Днем штаб полевой полиции № 306 охранялся тремя автоматчиками: один - у ворот, второй - у крыльца, третий - под сторожевым грибом возле тюремного сарая. Вечером часовой у ворот снимался и ворота закрывались. Часовой у крыльца обычно уходил в дом. Оставался только часовой возле сарая.
Было три часа ночи, когда я высунул голову из окна. На мое счастье, по крыше барабанил дождь. Часовой спал и похрапывал. Под моими ногами были плечи Григория. Я подождал некоторое время и нажал ногой на его плечо. По этому сигналу Григорий стал медленно выпихивать меня наружу. И вот я весь почти уже за пределами окна… Рывок, и я падаю! Падаю без шума, плашмя, как мешок. Удар о землю - и теряю сознание. Очнулся - лежу на каменных плитах. Часовой с автоматом на коленях в нескольких метрах от меня. Я медленно поднимаю голову, сознание мутится, голова как чугунное ядро, приподнять ее с земли нет сил. Пробую шевельнуть рукой, ногой - удается. Но голову поднять не могу. Страшная боль в шее. Я медленно, без шума переворачиваюсь на живот, потом с трудом встаю на колени. Изо рта и носа бежит кровь. Держу голову неподвижно, огромным усилием воли координирую движения, встаю на ноги, прихватив с земли фуражку, и, как лунатик, держа спину прямо, чуть вытянув руку для равновесия, отхожу от сарая…
Это было почти немыслимо - у меня было явное сотрясение мозга. Как сумел я подняться, до сих пор понять не могу. Видимо, неистребимая жажда жизни и сила воли снова, как тогда из "рва смерти", подняли меня с земли.
Кое-как мне удалось добраться до каменной изгороди и зайти за угол дома. Изгородь была совсем невысокая, в другое время я бы запросто перескочил через нее, не держась руками. Но сейчас это было невозможно. Что делать? Стоило мне занести ногу - сразу терял сознание. Как же все-таки одолеть эту преграду? Снова пытаюсь перелезть - не могу. Выглянул за угол дома: часовой спит, а неподалеку от него валяется пустой ящик. Я нашел в себе силы осторожно подойти к ящику, захватить его одной рукой и перенести к изгороди. Все так же не двигая шеей, я встал на ящик, повернулся к изгороди спиной, сел на нее, затем повернулся боком и положил на изгородь одну ногу, потом вторую, затем нащупал рукой край ящика, переставил его через себя, поставил по другую сторону изгороди, повернулся, поставил поочередно ноги на ящик, потом на землю и со страшной болью в затылке побрел вдоль изгороди, хватаясь за нее рукой. Наконец мне удалось оторваться от нее и уйти в поле… "Ушел, ушел, ушел!" - бормочу я.
И вот вижу перед собой дом. Тут я почувствовал, что моя левая рука, согнутая в локте, не разгибается, к боли в шейных позвонках прибавилась дикая боль в руке.
Я подошел к дому, постучал в окно. Кто-то мелькнул за шторкой, потом открылась дверь на крыльце.
- Kas tur? - Спросил по-латышски мужской голос, и я увидел седого старика в куртке поверх белья.
- Vaciesi ir? - спросил я, как умел, по-латышски.
- Nav, - слышу в ответ.
Захожу в дом. Хозяин проводит меня в горницу. Стараюсь вспомнить латышские слова:
- Dzert!
Старуха наливает мне кружку молока. Я выпил, и тут же меня вырвало. Я потерял сознание… Когда я пришел в себя, старик уже разрезал ножницами рукав кителя. Рука была сломана. На вспухшем локте - синее пятно, и багровые полосы расходятся от него лучами… Я вынимаю правой рукой деньги и даю старику.
- Tas ir tev!
- Ne, ne! Nevaiag!
Я уже весь горю в огне. Кое-как подбирая слова, говорю:
- Atrak… Zirgs… Hospitalis Saldus… bet tad tev…
Я показал ему жестами - расстрел!
