13. Продолжение испытаний
Ну, и как жить дальше? Смириться, поддакивать всякому сильному, не задумываться о сути явлений? Или просто молчать, держа свою фигу в кармане? Примеры этому есть. Никому и ничему не переча, люди неплохо живут, сгребая под себя должности, звания, льготы и почести. А что уж они при этом думают, с кем и с чем бьются в мыслях – бог весть. Я уродился другим человеком. Мне надо знать и оценивать, а, оценив, не молчать. Это мешает, но "вынесем всё и широкую, ясную грудью проложим дорогу себе". Не приняли в Союз сегодня, примут завтра. Надо писать! Только где взять для этого время? Я и так уже дошел до морального и физического истощения.
Выход, однако, есть. Слава Баринов пишет из Сыктывкара, что живет в своё удовольствие. Через горьковского приятеля Михаила Марина он устроился в ТАСС собственным корреспондентом по республике Коми, имеет служебную машину, квартиру и это всего за пятнадцать информашек в месяц, которые делает "одной левой". Условие одно: высшее образование и членство в КПСС. Диплом МГУ у меня уже в кармане, осталось определиться с партией. В кандидаты приняли без разговоров… Но как время меняет жизнь! Пока шел кандидатский срок, из Комитета убрали Лобачёва, заменив его Бауновым. А тот помнит наш разговор. Он не выживает меня с работы, помня наказ обкома, но в партию-то может и не пустить.
И вот собрание. Секретарь парторганизации зачитывает решение бюро: "в связи с идеологической неустойчивостью отказать в приеме". Встает Виктор Плиско. Он тоже пришел в Комитет из "Северного рабочего" и давал мне рекомендацию и в кандидаты, и в члены КПСС. "Я прошу прощения у бюро и собрания за те слова, что написал в рекомендации. Я отзываю её".
Дальнейшее обсуждение кандидата теряет смысл, ибо по Уставу мне уже не хватает количества рекомендаций. После собрания спрашиваю Кима Майорова:
– Что там было на бюро?
– Баунов не велел принимать "идеологического путаника". Остальные подчинились.
– Ты тоже?
Ким, родственная, вроде, душа, с которым мы вместе столько сделали передач для циклов, придуманных Бариновым, явно стушевался от вопроса:
– Ты же понимаешь…
На заседании приемной комиссии райкома партии старики задали с пяток вопросов, на которые я легко ответил, и решили вернуть дело на новое рассмотрение, разумеется, если добуду новую рекомендацию вместо отозванной.
Александр Соколов, главный редактор, второе лицо на радио не устрашился пойти против мнения председателя Комитета, написал блестящую рекомендацию. Вызывают на заседание бюро парторганизации:
– Вы признаете критику вашего литературного творчества? – спрашивает секретарь.
– И не только литературного, – добавляет Баунов.
Наверно проще было бы сказать: "Да, конечно признаю и перед лицом товарищей осуждаю себя за взгляды, обязуясь в корне их исправить". Но я другой человек.
– Кое-что, – говорю, – в газетах написано верно. Но в целом абсолютно предвзятое мнение, с которым не могу согласиться.
– Тогда мы не можем согласиться с приемом вас в наши ряды, – сказал за всех Баунов.
– Я подавал заявление о приеме в партию, а не ваши ряды, Герман Васильевич. И прошу бюро, чтобы вопрос был рассмотрен на собрании.
Однако собрание прошло под диктовку председателя Комитета. Его поддержали даже некоторые из тех, на кого я рассчитывал. Против не выступали, а втихую проголосовали так, как хотел Баунов.
Видимо, это был какой-то неприятный прецедент для райкома и обкома партии. Заявление опять завернули на рассмотрение собрания. И так было семь раз! Зав орготделом обкома Владимир Попов, позже ставший Министром коммунального хозяйства РСФСР, смеялся тогда:
– С повесткой дня партсобраний телерадиокомитета всё ясно: прием Ионова в партию.
