- Доверять - это хорошо. Если человек порядочный, достаточно интеллигентный, уважает вас, ценит - почему бы ему не доверять. А вот насчет любви - здесь мне кажется вопрос серьезнее. Дело в том, что любовь - это вуаль. Человек любящий идеализирует предмет своего внимания, он его придумывает для себя таким, каким он хотел бы его видеть. Чувства превалируют над рассудком и затемняют главное, что надо обязательно знать. И женщина впоследствии может горько разочароваться в своем избраннике, вовремя не заметив тех пороков, которые он, ухаживая, естественно, скрывал от своей возлюбленной.
- А вы, я смотрю, философ любовных наук!
- Нет, просто читал Нойберта, анализировал, делал выводы.
В ресторане заиграл джаз. Официант принес закуски: красную икру, ветчину, устриц, какой-то соус, масло, свежие овощи, бутылку сухого вина, виноградный сок, свежий хлеб; пожелал нам приятного аппетита, и мы принялись поглощать вкусные блюда, беседуя на тему о любви, всегда волнующую молодых людей.
Удачное знакомство
За соседним столиком сидели двое мужчин: один - старик, с окладистой седой бородой, высоким открытым лбом и глубокими проницательными глазами; другой - благообразный мужчина средних лет, одетый в яркий шерстяной свитер. Они оживленно беседовали на чистейшем русском языке. До меня то и дело долетали реплики и обрывки отдельных фраз. Я изредка посматривал в их сторону и старался прислушаться к их разговору.
- Кто эти люди? Вы их знаете? - кивнул я в сторону соседнего столика.
- Одного я знаю, того, кто моложе. Это - Александр Сосновский, он из России, сын русского эмигранта. Очень состоятельный человек. Манекенщик… с причудами. Но мастер, говорят, великолепный. Многие манекены, стоящие в витринах европейских городов, в Америке, Англии, Австралии, выполнены его руками. Это просто гениальный скульптор.
- А второй?
- Того не знаю. И первый раз вижу.
- Они говорят по-русски. Как бы мне с ними познакомиться?
- А вы тоже говорите по-русски? - удивилась Беата.
- Да. Когда я был еще совсем маленьким, мой отец возил меня в Москву. Он ездил туда по своим служебным делам. И прожил в Москве три года. С тех пор я изучал русский язык.
Мы пили вино и вели непринужденный разговор. Беата мне нравилась. Она была умна, симпатична, хорошо воспитана, любознательна и непосредственна в общении.
- А вы не хотели бы изучить русский язык?
- Я знаю три языка: итальянский, французский и немецкий. Куда же больше! Если я начну изучать четвертый, то в моей бедной голове все перепутается. - Она весело засмеялась.
Джаз играл веселую мелодию, Беата загадочно улыбалась, а я пил сухое "Мартини".
- Что-то вы посматриваете в нашу сторону, молодой человек, - вдруг обратился ко мне бородатый старик. - Не знаете ли вы случайно русский язык? Если знаете, милости просим к нашему шалашу, будем рады.
- Идите, идите, поговорите с ними по-русски… Он вас как будто приглашает, - сказала Беата.
К Беате подсела ее подруга, и они стали довольно громко щебетать по-итальянски, энергично жестикулируя. Я встал и подошел к соседнему столику.
- Прошу, прошу, молодой человек, присаживайтесь! - любезно произнес бородач. - Вы - француз?
- Нет, я немец.
- О, это совсем хорошо! Я смогу узнать у вас последние новости, а то немецкие газеты что-то умалчивают.
- А что вас интересует?
- Прежде всего меня интересуют те легендарные победы, которые одерживают доблестные немецкие войска на Восточном фронте. Их, по-моему, становится все меньше и меньше. А вы не такого же мнения?
- Сейчас немецкие войска концентрируют значительные силы в Прибалтике. И собираются зажать русских в танковые клещи.
- А где вы так выучили русский язык? - улыбнулся старец.
