Отработал, как в угаре. Выручил второй секретарь обкома Соколов. Дал экземпляр своего доклада на торжественном собрании нефтяников, вызвал мне ученого из НИИ и бурильщика с промысла. Я быстро написал все тексты, интервью с ученым и работягой перегнал в редакцию, беседу с "первым" нужно согласовать. Иду к его помощнику, объясняю задачу. Тот машет руками:
– Никаких бесед! Товарищ Нуриев очень занят.
– Вы не поняли, – объясняю. – Текст беседы готов. Надо только прочитать.
– Ой, как хорошо! – простодушно обрадовался помощник. – Мне ничего писать не надо. А прочитать мы быстро. – И через пять минут вынес из кабинета Нуриева текст с резолюцией: "Согласен".
Не успел очухаться от Башкирии, еще звонок из ТАСС:
– Слушай, тут Филипповский из Ростова-на Дону прислал интервью первого секретаря обкома к сорокалетию СССР. "Контору" текст не устраивает. Лети в Ростов, подготовь статью Бондаренко. А с Филипповским даже не общайся, иначе он сожрет тебя за приезд в его "епархию".
Статью с помощью материалов, предоставленных помощником Бондаренко, написал за день, связав в ней Ростов со всеми союзными республиками. И прежде, чем показать материал секретарю обкома, решил "обкатать" его в "конторе", перегнав по телетайпу. Без местного отделения ТАСС обойтись не удалось, и Филипповский тут же узнал, что его замещает какой-то приезжий парень. Прилетел в отделение и устроил такой скандал, что мне аж собственные ботинки стали велики. По нему выходило, что я подонок, не уважающий старых собкоров, и от меня теперь будут шарахаться все коллеги, а в приемную Бондаренко он сейчас же позвонит и скажет, что я самозванец. И начальству в ТАСС доложит, как низко ведет себя молодежь, игнорируя собственного корреспондента при таком важном задании.
Получалось действительно нехорошо: приезд человека со стороны для организации статьи первого секретаря обкома как бы показывал, что работающий здесь журналист ни на что не способен. Но меня ведь специально просили избежать встречи со стариком – не рассказывать же ему об этом. Пришлось весь удар принимать на себя. И это при моем-то взрывном характере! Но сдержался. Тем более, что Филипповский, позвонив в редакцию, быстро переключил свой гнев на Баринова и Беляева. А я из этой истории сделал вывод: "конторе" не следует подчиняться слепо.
Прочитав текст, Бондаренко пригласил меня в кабинет.
– Оказывается, я умею писать хорошие актуальные статьи, – улыбнулся он. – Спасибо за помощь. Чем я могу помочь?
– Он хотел бы познакомиться с областью получше, тем более, что когда-то работал у нас в Донецке на шахте, – опередил меня помощник.
– Прекрасно. Тогда давай, Георгий, возьми гостя в свои руки. Отвези его и в Донецк, пусть посмотрит, что стало с городом, когда Каменскую область соединили с нашей, – распорядился Бондаренко и пожал мне руку.
– А начать знакомство лучше с "Казачьего хутора"? – спросил помощник.
– Ты сам все знаешь.
Георгий по-военному щелкнул каблуками и вывел меня в приемную.
– Гуляем! – воскликнул он и кому-то позвонил: – У нас гость, просьба сделать всё по программе. Да, это личная просьба товарища Бондаренко.
Через час я узнал, что значит "сделать всё по программе" обкома.
В молодой тополевой роще стояло несколько просторных казачьих домов, в один из которых и завел меня Георгий. Встретила дородная, молодая, яркая дама в белой широкой кофте и необъятной юбке красного цвета. Георгий коротко прижал её к себе, чмокнул в щеку и представил меня: "Наш гость из Москвы".
Казачка игриво оттолкнула от себя Георгия, взяла меня под руку и провела к столу, уставленному фруктами и открытыми уже бутылками.
– У меня не хватит командировочных на все это, – шепнул я Георгию. Тот вяло улыбнулся:
– Успокойся. Земля донская за всё платит. Пей, ешь, гуляй.
