми руками ловили.
А птицы столько рыбы наели, что сами ожирели, от жиру пешком ходить стали. Мы и их голыми руками имали.
А звери столько птиц сожрали, что сами ожирели и скоро бегать от жиру занемогли. Мы и их голыми руками ловили.
И лисиц, и куниц, и соболей, и всяких других зверей, которых у нас и вовсе нет.
И были бы мы первеющими богатеями, да мы-то ловили имали голыми руками, а чиновники нас грабили в перчатках.
Из болота выстрелился
Пошел я на охоту.
Пошел на новы места. У нас нехоженых мест непочатый край, за болотами, за топями нетоптаного места по ею пору много живет.
Охота дело заманчиво: и манит, и зовет, и ведет. Стал уставать, перестал шагать остановился и заоседал на месте. Оглянулся, а я в трясину вперся. Стих, чтобы далеко не угрузнуть.
Вытащил телефонную трубку да к приятелю медведю позвонил:
– Мишенька, выручай!
Медведь на ответ время тратить не стал, к краю трясины прибежал, головой повертел и лапу вытянул. Дело понятно: велит веревку на лапу накинуть, он тогда вытащит.
Веревка у меня завсегда с собой. Петлю сделал, размахнулся и накинул на медвежью лапу.
Я веревкой размахнулся, пошевелился и глубже в болото провалился. Медведь тянет, тянет, а меня и с места стронуть не может.
Решил я выстрелиться из болотной трясины. Ружье у меня было не тако, как у всех, а особенно, вытяжно. Ежели по деревне иду или дома держу, то ствол как и у всех такой же длины, а в нужну минуту его тянуть можно. Я вытянул ствол на весь запас – сажени две с аршином да приклад аршин пять. Зарядил, а дуло сверху крепко заткнул, чтобы пуля одна не улетела, чтобы меня в болоте тонуть не оставила. Выпалил. К-а-а-к дернуло!
Меня из болота выстрелило! Да не одного, а вместях с медведем. Я медведя отвязать позабыл. Один конец веревки петлей на медведевой лапе, а другой круг меня охвачен.
Взвились мы с приятелем мишенькой стрельным летом. А гуси, утки крылами хлещут, а дела не понимают и не сторонятся.
Я стрельно лечу, значит, куда хочу, туда и целю, туда ружьем и правлю. И без промаху. Я в гусей, я в уток и на длинно ружье наловил, нацепил ровно сто, от руки до конца ствола вся сотня уместилась.
Ружье отяготело, пуля лететь устала. В город упали, пуля в ружье, птицы на ружье, я на прикладе и медведь на веревке добавочным грузом. Угодили к самой транвайной остановке.
В пуле лету еще много, она себя в ружье подбрасыват. Ружье подскакиват. Птицы гогочут, крылами хлопают, Медведь поуркиват, себя проверят: все ли места живы?
У городских жителей в старо время ум был отбит, они боялись всего, чего не понимали:
– Ах, – кричат, – какой страх! Тут, наверно, нечиста сила дела делат!
Кабы ум был – глаз бы руками не захлапывали и поняли бы, в чем дело обстоит.
Разбежались чины и чиновники. Попов из скрытных мест вытащили, велели нечисту силу прогонить.
Попы завопили, кадилами замахали. У попов от страху ноги гнутся, глотки перехватило. Поповско вопенье до медведя и до птиц дошло. А кадильного маханья медведь не стерпел да тако запел, что от попов след простыл, один дух тяжелый остался.
"Ну, думаю, пора домой, а то оглядятся – всю охоту отберут, медведя-приятеля изобидят, меня оштрафовать могут – дико дело не хитро".
Вагон транвайной подошел. Народ увидел медведя да кучу птиц, крылами на ружье машущих, с криком во все стороны и без оглядки разбежались.
Вагон – не лошадь, медведя не боится, на колесах спокоен, окнами не косится. Мы – медведь, птицы, я – в вагон сели. Я колокольчиком забрякал, медведь песню закрякал.
Поехали. Остановок не признавам, домой торопимся. Полицейски от страху в будки спрятались, а чиновники в бумаги зарылись, как настоящи канцелярски крысы.
Были в городу охотники, веселый народ. Они страхов многих не принимали и на этот раз глаза не прятали, медведя в вагоне углядели и засобирались на охоту. Торопились за медведем, пока далеко не уехал. Хоша охотники без страху, а для пущей храбрости взяли с собой водки по четвертной на рыло да пива по две дюжины добавочно. В вагон засели, пробки вытряхнули и принялись всяк за свой запас. Из горлышков в горла забулькало звонче транвайного колокольчика!
Охотничий вагон к кажному кабаку приворачивал – так уж приучен, у каждого трахтира остановку делал.
Мы с медведем катили прямиком и до места много раньше доехали. Транвай до нашей деревни не до краю доходит. Остановка верстов за шесть.
Выгрузились из вагона. Я птиц кучей склал, медведя сторожем оставил. Сам пошел за подводой.
