- Не беспокойтесь, господин полковник, незаменимых начальников нет под знаменем фюрера, которое осеняет храбрость наших солдат! - торжественно вымолвил майор и спрятал перочинный нож в ящик тумбочки.
Полковник закурил. Майор взялся за газеты.
О матери, о братьях и о Москве я старался не думать. Я вытравливал из себя то, что было мне дорого до святости. Боль воспоминаний способна была привести к эмоциональному стрессу и могла погубить меня. Ассоциации, связанные с прошлой мирной жизнью, с моими однополчанами, могли всплыть ночью, и, не дай Бог, я мог во сне заговорить по-русски. Думать о родном доме было крайне опасно. Я это сознавал и радовался тому, что был повседневно загружен разными мыслями и тревогами, связанными с текущими делами и задачами, которые требовали от меня правильного решения и перестраховки, в соответствии с новым моим положением.
В палату зашла медсестра Магда с термометрами:
- С добрым утром, господа офицеры! Как вам спалось? Как самочувствие?
Майор оживился:
- С добрым утром, исцелительница страждущих. Самочувствие у нас превосходное, а как прошло ваше ночное дежурство?
- Не совсем благополучно, - сказала медсестра, поочередно ставя нам градусники.
- Что случилось? - заинтересовался полковник.
- Двое русских подрались костылями.
- Откуда же они тут у вас взялись? - спросил я.
- У нас их на первом этаже целая палата, господин капитан. Солдаты русского генерала Власова. Орут, горланят, пьют и дерутся. Представьте, залезли ко мне в тумбочку, - жаловалась Магда, - вытащили бутылку со спиртом. Накануне стащили спирт на своем этаже, а вчера добрались до моего.
- Замки вешать надо, - проворчал полковник.
- Не замки, а их вешать надо, - чертыхнулся майор. - Вот уж кому-кому, а им я никогда не доверил бы немецкого оружия. Хамье! Скоты, а не люди!
Магда взяла у нас градусники, поглядела на них, стряхнула:
- У вас, господин полковник, нормальная. Можете ходить. У вас, господин майор, держится на тридцати семи и восьми десятых. Завтра утром не кушайте, возьмем анализ крови. У вас, господин капитан, тридцать девять и одна. Прошу вас не разговаривать до обхода врачей.
Последние дни в госпитале
Меня довольно быстро поставили на ноги. Через несколько недель я уже стал выходить из палаты в процедурную, мне прописано было грязелечение для руки, ее приходилось держать на подвесе с грузом. Груз постепенно увеличивался, и наконец из согнутого в локте положения рука выпрямилась.
С шеи был снят гипс, и, благодаря ежедневным массажам, я вскоре уже мог двигать головой. Жизнь госпитальных холлов, где немцы играли в карты и домино, меня не интересовала. Я пересматривал журналы и газеты.
И в поведении и в высказываниях немецких офицеров я заметил разительные перемены. Теперь они часто ссорились, нервничали, утрачивая надменность, высокомерие и агрессивность, не были похожи на тех "бравых арийцев", каких я видел в госпитале в Днепродзержинске. "Завоеватели мира" теряли боевой дух, наступило душевное опустошение, появились апатия, равнодушие, страх перед будущим. Офицеры, получая письма от родственников и близких, полные слез и отчаяния, почесывали затылки. Предчувствуя приближение краха, они уже не надеялись на "сверхмощное оружие", обещанное геббельсовской пропагандой, и откровенно выражали сомнение в победном исходе войны. Даже матерые нацисты, приверженцы прусских традиций, в свое время свято верившие в свою "великую миссию" и "избранность германской расы", теперь не прочь были пошептаться насчет того, что немцы были жестоко обмануты и дали себя увлечь в бездну невзгод и преступлений кучкой жалких авантюристов.
Однажды, перебирая газеты в комнате отдыха, я случайно оказался свидетелем разговора между тремя русскими белоэмигрантами - офицерами из соединений генерала Краснова, присоединившихся к власовцам. Развалившись в старомодных мягких креслах, они играли в карты за ломберным столом.