Всецело занятый подготовкой статьи, я почти сутки ничего не ел, поэтому захмелел от первой же пары бокалов кислого донского вина и плохо помню степную дорогу в Донецк и обратно. Осталась только грусть от того, что в городе и на шахте, мало в чем изменившихся, не осталось никого из знакомых. И некому было удивиться преображению молоденького проходчика и журналиста в "почетного гостя земли донской".
Статью Бондаренко опубликовала "Советская Россия". Георгий позвонил мне в Ульяновск:
– Шеф остался доволен и даже сказал: "Нам бы такого собкора". Может, переведёшься? Или прикипел к родине Ленина?"
Не "прикипел", потому что город абсолютно безразлично относился к работе собкоров, но и к переводу в Ростов я не был готов. За неделю, что провел там, стало ясно, что отношения между людьми в Ростове строятся исключительно на блате, что встречают там по одежке и, прежде всего, смотрят, на чём ты ездишь, как одет, с кем из сильных мира сего знаком. А я ещё не научился всему этому. Что касается Ульяновска, меня смешило натужное стремление этого тихого, сугубо провинциального городка казаться центром Вселенной. Да и мало я жил в нём, потому что "контора" гоняла меня из конца в конец страны. Вернулся из Ростова – поезжай в Саратов на открытие оросительного канала на границе с Казахстаном. Потом на закладку первого завода на стройплощадке будущего КАМАЗа, а оттуда – в Тольятти и так далее. Из памятных событий осталась рекомендация в Союз писателей, а из приятных – дружба с замечательными семействами Ридевских и Сергеевых. Но не прошло и двух лет, как мне объявили, что переводят из Ульяновска в Горький.
16. Большая перемена
Любопытная деталь: до меня собкором ТАСС в Горьком работал Геннадий Воронин. Бывший фронтовик и крепкий собкор, он считался элитой в журналистской братии "конторы" – хорошо писал, единственный из нас ездил на черной Волге с шофером, тогда как все остальные корреспонденты сами маялись с "москвичонками". Вот так и жить бы ему дальше, но Гену сбила с пути нежданно возникшая страсть. Выпустив к которой-то годовщине Победы книжку воспоминаний о войне, он почувствовал себя состоявшимся писателем и резко сбавил обороты в работе на ТАСС. У меня же произошло наоборот: корреспондентская круговерть остудила писательский пыл.
Собственно, о чем я писал? Да только о том, с чем сводила меня журналистская судьба. Первая повесть – о шахтерах, которых видел и знал, вторая о колхозниках, больше занятых частным промыслом, чем работой на коллективное хозяйство. С этим конфликтом я разбирался в командировке от ярославского радио. Третья – о сельском священнике, которого встречал, приезжая к Папанину в Борок. И сюжет лучшего своего рассказа "Месячник борьбы с алкоголизмом" подсмотрен в одной из командировок. Не говоря уже о повести "Гончарный круг". У её героя я тоже бывал по работе на радио.
Конечно, все это было наполнено фантазией, придуманными коллизиями, но толчком-то служила реальная встреча с реальными людьми. Повести были написаны хорошим, плавно текущим литературным языком. В одной из рецензий даже говорилось о "лукавой прозе Ионова, которую пьешь, как свежую воду, а потом почему-то во рту становится горько". Но что, в моем представлении, была эта "свежая вода" в сравнении с прозой Василия Белова в повести "Привычное дело" или Виктора Астафьева в повествовании "Царь-рыба"? Нет, думал я, писать лучше их мне не дано, а хуже – зачем? Не лучше ли остаться активно востребованным журналистом!? Тем более, что в ТАСС на меня делали ставку все без исключения тематические редакции и приходилось писать о промышленности, о сельском хозяйстве, о культуре и спорте. Из "конторы" в иной день приходило по пять-шесть заявок на материалы, и всем они нужны были срочно. В таких случаях звонил Беляеву и просил установить очередь на заявки. Он только хохотал в ответ: "Назвался груздем, жди, когда сожрут!"