Старик понял, что я бежал из полевой жандармерии, и закивал головой…
В трюме
Сильный запах нашатыря вернул мне сознание. Лежу на носилках. Перед глазами возникают, как из тумана, лица, белые халаты, косынки, шапочки врачей.
- Was fehlt Ihnen? - Надо мной сестра в косынке с красным крестом на лбу.
- Weiss ich nicht. Bei dem Panzerangriff vom Panzer gesturzt… Arm!.. Hals!.. - отвечаю, напрягая силы, чтобы не попасть впросак.
Меня раздевают, закрывают простыней, кладут на другие носилки и куда-то несут, видимо, в операционную. Чувствую укол. Больше ничего не помню.
Очнулся в палате. Я весь в гипсовых накладках, шинах, бинтах. Грудь, шея, рука… Полное безразличие и апатия. Только ноющая боль в руке и холодная скованность в шее.
Вошел пожилой врач. Белые резиновые перчатки держат два рентгеновских снимка в металлических рамках, с которых еще Стекают струйки воды.
- Hier, die Hals wirbel etwas gequetscht, der Arm gebrochen, Splitter im Gewebe… - говорит он.
Температура у меня поднимается. Забытье заволакивает сознание. Но стоит очнуться, как мною овладевает смертельный страх - боюсь в бреду проговориться по-русски. Обливаюсь потом. Душат кошмары: мчатся немецкие мотоциклы, лают овчарки, они обегают стволы деревьев в лесу, в котором я спасаюсь, и летят мне навстречу… Чья-то землянка, я кидаюсь в глубину и зарываюсь в сено… Над входом собачьи морды, у каждой на голове каска. Одна овчарка хватает меня за руку - больно - и выволакивает из землянки, вцепившись в руку, тащит меня по земле… Я ударяюсь головой о стволы деревьев. И вдруг навстречу летит легковая машина, в ней сидит капитан Бёрш. Я кричу ему: "Господин Бёрш! Господин Бёрш! Я здесь!" Он поворачивается, и я, к ужасу, вижу, что это капитан Фридрих Люцендорф! "Верните мне мою форму! - шипит он. - А где фуражка?" - "Не знаю! - кричу я. - Я ничего не знаю!"
- Очнитесь, господин капитан! - Голос откуда-то издалека. Я открываю глаза. Рядом сидит фельдфебель. - Где ваши документы, господин капитан? - говорит он ласково.
- В кителе, - шепчу я пересохшими губами.
- В носовой платок я завязал часы, деньги, зажигалку, браунинг, две обоймы и записную книжку. А где ваши документы?
- Не знаю. Ничего не знаю.
- Как ваша фамилия?
Я с трудом понимаю вопрос и бухаю первое, что приходит на ум:
- Геринг.
Он, видимо, понимает, что я отвечаю невпопад.
- Я спрашиваю, как ваша фамилия?
- Мюллер.
- Имя?
- Генрих, - говорю я наугад.
- Генрих Мюллер, - повторяет он и записывает в бланк-анкету.
- Год рождения?
- 1919.
- Где родились?
- Дюссельдорф, - говорю первое, что приходит на ум.
Мне снова плохо, и я теряю сознание.
Очнулся, когда два санитара перекладывали меня на носилки. На груди правой рукой нащупал кожаный кошелек, висевший на шнуре. Залез в кошелек пальцами, вынул анкету: "Генрих Мюллер… Это, значит, я… Из Дюссельдорфа… Господи, не забыть бы!"
Носилки грузят на санитарную машину. Машина перевозит раненых на вокзал и потом в вагоны. Вот уже поезд стучит по рельсам…
Мне снова чудится автоматная очередь. "Не стрелять! - кричу я. - Не стрелять! Хайль!" Уже не поезд, а пароход. Подо мной что-то качается. Где-то глухо стучат двигатели.
Очнулся в трюме. Тысячи немецких раненых солдат и офицеров… Пароход идет из Либавы в Кенигсберг.