Последнее собрание в конце 1969 года помню, как сейчас. Зачитано очередное решение бюро: "не рекомендуем". А дальше встает молодая, цветущая красавица Татьяна Троицкая из редакции вещания для молодежи. Мы с ней учились на параллельных курсах в МГУ, только она на факультете журналистики:
– Кого вы, позвольте спросить, не рекомендуете принимать? Человека, который работает с пятнадцати лет, прошел школу журналистики, начиная с районки, делает лучшие в комитете передачи, пишет книги? А что делаете вы? – И у Татьяны задрожал голос от напряжения. Ведь она бросала вызов злопамятному человеку, понимая, что он ей этого никогда не простит. Позже так и случилось: Татьяну уволили по сокращению штатов.
Следом, плача в голос, выступила Анна Андреевна Гагуева, которую в своё время я сменил в качестве редактора литературно-музыкального вещания.
– Я все время подчинялась решениям бюро, а сейчас понимаю: вы просто завидуете Володе. Никого из вас не печатают в журналах, никто из вас не издает книги и не делает таких передач. А черная зависть – разве это причина не принимать человека в партию? Извините меня, Герман Васильевич, но сегодня я проголосую не как вам хочется. И никаких тайных голосований вы сегодня не устроите. Пусть все видят: у кого что на совести.
Почему-то со срывом голоса говорили и другие. Получился вселенский плач, а не партийное собрание. В итоге только трое проголосовали против – Баунов, Майоров и Леха Горохов, разбитной парняга из редакции последних известий. Ну, этот-то знал, зачем я вступаю в партию и предупреждал, что другим не скажет, но и мне делать карьеру не даст.
Баринова к этому времени перевели из Сыктывкара в Иваново. На свое место в Коми он устроил Владимира Лебедева, с которым когда-то учился в одной группе Горьковского речного училища. На радио он заведовал сельхозредакцией, журналистом был средней руки, но парнем весьма компанейским и мастером монтажа шутейных интервью. Теперь была моя очередь перехода в ТАСС. Во всяком случае, такую задачу ставил перед собой Славка. И она не была неразрешимой, поскольку Баринов по работе тесно сошелся с секретарем Главной редакции союзной информации ТАСС Владимиром Беляевым, ведавшим корреспондентской сетью по России. Мне же оставалось преодолеть ещё одно препятствие – получить нормальную служебную характеристику. Баунов такую не даст. В обкоме, если узнают, что ухожу, тоже по головке не погладят. Скажут, били-били парня, а теперь благословляем на работу в ТАСС, который "уполномочен заявить"? Нет уж, пусть сидит на месте.
Я всегда представлял, что с помощью газет, радио, телевидения власть строит себе памятник при жизни, и я строитель этого памятника, кладу в пьедестал свои кирпичи. Только в силу моего характера получаются они какие-то нестандартные – то больше, то меньше, а то и вовсе кривые. Класть такие в пьедестал опасно, как бы он не повалился в сторону. Работник старательный, даже вдохновенный, но глаз да глаз за ним нужен.
Обсудив с Бариновым мое положение в Ярославле, решили, что лучше мне уехать на время из города. Куда? К Лебедеву в Сыктывкар? Он там один в трехкомнатной квартире. Жена категорически отказалась везти детей "к этим комикам". Баринов предложил другой вариант – работу в областной ивановской газете "Рабочий край". А жить? "Ну, найдем какое-нибудь общежитие". И 1 ноября 1970 года я подал Баунову заявление об увольнении по собственному желанию. На радио отработано ровно десять лет – день в день!
– Куда идешь? – спросил он.
– А тебе какая разница?
– Да жалко тех, к кому ты собрался. Предупредить бы, что за птица к ним летит.
– А я – в пустоту.
– Туда тебе и дорога.
– И я про то же. Там хоть никто мне гадить не будет.
– Это ты зря. Гадить всегда и везде есть кому.
– Когда ты успел так широко расплодиться? – спросил я весело.
– Иди уже отсюда, идеологический путаник!