Востребованность нравилась, хотя отвечать на неё было не легко. Я всегда плохо переносил вмешательство в мои тексты, поэтому оттачивал их, что называется, до блеска, переписывая каждую информацию по несколько раз, чтобы она и построена была по канонам ТАСС, и легко читалась. Каноны требовали, чтобы из первого же предложения информации становилось ясно, о чем идет речь, когда произошло событие и что оно даёт стране. А дальше уже можно писать, каким образом достигнут эффект и кто его носитель. Такая конструкция информации очень удобна для газет, радио и телевидения. От неё можно оставить только первую строчку, но и в ней будет ясно, что, где и когда произошло. Разумеется, в практике ТАСС допускалась не только оперативная информация. Агентству нужны были материалы о людях, о путях преодоления каких-то значимых проблем. И я охотно брался за них.
Единственное, что угнетало – безвестность работы. Вот знаешь, что текст выпущен на ленту ТАСС, в редакции его отметили, а где он будет опубликован – Бог весть. В редакции утешали: "Практически каждая информация ТАСС находит своего потребителя. Этим и утешайся". Легко сказать "утешайся", а если хочется видеть плоды своего труда не только в ведомости о гонораре? Можно ещё как-то мириться, что потребители с легкостью вымарывают из материала твоё имя, оставляя только марку Агентства, но еще хуже, если ты даже не знаешь, в каком конце страны это сделано.
Думая, что это обстоятельство гнетёт и коллег по Агентству, я стал собирать газеты, выходящие в городе и области, посылать корреспондентам, чьи публикации удалось обнаружить, с просьбой делать ответные шаги. Идея прижилась среди коллег, и вскоре я увидел уже всесоюзную востребованность материалов из Горького. Однажды даже удалось удивить этим местный обком партии.
Встретив как-то меня в коридоре обкома, первый секретарь Юрий Христораднов – мы с ним были земляками – спросил:
– Ну что, ТАСС, от пленума до пленума сохнешь от безделья?
– А давайте я как-нибудь покажу, сколько я тут "насушил".
– Да хоть сегодня приноси.
Подобрал целую папку собранных по стране публикаций, принес.
– Эха ты! – удивился Христораднов, перелистав подборку. – А мы только редкие сообщения о пленумах обкома в "Правде" читали.
– В стране, как видите, не одна "Правда" выходит.
– Но ты старайся, чтобы в "Правде" побольше печатали.
– У "Правды" свой корреспондент есть в области.
– Да он все выискивает, за что бы поругать. А ТАСС пишет, что у нас хорошего. Какая-нибудь помощь нужна?
– Корпункт у меня в четырехкомнатной квартире площадью сорок четыре метра. И нас в ней четверо. Посетителей принять негде.
– А ты сколько у нас работаешь?
– В апреле был год.
– Ну, это мало. Лет пять бы, другой бы был разговор…
Странное впечатление производил на меня город. Впервые в составе бригады Ярославского радио я приехал в Горький в начале зимы 1963 года на строительство газопровода Саратов – Центр. Поселили нас в Дом крестьянина, от которого в памяти осталась только широкая, в один пролет лестница на второй этаж, на верху которой стояла громадная баба в сером халате – уборщица, а заодно и "вышибала", легко спускавшая по ступенькам любого подгулявшего постояльца. Я был младшим в бригаде, и председатель радиокомитета послал меня за водкой, чтобы отметить приезд. Спросил у бабы:
– А водки у вас купить где?
– У меня – только в п…., а гастроном за углом, – сварливо отмахнулась баба, статью повыше и пошире Большой Марии с шахты "Юго-Западная" № 3.
Нашел гастроном на площади, встал в беспокойную очередь, очки запотели от духоты, кричу продавцу:
– А водка у вас почем?
– Опупел что ли "почем"? Как везде!"
– Да я не знаю, сколько она везде! – кричу.
– "Вон на витрине цена, слепой что ли, орешь-то так.