Пока это я ходил, Карьку запрягал да к месту воротился, а тут ново происшествие.
Приехали охотники. Языками лыка не вяжут, ногами "мыслете" пишут, руками буди мельничныма размахами машут. Ружья наставили и палят во все стороны. Кабы небо было пониже – все бы продырявили.
Устали охотники, на землю кто сел, кто пал. Подняться не могут. У охотников ноги от рук отбились!
Увидал медведь, что народ не обидной, а только себя перегрузили – стал охотников в охапку, в обнимку брать, как малых робят, и в вагон укладывать. Уложит, руки, ноги поправит, ружье рядом приладит и кажному в руки гуся либо утку положит. А которой охотник потолще, того по пузу погладит, как бы говорит:
– Ишь ты, не медведь, а тоже!
У меня птиц еще полсотни осталось – мне хватит. Медведя до лесу подвез, ему лапу потряс за хорошу канпанью.
Охотники обратно ехали-тряслись, в память пришли. И стали рассказывать, как их медведь обиходил да приголубливал, да как по птице на брата дал. Попы не стерпели, сердито запели:
– Это все сила нечиста наделала, гусей и уток не ешьте, а нам отдайте!
– Мы покадим, тогда сами съедим!
Охотникам поповски страхи лишни были:
– Мы той нечистой силы бережемся, котора криком пугат да птицу отымат!
Морожены волки
На что волки вредны животны, а коли к разу придутся, то и волки в пользу живут. Дело вышло из-за медведя. По осени я медведя заприметил.
Я по лесу бродил, а зверь спать собирался. Я притаился за деревом, притаился со всей неприметностью и посматривал.
Медведь на задни лапы выстал, запотягивался, вовсе как наш брат мужик, когда на печку али на полати ладится. Мишка и спину, и бока чешет и зеват во всю пасточку: ох-ох-охо! Залез в берлогу, ход хворостиной заклал.
Кто не знат, ни в жизнь не сдогадается. Я свои приметины поставил и оставил медведя про запас.
Зимой я пошел проведать, тут ли мой запас медвежий?
Иду себе, барыши незаработанны считаю. Вдруг волки! И много волков.
Волки окружили. Я до того не замечал холоду, и было-то всего градусов сорок с малым, а тут сразу озяб.
Волки зубами пощелкивают. Мороз крепчать стал, до ста градусов скочил. На морозе все себя легче чувствуют, на морозе да при волках я себя очень легко чуял. Подскочил аршин на двадцать пять, за ветку ухватился. Дерево потрескиват на холоду, а мороз еще крепчат. По носу слышу – градусов на двести!
Волки кругом дерева сидят да зубами пощелкивают, подвывают, меня поджидают, когда свалюсь.
Сутки провисел на дереве. И вот зло меня взяло на волков, в горячность меня бросило.
Я разгорячился! Да так разгорячился, что бок ожгло! Хватил рукой, а в кармане у меня бутылка с водой была, так вода от моей горячности вскипела.
Я бутылку вытащил, горячего выпил, ну, тут-то я житель, с горячей водой полдела висеть.
На вторы сутки волки замерзли, сидят с разинутыми пастями. Я горячу воду допил и любешенько на землю спустился.
Двух волков шапкой надел, десяток на себя навесил заместо шубы, остатных волков хвостами связал, к дому приволок. Склал костром под окошком.
И только намерился в избу идти – слышу колокольчик тренькат да шаркунки брякают. Исправник едет!
Увидал исправник волков и заорал дико (с нашим братом мужиком исправник по-человечески не разговаривал):
– Что это, – кричит, – за поленница?
Я объяснил исправнику:
– Так и так, как есть это волки морожены, – и добавил: -Теперь я на волков не с ружьем, а с морозом охочусь.
Исправник моих слов и в рассуждение не берет, волков за хвосты хватат, в сани кидат и счет ведет по-своему:
В счет подати.
В счет налогу.
В счет подушных.
В счет подворных.
В счет дымовых.
В счет кормовых.
В счет того, сколько с кого.
Это для начальства.
Это для меня.
Это для того-другого.
Это для пятого-десятого.
А это про запас!
И только за последнего волка три копейки выкинул. Волков-то полсотни было. Куда пойдешь – кому скажешь? Исправников-волков и мороз не брал. В городу исправник пошел лисий хвост подвешивать. И к губернатору, к полицмейстеру, к архиерею и к другим, кто поважней его – исправника.
Исправник поклоны отвешиват, ножки сгибат и говорит с ужимкой и самым сахарным голосом:
– Пожалте мороженого волка под ноги заместо чучела.
Ну, губернатор, полицмейстер, архиерей и други прочи сидят, важничают – ноги на волков поставили. А волки в теплом месте отогрелись, отошли и ожили. Да начальство за ноги! Вот начальство взвилось. Видимость важну потеряло и пустилось вскачь и наубег! Мы без губернатора, без полицмейстера да без архиерея с полгода жили – отдышались малость.