- Учил, вот и выучил.
- Смею заметить, что вы в этой области весьма преуспели. Всех разговаривающих по-русски здесь в Женеве я знаю наперечет и могу сосчитать по пальцам, а вот вас вижу в первый раз. Значит, вы, видимо, только что приехали?
- Да, я первый день в Женеве.
- Берлинец? - спросил второй собеседник.
- Да.
- Что-то Берлин редко стал заказывать мне манекены, поиздержался, что ли?
- Обеднел, бедняжка, - усмехнулся старик. - Или все деньги запрятал в швейцарские банки.
- Возможно, - сказал я. - Все возможно.
- А ну-ка, Петр Степанович, - обратился Сосновский к старику, - докажите мне еще раз вашу проницательность.
- Ради Бога!
- Скажите, о чем думает сейчас вон тот господин. - Сосновский указал на один из столиков, стоящих в стороне.
- Это какой господин: с лысиной или с усами?
- С лысиной, с лысиной.
- Сейчас скажу… На мой взгляд, у него недостаточно денег, чтобы оплатить счет, и он займет их у соседа.
- Сейчас увидим, - заметил Сосновский.
Действительно, господин с лысиной, сидевший невдалеке, сделал весьма кислую физиономию, покрутил в руке счет, попросил деньги у соседа по столу, рассчитался с официантом и, тяжело дыша, встал из-за стола.
- Как в воду смотрели! - рассмеялся Сосновский. - Куда там Шерлок Холмс! Он по сравнению с вами просто ребенок! Как вы могли догадаться?
- Дедукция, братец ты мой! Вот поживешь с мое, еще лучше будешь угадывать. Да, стар стал, стар. Надо идти отдыхать, лечить свой радикулит, проглажу-ка сегодня поясницу утюжком.
- Помогает? - спросил Сосновский.
- А как же! Еще как помогает.
- А сколько же вам лет, если не секрет? - спросил я.
- Девяносто девять, голубчик мой. Одного месяца не хватает, чтобы дотянуть до сотни! Вот так.
В отеле "Россия"
Этой ночью, лежа на кровати в богато меблированной комнате, я рассматривал визитные карточки, полученные мной в ресторане. Сосновский приглашал навестить его на следующий день часам к 12-ти, а Петр Степанович Белобородов, мой новый знакомый долгожитель, в этот же день ждал меня в своем номере в отеле "Де Рюсси" (Россия) часам к 5-ти пополудни.
Утром, позавтракав и поболтав с Беатой, примерив модный белый костюм, подаренный ее отцом, вынув деньги из очередного конверта, перечитав два иллюстрированных журнала: "Flugel" и "Die Wehrmacht", свежие немецкие газеты, я извинился перед Беатой, сказав, что несколько задержусь, приду только к вечеру, и отправился в гости.
Я шел по Женеве. Я понимал, что возмужал, обогатился опытом, акклиматизировался в немецкой среде, сознавал, что если мне что-то и удалось сделать полезного в 41-м году, то в 42-м сделано больше, и, пожалуй, с каждым днем острее сознаю себя разведчиком…
У меня не было задания Центра. Я сам для себя был Центром. Сам ставил перед собой задание, разрабатывал его и воплощал в жизнь. Борьба с нашествием фашизма - была моим солдатским и гражданским долгом, и я был верен этому долгу. Нравственный мой долг обязывал также бороться, терпеть муки и лишения, порой надо было жертвовать собой ради благополучия других. Самосознание, моральные принципы были заложены во мне самой человеческой природой.
Я сознавал, что ведя свою "тайную войну", либо одержу победу, либо погибну. Третьего не дано. Тогда, в ту пору, я не знал и не мог знать, что впереди ждет меня не женитьба на дочери миллионера, не райская жизнь на Западе, а… Лефортовская тюрьма в родной Москве, где после войны я пробыл в камере ровно три года, до полного изнеможения… И это тяжелейшее испытание я тоже выдержал, не сдался, не сломился.