"Нижний Новгород – город каменный, а люди в нем железные" – вспомнилось вычитанное у Максима Горького. Действительно, "железные" – угрюмые и грубые. Не понравился город. "Вот уж где не хотел бы жить!" – говорил я друзьям в Ярославле.
Второй раз приехал в Горький осенью 1967 года с большой ярославской делегацией на зональный смотр художественной самодеятельности. В этот раз довелось побольше побродить по центру города, и он оказался и впрямь большим и каменным. И люди не столь грубыми. Да и о жизни в этом городе речи тогда не заходило.
И вот третий раз. Март 1973 года. "Показываюсь" перед переводом в Горький в обкоме партии.
Высокий, худой и длиннолицый Александр Фёдорович Горев, секретарь обкома по идеологии листает мое личное дело.
– Какая-то непонятливая у вас контора, – говорит он низким голосом. – Просили не убирать Воронина или подобрать кого-то из местных – нет, своего шлют.
– Это не мой выбор, – отвечаю. – Хотя согласился охотно, потому что город крупный и богат информацией.
– Да она большей частью закрытая. Город-то стратегически важный для обороны. Туристов – даже из соцстран – провозят Волгой только ночью и без остановки. И чего тут ТАСС потерял – не знаю. Но, приезжай, если прислали. Что от нас требуется?
– Нужна квартира под корпункт и место для стоянки служебной машины.
– Где?
– Не дальше, чем в пятнадцати минутах пешего хода от обкома партии.
– Это ещё почему?
– Потому что ТАСС "уполномочен заявить", – выдаю весомую фразу.
– Ну, заявлять-то мы и сами умеем. А ты тогда давай, начинай. Пока в гостинице поживешь, она вон рядом, а дальше посмотрим.
– Хорошо. С 15 апреля приступаю к работе.
– Это чего только через месяц?
– Так без семьи-то я тут загуляю.
– Загуляешь – поправим, – сухо заметил Горин и протянул руку для прощания.
Такая вальяжная сухость, переход с первого взгляда на "ты", оказались характерными не только для обкома.
Помню первую встречу с Иваном Ивановичем Киселевым, директором Горьковского автозавода. ТАСС чуть ли ни с первого дня работы на новом месте обременил меня просьбой побыстрее выбить партию черных Волг для "конторы". Пришлось начинать с директора.
Иван Иванович, видимо куда-то собиравшийся в тот день, со звездой Героя и знаком Лауреата Ленинской премии на отменно сидящем на нем пиджаке, устало повел рукой в сторону кресла, сам сел напротив:
– Чем могу служить?
Объясняю, что ГАЗ, крупнейшее в области предприятие, должен каждодневно быть в зоне моего внимания, поэтому нужен постоянный круглосуточный пропуск на завод и, лучше, с правом въезда на территорию на служебной машине. Кроме того, ТАСС просит отпустить для дирекции агентства четыре черных Волги в улучшенной комплектации. Наряд на машины есть. Хотелось бы получить их побыстрее.
– Милый мой! – так же устало улыбнулся Киселев. – В этом кресле у меня сиживали и министры, и космонавты, и генералы. И всем надо побыстрее и получше. А где мне взять столько, если конвейер того гляди встанет от нехватки комплектующих, и никому из вас до этого дела нет. – Иван Иванович встал, прошел за свой обширный рабочий стол. – Подождет твоя дирекция, – сказал оттуда сухо, давая понять, что прием окончен. – У меня и не такие орлы ждут.
– Гордитесь, что сидите на дефиците? – неожиданно слетел у меня вопрос.
– Так. У меня в приемной люди, – сказал Киселев отвердевшим голосом.
"Дурак! – ругал себя, выходя из кабинета. – Ну, зачем было злить человека? Теперь, того гляди, на завод не пустят".
Но пустили. Проблему с пропуском и машинами для дирекции удалось решить через партком, и ГАЗ на долгие годы стал для меня "кормушкой". Да и Киселев оказался не злопамятным человеком – ни разу и ни в чем потом не отказал.