Из их разговора я узнал, что Геббельс сожительствовал с пятнадцатилетней дочерью эсэсовца Кюна. Начальник отдела берлинского гестапо Мюллер с помощью Гиммлера отправил Кюна с семьей в качестве агента на Перл-Харбор - военно-морскую базу американского флота, на Гавайях, этим он пытался спасти Геббельса от преследования, так как жена Кюна была еврейкой. Такого "позора" нацисты терпеть не могли. Кюн в Перл-Харборе 6 декабря 1941 года световыми сигналами наводил "камикадзе" - летчиков-смертников на американские корабли…
Самой сенсационной новостью из радиопередач того времени было выступление Черчилля, в котором он якобы заявил, что снимает с себя всякую ответственность перед человечеством, если Гитлер возобновит применение на советском фронте газовых атак, и Берлин получит в ответ аналогичный удар. Офицеры говорили о высадке союзников Советской России в Нормандии, утверждали (и не без основания), что американцы и англичане сейчас спешат, ибо для них стало очевидным, что советские войска и без их помощи смогут завершить разгром немецких армий; поэтому они стремились как можно скорее встать на пути "большевистской опасности". Карточная игра закончилась тем, что один из офицеров, судя по обращению к нему, граф, спрятал колоду карт в карман госпитального халата и, встав из-за стола, произнес:
- Единственное, что нам остается, господа, - это есть молочную лапшу. В этом госпитале другого супа просто не варят.
В тот же день после ужина в кинозале демонстрировался документальный фильм о парашютистах-десантниках, освободивших дуче. Это была здорово нашумевшая история, когда эсэсовцу Отто Скорцени, исполнявшему строго секретные приказы самого фюрера, удалось выкрасть из-под ареста свергнутого в Италии диктатора Муссолини и доставить его в ротенбургскую штаб-квартиру Гитлера. Тогда за эту дерзкую операцию Отто Скорцени был произведен в штурмбаннфюреры СС и награжден Железным крестом первой степени.
В тот вечер Скорцени - начальник диверсионного отдела секретной службы СС - улыбался с киноэкрана. Безрукие и безногие кинозрители были ошеломлены. Детина огромного роста с рваным рубцом через все лицо, обвешанный автоматами, производил весьма внушительное впечатление. Муссолини находился в Абруцци. В этот труднодоступный горный район Гран Сассе (Большой камень) на безмоторных планерах и спустился десант Скорцени. Диверсанты действовали быстро и решительно. Пансион "Кампо императоре", находящийся под охраной карабинеров, был взят штурмом, и освобожденный итальянский дуче в сопровождении фашистских головорезов улетел в Восточную Пруссию, в ставку Гитлера "Волчье логово".
Вспоминается и еще один случай.
Как-то я спустился вниз, на первый этаж. Вижу, пожилая немка в белом накрахмаленном халате убирает коридор, подметает пол. Около палатных дверей, где я стоял, образовалась куча мусора. Я обратил внимание на клочки газет и вдруг на одном из них, к своему удивлению, прочитал: "Стихи С. Маршака и К. Чуковского". Я поднял с пола кусок газеты и незаметно для окружающих прочитал два стихотворения. Это была власовская антисоветская газета на русском языке, и вымели ее, очевидно, из палаты власовцев.
С детства я хорошо знал и любил стихи Маршака и Чуковского. Знал их стиль, творческий почерк, их поэтическое лицо, и поэтому сразу безошибочно определил, что это фальшивка. Люди, работавшие у немцев в печатных органах, чьи-то бездарные стихи подписали фамилиями известных советских писателей для того, чтобы порадовать власовцев, мол, и Маршак и Чуковский давно уже перешли на немецкую сторону и сотрудничают в их прессе. Дешевый трюк!