…В камере-одиночке всегда горел свет. Поэтому я никогда не знал, который час. Наверху под потолком над стеной небольшое зарешетчатое окно под козырьком. Неба не видно. Рядом с дверью параша с крестообразной металлической пластинкой и дыркой посередине. Сесть на парашу можно, но с опаской. Едва услышишь стук - вставай, не то - карцер. Неделю сидеть на цементном полу на хлебе и воде. Я там уже бывал. Никто из моих родных не знал, что я здесь неподалеку от них - в Лефортово. И что умерла моя мать, я тоже не знал. Сесть в камере было не на что: ни стула, ни табуретки, ни кровати. О столе и думать нечего, и читать не дают. Словом, стой или ходи. А сколько можно ходить? Камера, кроме параши, - пуста. Вот целый день и хожу. Со временем стали отекать ноги - если долго стою на месте. Поэтому надо только ходить. Ходить и ходить, как маятник: семь шагов к двери и семь шагов обратно к стене. Я отшагал, наверное, сотни тысяч километров по этой одиночной камере. Не помню, чтобы хоть один раз мылся или был в бане. Совершенно выпало из памяти, остальное помню отчетливо. Питание слабое. В глазок на меня всегда смотрит бдительный глаз. Со мной никто не имел права разговаривать. Я задавал вопрос, никто на него не отвечал: ни врач, ни охранник, ни конвоир, который раз в сутки выводил меня на прогулку на один час, и там я тоже ходил…
Вечером появлялся дежурный и освобождал прикрепленную к стене доску. Доска держится на двух цепях в наклонном положении. Это тоже один из методов пытки. Дежурный молча вносит из коридора табуретку. Я залезаю на доску и, чтобы не упасть, обе ноги цепляю, как могу, за цепь, а верхняя цепь проходит у меня под руками. Под верхнюю цепь я пролезаю всем туловищем. Так я прочно устраиваюсь на ночь, держусь за цепь, чтобы не свалиться на цементный пол. Доска короткая для моего роста, и поэтому часть туловища, шея и голова в висячем положении. Доска голая. Ни подушки, ни матраца, ни одеяла. В камере сыро. Доска находится от пола на полуметровом расстоянии. Устав от вечной ходьбы, сразу засыпаю. Ночью ноги сами освобождаются от цепи, свешиваются вниз, я повисаю на верхней цепи и… мгновенно просыпаюсь. Чаще всего верхняя цепь удерживает меня, но случается, я падаю на пол и разбиваюсь. Синяки и ссадины врач молча обрабатывает и уходит, а дежурный снова вносит табуретку, и я снова забираюсь на доску…
Следователь - белобрысый мужчина лет сорока вызывает меня и с искусственной улыбкой спрашивает:
- Как здоровье?
- Ничего.
- Гуляете?
- Гуляю.
- Ну, будете подписывать протокол, что вы готовились в Познанской школе как диверсант к забросу в советский тыл?
- Нет, не буду. Я находился в этой школе - в правом здании от ворот, в секторе переводчиков, а не в левом, где готовили диверсантов для заброса в советский тыл.
- Хорошо, - говорит следователь. - У меня вопросов больше нет. Вызову вас через полгода.
И я снова хожу и хожу по камере.
…Ровно через полгода - тот же следователь и тот же главный вопрос. И тот же мой ответ.
- Хорошо. Я вызову вас ровно через год.
…Ровно через год - тот же следователь и тот же главный вопрос. И тот же мой ответ.
- Хорошо, - говорит следователь. - Я вызову вас через два года.
И я снова хожу по камере…
Отходил еще полтора года… Уже на прогулку не выводят - ослаб. Все время хотелось есть. Пропал сон. Пошли галлюцинации. Порой держусь за стену, чтобы не упасть. С трудом залезаю на доску…
Однажды я стоял, расставив ноги, и о чем-то думал. Было что-то около 8 часов вечера. Поднял голову, смотрю - кормушка открыта и на меня смотрит мужское лицо. Дежурный молчит и я молчу. Мы смотрим друг на друга, и вдруг он говорит:
- Подойди!