17. Во все тяжкие
Как и ожидал, город и область оказались благодатными для работы корреспондента ТАСС. Колоссальное машиностроение, многообразная металлургия, богатейшие народные промыслы, развитое сельское хозяйство, десятки научно-исследовательских институтов и вузов, культура и спорт высокого уровня – что еще нужно для активного журналиста! А ко мне пристают с предложениями поработать на кино. В один из заездов в Ярославль, встретил давнего знакомого Вадима Дербенёва. Собственно, больше-то был знаком с его отцом, бывшим контрразведчиком, добротным писателем детективного толка Клавдием Дербенёвым. Но и Вадима знал ещё студентом ВГИКа, потом видел несколько его блестящих операторских работ на студии "Молдовафильм". Теперь он подвизался на режиссерском поприще в Москве.
– Отец много рассказывал о тебе, давал читать твою повесть о шахтерах. А чего-нибудь новенькое есть? Дай почитать.
Последнее, что оставалось у меня от писательской горячки – повесть "Гончарный круг", которая вот-вот должна была выйти в журнале "Волга". Отдал сохранившийся экземпляр рукописи и, быстро вернувшись в Горький, с головой окунулся в бурный информационный поток. И вдруг звонит Дербенёв:
– Вовчик, офигенная повесть! Мне быстро нужен литературный сценарий для "Мосфильма". Бросай всё и садись за работу.
– Вадим, быстро не обещаю. Я никогда не писал сценариев и вообще остыл к литературе. А сейчас ТАСС сидит на мне, как на целом взводе корреспондентов.
– Да ты что, Вовчик!? Сравнил ТАСС и "Мосфильм"! Даю тебе пару недель.
Звоню Баринову:
– Слушай, на меня "Мосфильм" вышел, просит быстро сценарий сделать. Если я поумерю пыл на "контору", ничего не случится?
– У нас не любят работы на сторону. Но "Мосфильм" это интересно. Попробуй, только чтобы в "конторе" не очень догадывались.
Ну вот, и сценаристом пришлось работать "во вторую смену". Вечный "второсменщик". В школе учился после работы, университет закончил без отрыва от производства, повести сочинял только ночами и в выходные дни. Ночи оставались и для сценария, потому что ТАСС и не думал снижать аппетит на информацию из Горького. Но сдюжил и на сей раз. Правда, голова, как котел, кипела от напряжения. Выручала хатха-йога. Когда чувствовал, что уже не могу корпеть над текстом, вставал минут на пять на голову, и тяжесть отступала. Но не отступал Дербенёв. Со сценарием его перекидывали с одной студии на другую. Везде были свои вкусы и требования, и Вадим умолял переписать то один кусок, то другой.
– Да выкинь ты его к черту! – орал я ему в трубку. – Возьми чего-нибудь другое и отстань от меня.
– Вовчик, студия "Экран" заключает с тобой договор. Приезжай в Москву подписать его.
Без согласования с "конторой" лечу на машине в Останкинский телецентр. Величественная Стела Жданова, главный редактор Всесоюзного творческого объединения "Экран", плавно, как в замедленной съёмке, подает мне листы договора:
– Очень милые у вас получились старики. Мы с удовольствием с минимальными поправками берём сценарий в работу. Договор вы подпишите сейчас, но будут кое-какие формальности в виде обсуждения сценария.
Не читая, подмахиваю договор. Замечаю только, что мне причитается за сценарий девять тысяч рублей. "Ого! тут не на одну лошадь хватит!" – вспоминаю шутку Табачникова. В коридоре Вадим ведёт меня в угол:
– Вовчик, мне кое-что пришлось переписать в нашем сценарии, и я мог бы поставить под ним и свою фамилию как соавтор, так в кино принято. Но, думаю, для тебя интереснее оставаться одним автором. Это весомее. Ну, а гонорар мы распилим на двоих. Как ты смотришь?
– Мне совершенно всё равно. Я занят другим делом, а ты столько уже возишься, делай, как знаешь, – сказал я.