- Кому воды? Кому воды? - Голоса медсестер.
И вдруг мужской резкий голос из рупора:
- Срочно каждого раненого снабдить спасательным поясом. Входим в зону действия вражеских подводных лодок.
Начинается качка… Забываюсь…
Так в октябре 1944 года судьба вынесла меня из Курляндского котла, и я покинул Латвию на немецком теплоходе "Герман Геринг".
Под сенью Красного Креста
Громадный черный пароход "Герман Геринг" утесом возвышался в порту Кенигсберга. Раннее осеннее утро окутало его туманом, свинцовая вода Балтики равнодушно плескалась у его корпуса, прижатого к причалу.
Портовая площадь оцеплена солдатами, за их спинами стояли горожане. Их было немного, наблюдавших за разгрузкой раненых, - немецких офицеров и солдат.
Санитарные машины с красными крестами сновали от порта до вокзала, перевозя по городу, представлявшему собой неприступную крепость, опоясанную тремя кольцами мощных, железобетонных укреплений, этих полуживых людей.
Тогда нацисты не могли себе представить, что всего лишь через полгода эта цитадель прусского милитаризма рухнет и превратится в руины под натиском наступающих советских войск - с моря, суши и неба. А пока грозная цитадель величественно дремала в утреннем тумане.
Я проснулся от сильного толчка. Открыв глаза, долго не мог понять, где нахожусь. В полумраке передо мной горел ночник, освещая штоф оливкового цвета с вытканными по нему флорентийскими лилиями. Мне причудилось, что я снова в гостиной замка Шандора в Будапеште. "Где я? Что это за свечи в канделябрах?"
Острый запах карболки и йодоформа отрезвил меня. Кто-то рядом стонал. Я огляделся. В купе спального люкс-вагона сквозь щелку между шторами пробивался свет. Я лежал на удобном диване, напротив на таком же диване разместился раненый полковник. В купе еще не были погашены ночники. Поезд стоял, было тихо, и только полковник, опустив на коврик свои белые худые ноги в кальсонах, сидел, покачиваясь, и скулил.
У него была по локоть ампутирована рука. Приподняв забинтованный обрубок, он медленно массировал его здоровой рукой.
- О-о-о, мученье, - сказал он, увидев, что я проснулся. - Всю ночь не спал. А вы спали как сурок. Счастливый.
Я не успел открыть рта, как зеркальная дверь купе бесшумно раскрылась и в проеме появилась фигура в черной сутане. Совершенно лысая, вытянутая голова пастора поблескивала на фоне коридорного окна.
- Господа офицеры! Именем господним призываю вас с покорностью воле божьей выслушать прискорбную весть, - начал он глухим голосом, слегка в нос. Руки его были покорно сложены где-то на уровне желудка, и лицо было такое, как будто его мучили колики. - Врагами Великого рейха, дьявольской силой в образе большевистских подводных лодок были потоплены два следовавших за вами судна с мужественными сынами нашей великой Германии, так и не доплывшими до Кенигсберга, дабы излечить тяжелые ранения свои. Давайте вместе помолимся за погребенных в пучине морской и за то, чтобы души их попали в царство божие…
- Что ж это, ваше преподобие, выходит, что сразу десять тысяч человек пошли на дно? - захрипел мой сосед.
Но пастор, словно не слышав вопроса, продолжал свою проповедь.
- Давайте, господа офицеры, возблагодарим господа за ваше спасение, - он метнул колючий взгляд из-под очков в сторону полковника, - и помянем тех, кому не дано было благополучного избавления. Все в воле господней! - закончил он и тут вдруг, расплывшись в благостной улыбке, добавил: - А теперь разрешите предложить вам, воевавшим и пострадавшим за родину, небольшой подарок от кенигсбергского Красного Креста. - Тут он посторонился, уступая место трем солидным дамам в белых халатах и белых накрахмаленных накидках с красными крестами, укрепленными большими заколками на высоких прическах.