Я подхожу.
- Куришь?
- Курю, да нечего.
Дежурный свертывает мне "козью ножку", передает, поджигает ее зажигалкой и говорит:
- Когда я заступаю на дежурство, слушай три удара - это значит, я заступил. Буду давать тебе курить. Только никому ни слова. Понял?
- Понял.
От первой затяжки закружилась голова. Блаженное чувство охватило меня, на глаза навернулись слезы. Появилась надежда и вера.
- За что сидишь?
- Не знаю.
- Как так? А срок какой?
- Не знаю.
- Да не может этого быть… Впрочем, здесь разные сидят. Вот один рядом с тобой. Треппер - его фамилия. Польский еврей. Ему 15 лет влепили. Говорят, опасный преступник.
Я рассказал дежурному о себе. Он заинтересовался, но часто поглядывал по сторонам - нет ли кого лишнего. Поведал я ему о своей семье и шепотом дал адрес - на всякий случай… Охранник выполнил мою просьбу. Пришла первая передача: мясные американские консервы, хлеб, несколько пачек "Казбека" и записка от брата…
Но все это было потом, уже после войны, а пока я шагал по роскошной благополучной Женеве.
…Сосновский жил в центре города в красивом особняке, напоминающем небольшой дворец. Он встретил меня приветливо, угостил вином, показал свою мастерскую, где было множество металлических и пластмассовых конструкций будущих манекенов, показал, как работает с глиной, картоном, пластилином, продемонстрировал журналы, где его "изваяния", выставленные в витринах Америки, были запечатлены на цветных фотоснимках. Затем Сосновский поводил меня по своим жилым апартаментам, показал мне картины известных голландских мастеров, которые он приобрел на разных аукционах, и в одной из комнат сказал:
- А здесь, обычно по вечерам, я собираю гостей, и мы при свечах играем в покер или преферанс, но гости - только мужчины, и обслуживают нас тоже только мужчины. Ни одна женщина не должна перешагнуть порог этого дома - таково было предсмертное желание моего любимого отца.
Мы уютно сидели в мягких креслах, пили вино, непринужденно беседовали, совсем не касаясь военной темы и политики, и, как мне показалось, остались друг другом вполне довольны.
После визита к Сосновскому я бродил по городу, заходил в кафе, посмотрел небольшую художественную выставку французского художника, затем подсел в скверике на скамейку к какому-то мальчику и обратил внимание, что он вертит в руках и внимательно рассматривает какие-то листочки.
- Что это у тебя за рисунки? - спросил я.
- Сам не знаю, полез на дерево и в дупле нашел.
- А ну-ка покажи!
Мальчик отдал мне да листка и убежал играть с мальчишками. Я стал рассматривать рисунки. Как мне показалось, это были какие-то чертежи с зашифрованными названиями каких-то объектов, возможно, и военных. Я спрятал эти два листочка в карман. Ровно в пять я был у Белобородова в номере его отеля.
Он встретил меня так же радушно и приветливо, сидя в кресле (дверь открыл слуга), и, когда мы остались одни, внимательно посмотрев мне в глаза, неожиданно спросил:
- Итак, вы берлинец?
- Да.
Он задал мне несколько вопросов, касающихся Берлина, на которые я довольно удачно ответил.
- Голубчик вы мой, простите уж меня, старика, что я вас так называю. Хочу заметить, однако, что шнурки завязывают бантиком и на два узла только русские люди, а ваши завязаны именно так. Вы - представитель советской России, никакой не немец. Ни один немец никогда не способен выучить русский язык так, как вы говорите по-русски. Вы - коренной москвич, у вас московское произношение, вы из интеллигентной семьи, и я предполагаю, что в вашей семье была бонной немка, заставлявшая вас с детства говорить по-немецки. А то, что вы, позвольте назвать вещи своими именами, разведчик, мне подсказывает то, что в левом кармане ваших великолепных брюк находится дамский браунинг бельгийского производства. Ловите! - И он бросил мне яблоко.