14. Тоска
В "Рабочем крае" приняли легко, определив литсотрудником в промышленный отдел, а жить пустили в общежитие текстильного техникума через улицу от редакции. Коллектив в газете оказался приветливый, да и делить там мне ни с кем было нечего. Писалось легко и много, потому что это не радио с его бесконечным монтажом пленки, с наложением шумов или музыки, со сложными взаимоотношениями со звукооператорами и звукорежиссером. В отделе очень быстро заметили мои литературные наклонности, умение осмысливать факты и взвалили на меня то, что всегда тяжело дается в редакциях, – писать очерки о героях труда. И вот памятный случай: звание Героя Социалистического труда присваивают помощнику мастера ткацкого цеха Шуйского текстильного комбината. Еду в Шую, красивый старинный городок с большой базарной площадью, громадами фабричных корпусов из темно-красного кирпича и неистребимым запахом затхлого хлопка. В парткоме комбината спрашиваю:
– Чем знаменит Герой?
Отвечают:
– Он человек скромный и работящий, всегда у него всё вовремя. Станки хорошо работают, с ткачихами ровные отношения, план идёт.
Хочу переговорить с самим Героем, иду к нему домой. Маленький деревянный домик, невысокий, щуплый на вид мужичок. Ужасно немногословный. Спрашиваю:
– Как работается?
– Нормально. – И молчок.
– Ну, может, припомните что-то особенное, какой-то рекорд?
– Да ничего особенного. Работа, как работа.
Промучив человека с полчаса, но так ничего и не выудив, отпускаю его по делам в город, осаждаю вопросами жену и тоже, кроме "он очень скромный" ничего интересного не слышу. Снова – на комбинат, дожидаюсь его смены, иду от ткачихи к ткачихе. Отвечают одно и тоже:
– Хороший он человек. Заботливый. Никогда матерного слова не скажет.
– За что же его так отметили?
– Значит, там видней…
В горкоме выдали "страшную" партийную тайну:
– Понимаете, разнарядка пришла из обкома: помощник мастера с таким-то производственным стажем и соответствующим моральным обликом. Перебрали всех. Подошел этот. Коммунист, очень скромный товарищ. Но, чур, про разнарядку не писать.
– А тут вообще писать нечего.
– Ну, и оставьте, коли нечего.
Злой на неудачу, за вечер накатал статью "Нескромная награда за скромность". Зав отделом прочитал, молча покачал головой, понес материал редактору. Тот вскоре вызвал к себе.
– Тебе не говорили, что я дольше всех областных редакторов сижу на своем месте? Нет? Так я и ещё посидеть хочу, сколько получится. К тебе претензий нет. А про статью эту забудь. И тебе я её не верну, чтобы вдруг не соблазнился кому показать, какой ты смелый.
Статья так и осталась у Ивана Кулагина, а случай присвоения по разнарядке высокого звания я вспомнил в очерке для сборника публицистики уже в Горьком, в иные – перестроечные – времена.
Между тем, время шло, а из ТАСС не было никаких конкретных предложений. Шли вопросы: поеду ли я в Уфу, в Калининград, в Томск? Отвечал: "Хоть к черту на рога, только побыстрее". Здесь, кроме газетной текучки, ничего не пишется, хотя сюжетов в голове столько, что ни на один роман хватит. Мнился молодой герой, сделавший для страны выдающиеся открытия, выдвинувшие его в мировые лидеры, но имя засекречено, высокое не погодам звание нельзя показать, ордена и медали держатся в сейфе. А так хочется, чтобы страна, да что там страна, – человечество! – знали своего героя, восхищались его молодостью и талантом, осыпали цветами, подстилали ковровые дорожки. "Я хочу быть фагоцитом собственной славы, пожирать её, купаться в ней", – говорит он, а ему отвечают: "Во имя интересов государства, вы не имеете на это права". – "К черту такое государство!" – кричит он и слышит: "Эй-эй! У нас ещё сохранились шарашки, рассказать вам, что это такое?" Трагедия личного и общественного – это ли ни тема романа? Или вот сюжет рассказа: журналист мечтает о громкой славе, в юности перечитал множество книг о великих людях, но жизнь и творчество складываются так, что приходится прозябать в серой безвестности. И однажды его осеняет мысль сделать репортаж о собственной смерти. Да-да! Вскрываются вены, человек пишет на пленку всё, что чувствует, как уходит из него жизнь, вспоминает о мечтах, о борьбе за них, понимает, как дорога ему жизнь, уходящая куда-то во тьму и холод. Его находят остывшим, вызывают полицию. Следователь забирает кассету с записью и до времени запирает её в сейф. На придание записи широкой гласности требуется разрешение начальства. Оно готово прослушать репортаж самоубийцы, и находит пустую кассету, потому что сейф закрывался мощным электромагнитом. Он и уничтожил запись. Жаждущий славы ушел в никуда.