В те ноябрьские дни 1944 года в госпитале среди немецких офицеров снова вспыхнули слухи о якобы скором применении против русских нового "сверхмощного оружия". Слухи имели под собой определенную почву. Гитлеровская верхушка тешила себя иллюзией создания атомной бомбы. Исследования и научные эксперименты действительно шли полным ходом. Проблема расщепления атома и высвобождения при этом колоссальной энергии теоретически была уже решена. Усиливало практическую возможность создания бомбы и то, что под гитлеровским контролем в оккупированной Норвегии действовал завод по производству тяжелой воды, а в оккупированной Бельгии немцам удалось захватить тысячи тонн высококачественной урановой руды, привезенной туда из Бельгийского Конго. Но создание атомной бомбы - эта сложнейшая научно-техническая задача - гитлеровцами в ходе войны так и не была решена. Во-первых, все основные военные заводы Германии (разведка знала, где они находятся) в любое время могли быть уничтожены американскими и английскими бомбардировщиками. Другой причиной провала было то, что автор проекта, который мог дать самые обнадеживающие результаты при создании атомной бомбы, был человек не арийского происхождения, и Гитлер лично отклонил его проект. Кроме того, некоторые прогрессивные немецкие ученые специально тормозили в Германии научные работы и изыскания в области атомной энергии, ибо хорошо понимали, что дать Гитлеру в руки атомное оружие не только бесчеловечно, а просто смерти подобно. Несомненно и то, что процесс создания атомной бомбы требовал колоссальных затрат, а Гитлер к середине 1944 года уже не финансировал военные производства, не гарантирующие ему эффективного оружия, годного к применению на фронте в течение ближайших четырех-пяти недель. Кроме того, большинство ученых - физиков в Германии были еврейского происхождения и, боясь репрессий, давно эмигрировали из Германии, чем сильно подорвали и ослабили мозговой центр немецких атомщиков.
…И вот настал день выписки из госпиталя.
Я долго стоял в коридоре у окна, которое выходило в парк, занесенный снегом. Накануне чуть подтаяло, а за ночь подморозило, и сейчас, в конце ноября, деревья, одетые в хрустальную ледяную корку, сверкали ажурными переливами в лучах холодного солнца. Я смотрел, как по расчищенным дорожкам бегали медсестры, прогуливались выздоравливающие в военных шинелях, и думал, что большинство из них рады вернуться домой без рук, без ног, лишь бы не попасть снова в гитлеровскую мясорубку.
Я получил документы. Надел новую капитанскую форму, сунул в кобуру "вальтер" и последний раз позавтракал в офицерской столовой. Допив горячее молоко со сдобной булкой, я оделся, взял чемоданчик и спустился по лестнице. Тяжелая дверь госпиталя захлопнулась.
Цена человека
Гостиница помещалась в трехэтажном старинном особняке с винтовой деревянной скрипучей лестницей, с небольшим рестораном и холлом внизу и уютными, старомодно меблированными номерами.
Я снял комнату во втором этаже за три марки в день, и сейчас, вытянув ноги, сидел в кресле возле старинной кафельной печки, в которой, потрескивая, горели дрова.
В допотопном ореховом шкафу, хранящем затхлый запах нафталина и чужой одежды, висела моя шинель, на круглом столе, покрытом плюшевой скатертью, лежала кобура с "вальтером". В углу стоял смешной умывальник с мраморной доской, зеркалом и резервуаром для воды. Старинная деревянная кровать была застелена выцветшим шелковым покрывалом. На тумбочке возле кровати стояла лампа под голубым абажуром. Все это было похоже на театральные декорации для спектакля конца прошлого столетия.
Я принялся внимательно рассматривать свои документы, только что полученные в госпитале. Правда, они не на мое имя и в некотором роде фальшивы, но все-таки это настоящие документы, выданные мне самими немцами, и теперь никто не может сомневаться в их подлинности: "Генрих Мюллер, капитан танковой дивизии СС "Мертвая голова", 1919 года рождения, из Дюссельдорфа". Это я!