Дамы выложили из корзин для каждого из нас по две бутылки французского коньяка "Мартель", по пять плиток шоколада и по три огромных желтых груши.
Церемонно раскланявшись, все вышли, закрыв дверь. Полковник, откинув штору и поглядев на мой китель с разрезанным рукавом, сказал:
- Ну что же, капитан: утопшим - вода морская, а живым - коньячок. Только как раскупоривать будем? У нас на двоих две руки.
- Так я буду одной рукой держать, а вы другой орудуйте.
Но оказалось, что заботливые немки заранее раскупорили по одной бутылке. Мне, по правде сказать, очень кстати была сейчас рюмка спиртного. Исстрадавшись на операционном столе, я потерял много сил и сейчас лежал как колода. У полковника, как истинного немца, был с собой дорожный несессер со стаканчиками. Затем он нажал кнопку звонка и вызвал старшего санитара.
- Что изволите, господин полковник? - спросил санитар.
- Вот что, голубчик, сообрази-ка нам с капитаном бутерброды с ветчиной и паштетом и горячий кофе.
- Слушаюсь, господин полковник. - И санитар вышел, осторожно прикрыв за собой зеркальную дверь.
Только после войны, приехав как-то в командировку в Калининград, я узнал от одного офицера морского флота, что Герой Советского Союза Николай Александрович Лунин (который в июле 1942 года на героической подводной лодке "К-21" торпедировал фашистский линкор "Тирпиц") тогда, осенью 1944 года, торпедировал фашистский крейсер и крупный транспорт. Вернувшись в свой квадрат патрулирования, заметил в перископе шестипалубный "Герман Геринг". Но у Лунина уже не было ни одной торпеды. Тогда он связался с соседней подводной лодкой и пояснил обстановку. Ему ответили: "Из Либавы на Кенигсберг вышли шесть транспортов, все распределены, все на прицеле. "Герман Геринг" на твоей совести. Нет торпед - иди на базу заправляйся". Вот почему "Герман Геринг" смог благополучно проскочить мимо нашего морского заслона…
Итак, простояв несколько дней в Кенигсберге, эшелон с ранеными наконец тронулся в путь и вскоре прибыл в конечный пункт назначения. Это был польский городок Польцин. Огромный немецкий госпиталь разместился в нескольких корпусах в старом парке.
После проверки документов и медицинских заключений раненых распределили по палатам. Ночью двое санитаров втащили мои носилки на второй этаж главного корпуса в палату для офицеров.
На широкой никелированной кровати я утонул в мягкой перине под белоснежным бельем и разлегся на крахмальных простынях. Однако среди всей этой стерильной обстановки меня донимали вши: где-то в пути они забрались под гипсовые накладки, и до снятия гипса уничтожить их было просто невозможно. Паразиты кусали мне шею и плечи, и я с подвешенной рукой, с неподвижной шеей должен был подвергаться этой муке и терпеть, терпеть, терпеть… Особенно трудно было по ночам, приходилось принимать солидную дозу снотворного. В конце концов пришлось переменить гипс, несмотря на то, что это было крайне опасно для шейных позвонков.
Главный врач, видя мои терзания, распорядился произвести полную дезинфекцию моей роскошной постели.
А пока медсестра по имени Магда сделала мне укол морфия, чтобы я мог отоспаться за несколько ночей.
Проснувшись утром, еще не раскрывая глаз, я услышал разговор соседей по палате: полковника и майора. Они обсуждали напечатанное в газете официальное сообщение по поводу смерти Роммеля, который скончался от тяжких ранений, якобы полученных при автомобильной катастрофе.
- Роммель был ранен во время бомбардировки американской авиацией, - говорил полковник, - и, насколько мне известно, он потом лечился в Париже, а затем переехал в свое поместье в Ульм.