Мысленно вижу своих героев, говорю с ними, но сесть за стол не хватает сил, потому что газета уже обрыдла, ТАСС кормит одними обещаниями, семья стонет, что терпение её кончается.
А если бросить всё, вернуться домой и начать только писать? "Достоверно подсчитано, что на литературные заработки можно с успехом прокормить… воробья", – вспоминаю строку из дневника какого-то французского писателя. И Салтыков-Щедрин в письме царю жаловался: "Несмотря на длительную принадлежность к славной когорте российских писателей, не могу отказаться от пагубной привычки что-нибудь есть". И у меня семья просит есть, а там не один воробей. "Литературу делают волы", – пишет тот же француз. – Каждый может написать одну прекрасную фразу, но литература состоит из многих тысяч таких фраз, что далеко не каждому по силам". Согласен. И вол должен быть эгоистом, бесчувственным к нуждам других, отнюдь не волов. Я могу быть волом в работе, но, увы, не эгоист до такой степени, чтобы не думать о семье.
Мы начинали вместе с Валентином Распутиным – практически в один год у нас вышли первые книжки: у него повесть "Деньги для Марии", у меня – "Впереди – огонь". Моя повесть вызвала больший резонанс в стране, однако я ещё не знал тогда, что чем больше ругают, тем лучше. Кроме того, Валентин, очевидно, оказался большим эгоистом. Он продолжал оставаться писателем. А мне нужны средства для существования, небольшие, но повседневно, и, стало быть, я "писатель во вторую смену" И от этого сюжеты трамбуются в память, а душу захлестывает тоска. Тем более, что Баринова уже перевели в Москву, заведовать редакцией промышленности. Мне же только опять обещают, на сей раз Ульяновск. Звоню жене:
– Как ты насчет Ульяновска?
– Да лучше, чем насчет Уфы, но это опять только вопрос. А тут все спрашивают, куда ты пропал – по радио тебя не слышно. Сын спрашивает: "Скоро папа приедет?" Давай-ка, возвращайся…
Ну, нет! Возвращаться можно на новой волне успеха, героем, чтобы тебя ждали, а не побитой собакой, ищущей места. А в Ярославле его для меня нет. Настроение такое, что хоть пиши репортаж о приближении смерти.
Но вот звонок от Баринова:
– Быстро забирай трудовую книжку и характеристику и дуй сюда. Ульяновск освобождается.
– Я чувствовал, что ты птица не нашего полета, – вздохнул Иван Кулагин, отдавая характеристику. – Мешать не буду, лети выше.
15. Широка страна родная
Шестой этаж старого здания ТАСС на Тверском бульваре отличался от прочих ровным паркетом песочного цвета, такого же цвета добротными дверями, не частыми вдоль длинного коридора. Это этаж дирекции и коллегии ТАСС. Вступив на него, я заметил, что сопровождавший меня рыжий, громкоголосый болтун и хохотун Владимир Беляев сразу притих, подтянул галстук, застегнул пиджак, быстрым придирчивым взглядом окинул меня. Порядок.