У меня на руках:
офицерская книжка;
служебное предписание, по которому я должен к 10 января 1945 года прибыть в город Лисса на переформирование высшего офицерского состава танковых войск СС;
выписка из госпиталя;
направление в Дюссельдорф на двухмесячный отпуск;
деньги, которые я получил согласно капитанскому званию, жалованье за два месяца - 1800 марок;
продуктовые карточки на два месяца;
и, наконец, специальный документ для высшего комсостава войск СС, дающий возможность входить в любые организации, где на дверях написано: "Вход для немецких военнослужащих воспрещен", разрешающий также ходить в гражданской одежде. В случае проверки документов достаточно показать "пропуск", и полиция или жандармерия других документов уже не требует. При определенных же служебных командировках в удостоверении по ходу следования в военных комендатурах ставились специальные штампы, и в штабе части после возвращения офицера по этим штампам был виден маршрут откомандированного.
Итак, ознакомившись с документами, я подумал, что часть продовольственных карточек могу передать хозяйке гостиницы и она обеспечит меня трехразовым питанием, а за услуги при выезде я ей заплачу отдельно.
Я встаю с кресла, прячу в карман кителя документы и подхожу к окну. По двору носится громадная свинья. Мальчишка лет двенадцати в рваной стеганке и дырявых, больших не по росту сапогах бегает за свиньей с хворостиной, старается загнать ее в хлев. А в дверях кухни стоит немка-служанка и распекает его, грозя кулаком:
- Бездельник! Лентяй! Зачем свинью выпустил? Вот теперь не загонишь!..
Мальчуган бормочет:
- А что я могу сделать, если она загородку сломала!
"Мальчишка-то наш, угнанный, - думаю я. - Сколько их теперь здесь в неметчине, в рабстве? Тысячи!" И мне вспомнились эшелоны с запломбированными вагонами, ребячьи лица за решетками. Вспомнились землянки, куда прятались уцелевшие от бомбежек дети и старухи, вереницы ребят, которых уводили в леса, спасая от оккупантов, бородачи латыши.
Я ходил по комнате из угла в угол, обдумывая свое новое положение. Я снова один. Что делать? Где фронт и как до него добраться? Ехать в Лиссу? Крайне опасно! Танкистом я никогда не был, ни о технике, ни о порядках, ни об уставах толком ничего не знаю… Но если я не отправлюсь туда, в г. Лиссу, то после 10 января могу попасть под проверку документов - и тогда обвинение в дезертирстве, следствие, гестапо, казнь. Дюссельдорф? Я знал этот город только по карте и еще совсем недавно из газетной сводки узнал, что он основательно разбомблен американской авиацией. Какой же смысл ехать на развалины и искать то, что для меня вообще никогда не существовало? Может быть, уничтожить документы, достать гражданскую одежду и распрощаться с капитанской формой? Нет! Уничтожать документы пока нельзя. Все же форма капитана - это удобная маскировка, документы - право на жизнь, хотя бы на те два месяца, которые у меня в запасе.
С этими мыслями я надел шинель, фуражку с эмблемой "Мертвой головы" и, спустившись по скрипучей лестнице в холл, вышел на улицу Польцина.
Городок можно пересечь пешком за час. Сейчас центральное место в нем - кладбище. Оно притягивает к себе пожилых людей, в особенности женщин, ищущих утешения и защиты в молитвах о погибших.
На улицах открыты маленькие продуктовые лавчонки, в которых товары продаются только по карточкам. Работают сапожные и портняжные мастерские. Открыты аптеки. Красуются вывески зубных врачей с нарисованными искусственными челюстями, оскаленными ртами с новенькими зубами в розовых деснах. Корсетницы приглашают позаботиться об изящной фигуре: в витринах выставлены всякие сооружения из розовой резины, атласа и кружев. Шляпницы соблазняют прохожих довольно старомодными, запыленными моделями; но вряд ли кому-нибудь хочется в эти времена франтить. Не до жиру, быть бы живу!
Работают несколько кафе. В одно из них я забрел позавтракать на талоны моей продовольственной карточки. Польцинское пиво, сосиски и почему-то шпинат без соли - как везде, так и здесь.