- Совершенно справедливо, так оно и было, - подтвердил майор. - Но к нему в семью фюрер прислал двух генералов, которые увезли его в Берлин, а по дороге они сообщили Роммелю, что он причастен к заговору против Гитлера, и предложили ему принять яд, что он и сделал… Таким образом, не сообщая в прессе истинной причины его гибели, Гиммлер пощадил имя Роммеля, и потому в Берлине его хоронили с помпой - как "героя нации".
- Да, я тоже слышал эту версию. Но не знаю, насколько она правдива, - сказал полковник.
- А полковник Штауффенберг, подложивший бомбу в портфеле в летней резиденции Гитлера двадцатого июля, этот подонок и негодяй, вместе со своими сообщниками, - сказал майор, - расстрелян в Берлине во дворе военного министерства. Разве вы не помните? А потом уже пошли повальные аресты и приговоры "Народного трибунала", которые продолжаются и до сих пор. Пять тысяч казненных и десять тысяч в лагерях. А ведь это все высший командный состав… Большая потеря для армии…
- Слава богу, мы с вами еще живы, - заметил полковник. - Так что, пожалуй, лучше оказаться без одной ноги, чем с двумя ногами, но без головы, - резюмировал он.
- Здесь вы правы… Такое время…
Вслушиваясь в беседу, я решил не вступать с соседями в общение и отговориться тяжелой контузией. Но разговаривать все же пришлось. Грузный полковник, у которого была ампутирована нога, сел на своей кровати и опустил на коврик ногу в теплом носке:
- Мне надо начать ходить. Попробую освоить эти костыли. - Он потянулся за костылями, стоявшими рядом, и, подставив их под плечи, попытался походить по палате.
Майор, с простреленной рукой и с осколком в бедре, лежал не вставая и внимательно наблюдал за попытками полковника уместить свое тучное тело между костылями, которые чуть ли не подгибались под ним.
- Э-э, жидки костылики. Не могу даже как следует на них опереться, вот-вот треснут. - Полковник вдруг тихо рассмеялся. - Вот ведь как судьба играет человеком. Есть у меня в поместье, в сарае, старая коляска с рычажками, в ней ездил мой покойный батюшка, когда у него отнялись ноги. Я все собирался ее выбросить.
Распоряжусь, бывало, а жена у меня бережливая, спрячет ее подальше и молчит до следующей уборки. И так было несколько раз. А вот сейчас вижу - жена была права. Я ведь смогу в этой коляске прекрасно передвигаться. Вот ведь как замечательно будет!
- Но у вас вторая нога здорова, господин полковник, можно заказать протез и ходить просто с палкой, - сказал майор, чистивший яблоко.
- Да в том-то и дело, друг мой, что здоровая нога у меня без пальцев, - ответил полковник, поставив костыли в угол, рядом с кроватью:
- Да что вы говорите! Неужели?
- Просто беда! Черт меня дернул обуться в хромовые сапоги зимой в этой проклятой России! К тому же сапоги были узковаты, и я начисто отморозил пальцы.
- Где же это было? - спросил майор, с аппетитом жуя яблоко.
- Под Москвой, в сорок первом в начале декабря. Там мне и ампутировали пальцы на левой ноге.
Напоминание о Москве болью отозвалось в сердце: с ней были связаны мои мечты, надежды на будущее. Мой путь к ней лежал через огонь и пепел войны. Вспомнились фронтовые окопы Измаила, рукопашные схватки на Полтавщине, команды генерала Кирпоноса, разбомбленные, истерзанные дороги отступлений, горящие украинские села, и снова, как из тумана, всплыл кировоградский ров смерти…
- А, новенький-то проснулся? - улыбнулся полковник. - С добрым утром! Откуда пожаловали - с Запада или с Востока?
- Из Курляндии, - нехотя ответил я.
- Ну, как там дела, капитан? - спросил он, взглянув на мою форму, висевшую на спинке стула.
- Невеселые дела. Русские уже под Ригой. Прибалтика отрезана от Восточной Пруссии.
Полковник горестно зацокал:
- Те-те-те. Малоприятные новости. И как теперь там мой полк мыкается без меня?