– Только руку держи так, чтобы наколка на кисти не бросалась в глаза, – подсказал почти шепотом.
Вошли в просторный полутемный кабинет, где за массивным дубовым столом сидит некрупный человек в полосатой бело-голубой рубашке – заместитель Генерального директора ТАСС Ошеверов.
– Владимир Ионов. Рекомендуется на должность собственного корреспондента по Ульяновской области, – четко представил меня Беляев и по стойке "смирно" вытянулся у дверей кабинета.
Не поднимаясь навстречу, Ошеверов, показал рукой, мол, проходи, садись. И я понял, что здесь не до приятных разговоров "со знакомством". Полистав тощую папочку с моими бумагами, Ошеверов поднял на меня безразличный взгляд.
– Надеюсь, вы понимаете, какая ответственность ложится на вас в связи с местом вашего назначения.
– Понимаю.
– Есть какие-то просьбы, предложения?
– Просьб нет, предложение одно: как можно быстрее приступить к работе.
– Ну, если так, приступайте. – И не подав мне руки в подтверждение своего решения, Ошеверов протянул Беляеву папку с моим личным делом. – Давай через пять минут следующего.
Со следующим у Беляева вышел казус. По дороге к кабинету Ошеверова, он не предупредил кандидата в собкоры по Тамбовской области, что отвечать на вопросы нужно, как на полковом плацу, и того понесло в доверительную словоохотливость, которую Ошеверов быстро оборвал:
– Вы свободны. Решение вам сообщат.
Собкором по Тамбовской области коллега Степанов стал лишь после нелепой смерти Ошеверова в "кремлевке" от послеоперационного тромба.
Прохладность приема у заместителя Генерального директора показала, что в ТАСС не терпят словоблудия, здесь нужно четкое и логичное изложение фактов. Для меня, привыкшего к плавности речи, к сложноподчиненным предложениям это будет трудно.
В Ульяновске на меня сразу же обрушилось ответственейшее задание. На вручение городу ордена приехал секретарь ЦК КПСС А.Ф.Пономарев. Случилось это настолько неожиданно, что "контора", как мы называли ТАСС, не успела прислать мне в подкрепление кого-нибудь из Москвы. Сказали только, чтобы я связался с помощником Пономарева, который подготовит изложение доклада хозяина, а от меня требуется лишь нескольких строк о событии и пребывании гостя в городе.
Вообще для "конторы" это было ЧП, что она оставила меня одного на освещение такого события, как приезд в город секретаря ЦК. Обычно должны работать двое, потому, что мало ли что может случиться с одним, а материал должен поступить в редакцию во что бы то ни стало и не позднее, чем через пятнадцать минут после окончания события.
Помощником у Пономарева оказался очень толковый человек, изложение доклада у него уже было готово, а с моей добавкой к тексту вышла закавыка. Я написал: "Затем тов. Пономарев посетил Ульяновский автомобильный завод, где интересовался ходом реконструкции предприятия".
– Стоп! – сказал помощник. – Всему миру известно, что товарищ Пономарев ведает в ЦК вопросами международных связей. А, если вы пишите, что он " интересовался ходом реконструкции", значит, его перебросили с международной тематики на промышленную? Начнутся всевозможные толкования вашей информации, чего нам совсем не нужно.
– Но он мог спросить, как идет реконструкция? – попробовал я защититься.
– Мог, но когда его знакомили с ходом реконструкции. Вот так и напишем.
На следующий день материал опубликовали все центральные газеты. Я сверил его с тем, что передал – не переставлено ни одной запятой. Позвонил Баринов: "В конторе сказали, что тебе можно доверять серьезные задания". И началось!
– Старик, завтра в Уфе отмечают сорокалетие освоения Башкирского нефтяного месторождения. Дуй туда и к вечеру передашь беседу с первым секретарем обкома, интервью с кем-нибудь о перспективах "Башнефти" и выступление рабочего об условиях труда на промыслах. Работаешь один. Собкора там ещёе нет.