Я поймал угощение на лету.
- Вот видите, вы поймали яблоко левой рукой. А почему? Потому что вы левша! И стреляете вы левой рукой. Поэтому-то и браунинг лежит у вас в левом кармане, а не в правом. И здесь вы не случайно… Нет, нет, нас на пленку никто не записывает. Там, где я живу, - это исключено!.. И не отпирайтесь, вижу, что вы хотите мне возразить. Уж поверьте мне, старику, моему жизненному опыту. Я никогда не делаю преждевременных выводов, пока абсолютно не убежден в истине. Говорю вам с полной откровенностью, потому что очень хорошо отличаю русских эмигрантов и немцев от советских. А знаете почему?
- Нет, не знаю.
- Да потому что, как-никак, я - генерал-полковник царской армии, эмигрировал с разведкой и контрразведкой на Запад и должность в России занимал немалую, я был начальником управления по особо важным делам России. Вы, молодой человек, настолько прозрачны для меня, что я без какого-либо риска решил вам открыться, дабы оказать вам посильную помощь здесь, в Женеве… Покажите мне ваши руки.
Я показал.
- Вот видите, у вас на правой руке наколка. Для разведчика - это большой минус. Нельзя, чтобы немцы осматривали вас. Всегда помните, что у вас на правой руке. Вам эту татуировку сейчас иметь так же опасно, как потом, после войны, опасно будет иметь такую улику эсэсовцам. Нацистская татуировка у них на внутренней стороне бицепса под мышкой левой руки… Между прочим, в начале войны на отдельных участках фронта немцы приказывали выжигать на ягодицах советских военнопленных клеймо, подобно тому, как метят скот. Те, кому удалось бежать из лагерей, придя к своим, показывали свежее клеймо на теле, наглядное свидетельство того, что тебя ждет в фашистском плену. Недаром красноармейцы, попадая в критические ситуации на фронте, предпочитали сражаться с немцами до последнего патрона, до последней капли крови. Увидев, что подобная акция не возымела успеха, фашисты прекратили клеймение советских военнопленных раскаленным железом… А у вас, мой друг, трудности еще впереди, и вы их одолеете, хочу в это верить. А пока не стесняйтесь, пейте вино, ешьте фрукты. - Старец наполнил свой бокал.
Мы чокнулись и отпили немного вина.
- Между прочим, - изрек мой собеседник, - да будет вам известно, что с самого начала войны Германии с Советским Союзом белая эмиграция раскололась. Такие подонки, как генералы Краснов, Шкуро и еще кое-кто, были заодно с немцами, но большинство разведчиков и контрразведчиков русской эмиграции предпочли быть на стороне сражающейся Советской России, ибо они как истинные патриоты своей Родины и не мыслили поступить иначе… Вы молоды, вам надо набираться знаний, накапливать опыт, почаще слушать нас - стариков… А через фронт на советскую сторону я перейду на территории Австрии. - Он назвал населенный пункт, назвал и номер советского стрелкового корпуса, который должен освободить территорию Австрии от фашистов, и добавил: - А начальник особого отдела того стрелкового корпуса сейчас генерал-лейтенант Советской Армии. В тысяча девятьсот тринадцатом году он был прапорщиком, когда я брал его в свой аппарат. Талантливый был молодой человек! Я знаю, он обрадуется, увидев меня, своего крестного отца… Вам же, голубчик, я, возможно, облегчу вашу миссию в Стамбуле. Я знаю, ваш шеф Мержиль скоро летит туда. Я дам вам письмо к моему хорошему другу - полковнику царской армии, человеку вполне надежному. Он вас не подведет и сделает все, что от него зависит. Я в нем уверен, как в самом себе…