Днем зашел в казино, поиграл на бильярде, в скат с офицерами, выиграл 300 марок. Сумерки уже сгустились над городом, когда я забрел в кинотеатр. В зале было полно немецких солдат и офицеров. Досидеть до конца я не смог - один за другим шли трескучие фильмы, показывающие победоносный марш гитлеровской орды по городам Европы. Фильмы 1938–1940 годов. Многие немцы посреди сеанса так же, как и я, покинули зал. Да, не те уже времена.
Вернувшись в гостиницу, я зашел в ресторан и, сев за столик, обратил внимание на пожилого негра, который стоял, облокотившись о стойку буфета. Он был в черном фраке, под белоснежным воротником манишки - галстук бабочкой. Я подозвал его.
- Что прикажете, господин офицер? - спросил он на ломаном немецком языке.
- Бутылочку пива и канапе с паштетом.
- Пожалуйста.
Через минуту он уже нес на подносе заказанное.
- Вы здесь работаете? - спросил я.
- Я шеф-повар, господин капитан, но у нас заболели и метрдотель, и официант, и пришлось их на сегодня заменить.
- Присядьте и выпейте со мной пива, - предложил я.
- Нет, нет, что вы! Это не полагается.
- Тогда попрошу вас подняться ко мне в двенадцатый номер на втором этаже.
- С удовольствием, но зачем, позвольте спросить? - Он встревоженно покосился на меня желтоватыми белками глаз.
- Не беспокойтесь. Это вам ничем не грозит.
- Но я сейчас не могу. Я занят.
- Неважно, зайдите попозже.
Негр вежливо поклонился и отошел к стойке.
Я ужинал в пансионате у хозяйки. Из столовой была открыта дверь в кухню, и я заметил того русского мальчика, который загонял борова в хлев. Мальчишка стоял у притолоки черного входа с грязной миской в руках. Кухарка куда-то вышла, и я, подойдя к нему, спросил по-русски:
- Как тебя зовут?
Он изумленно вскинул глаза, губы его задрожали.
- Витя.
- Откуда ты?
- Из Ростова. Немцы увезли.
- Что ты здесь делаешь?
- За свиньями хожу.
- А живешь где?
- Со свиньями и живу, в хлеву. С ними и кормлюсь. - Он указал на миску с объедками и вдруг закашлялся до слез.
- Ты болен?
- На земле сплю. В хлеву холодина… К свинье подлез вчера, а она меня как хватит! - Он показал ранку на темной от грязи руке.
На кухонном столе стояла сковородка с котлетами. Я взял две котлеты и протянул их мальчику. Он замотал головой:
- Не надо, положите обратно. Тут все считают. Подумают, что я украл, - бить будут. Здесь все, все считают, - добавил он.
Я положил котлеты обратно. Вынул из бумажника десять марок:
- На вот тебе, пойди в аптеку, купи лекарство от гриппа, от простуды. Покашляешь - аптекарь поймет, какое лекарство тебе надо. Да поесть себе чего-нибудь купи. Только молчок, никому ни слова. Понятно?
- Спасибо, не надо. А то еще изобьют, ежели узнают, что я в город сам ходил. - Он посмотрел на меня глазами, полными надежды и любопытства, но деньги все же запрятал в рваный сапог и тут же вышел за дверь.
Я поднялся к себе, зажег лампу, уселся в кресло с очередным номером газеты "Дас Рейх". Поздно вечером раздался тихий стук в дверь.
- Войдите!
Вошел негр. Осторожно прикрыв за собой дверь, он улыбнулся и спросил:
- Я не поздно, господин капитан? Быть может, вы хотите отдохнуть? - Теперь он был одет в элегантный костюм в мелкую клеточку. Под пиджаком был виден вязаный жилет василькового цвета.
Я предложил ему кресло. Еще с поезда у меня оставалось полбутылки коньяка. На столе стоял графин с водой и возле него два стаканчика. Я наполнил их коньяком, и мы чокнулись для первого знакомства.