Фотография
Шварц оказался длиннолицым сухопарым немцем. Губы у него были узкие, и когда он говорил, кривил нижнюю губу. Черные как смоль, прилизанные и напомаженные волосы и черные, близко сидящие глаза оправдывали его фамилию. Как чиновник, он был аккуратен. Я получил немецкие документы и ночной пропуск. Позже, когда я уже начал работать на бирже труда, Шварц не преминул продать мне за солидную сумму отрез сукна защитного цвета, из которого частный портной сшил мне приличную спецодежду. На складе мне выдали хромовые сапоги.
Биржа труда находилась на улице Плеханова, рядом с детским парком в трехэтажном здании. В подвале содержались арестованные. На первом этаже проводилась регистрация всего населения от десятилетнего возраста, а также работала медкомиссия - отбирала людей для отправки в Германию на каторжные работы. Здесь же сновали пьяные полицаи-хапуги. Утром они ловили в городе детей, приводили их сюда, запирали, а вечером отпускали домой, беря с родителей выкуп: часы, сапоги, сало…
- Позаботьтесь, чтобы очистили во дворе помещения от хлама, там тоже будут содержать арестованных, подлежащих отправке в Германию, - как-то отдал распоряжение Шварц (он имел в виду два деревянных сарая, стоящих за домом). - И на днях к нам прибудут две переводчицы из местных. Начальник СД герр Платт и из гестапо гауптштурмфюрер Мульде проверяют сейчас их биографии, - добавил он, демонстрируя мне свою осведомленность.
Я по-прежнему жил у Люси. С Хромовым была установлена связь, и однажды, выполняя его поручение, передал на улице незнакомому человеку по установленному паролю чистые регистрационные бланки, подписанные военным комендантом. На мой вопрос: "Чем я еще могу быть полезен?" - незнакомец предложил мне вычеркнуть из списка № 12 две фамилии: Кичко и Свинаренко. "Эти - уйдут на задание!" - пояснил он. На бирже труда каждый завод регистрировался под определенным номером, и тот завод, о котором шла речь, имел № 12.
Шварц русского языка не знает, а по-немецки говорит быстро и неразборчиво. Но я понимал его, схватывая смысл сказанного, хотя отдельных слов просто не знал. Это касалось главным образом военной терминологии, философских изречений, которыми он пользовался в изобилии, и замысловатых цитат из речей Гитлера и Геббельса. Поэтому мне пришлось усиленно заняться самообразованием, углубляя знание немецкого языка. С первого дня пребывания на бирже труда я стал читать немецкие газеты и всегда спрашивал Шварца, как понять то или иное слово, фразу. Он охотно практиковал со мной, и эти уроки явно пошли мне на пользу. Это была своего рода шлифовка моего немецкого языка. С первого же дня работы на бирже я стал собирать определенные сведения о немцах и их прислужниках, которые передавал Хромову.
Однажды на биржу явился грузный с отечным лицом человек в мешковатой одежде. Он присел возле моего стола и, понизив голос, конфиденциально заявил, что в моих же собственных интересах мне нужно его навестить. Он назвался Кривцовым. Сказал, что до войны работал подсобным рабочим хозяйственной бригады на металлургическом заводе имени Петровского, а сейчас восстанавливает там какую-то печь. Дал мне свой адрес.
В этот же день, сославшись на визит к зубному врачу, я получил у Шварца разрешение не быть на работе после обеда, и, посоветовавшись с Хромовым, отправился по указанному адресу.
Вот и нужный мне дом. Поднялся на второй этаж. Постучался. Дверь открыл сам хозяин и провел меня в столовую.
- Присаживайтесь! - сказал он.
Я сел возле обеденного стола, на котором стояла большая бутыль самогона, лежали нарезанная кусочками колбаса, хлеб, огурцы. Блюдо с еще теплыми пирожками с капустой было прикрыто чистым полотенцем.
- Отведайте пирожков. - Хозяин, глядя на меня, отвернул полотенце.
Из-за ширмы вышла маленькая сгорбленная старушка. Она поклонилась и ушла.
- Самогончику украинского прошу… по чарочке! - Хозяин разлил самогон в граненые стаканы. - Так, поехали! За знакомство! - добавил он.
Мы выпили и закусили.
- Ох и крепка! - крякнул я, обжигаясь.
- Закусывайте, закусывайте! Огурчики берите, колбаску. Вы меня извините, конечно, что я вас… так сказать… потревожил. Здесь дело такое… не совсем обычное… интимного характера, можно сказать. - С отекшего лица глядели на меня захмелевшие маслянистые глаза. - Меня зовут Петр Петрович. А вас?
"Потенциальный предатель. Не про него ли Ольга Петровна сказала: "Скользкий тип", - подумал я, а вслух сказал:
- Владимир Цвейс!
- Очень приятно! Между прочим, вашей личностью я не интересуюсь… У меня иные побуждения. - Он потянулся к бутылке самогона. - Еще по стаканчику хлопнем?
Я отказался.
- А я выпью. - И выпил. - Дело, видите ли, касается только Люси и ее семьи. Скажите, вы знаете Люсиного мужа? Вы его хоть когда-нибудь видели в лицо?.. Нет, не видели. А я видел и могу вам его показать. (С этими словами Кривцов извлек из кармана пиджака бумажник и вынул из него фотографию.) Вот, пожалуйста, полюбуйтесь.
Я смотрю на фотографию, на которой Люся снята со своим мужем. На обратной стороне надпись: "Дорогой маме в день свадьбы. Курск. 1937 год". Я ошеломлен, но стараюсь скрыть волнение. Хозяин прячет фотографию в бумажник и вкрадчивым голосом продолжает:
- Вот вы живете в нашем городе, считаетесь ее мужем, а у меня в бумажнике компрометирующий вас документик… А между прочим, Люся-то до вас жила со мной… и я ее люблю… Это ее мать-стерва против нашего брака… Но Люся все равно ходила сюда ко мне тайком… Вдруг исчезла. Жду день, жду два… Не приходит. Две недели прошло… А потом узнаю: муж к ней вернулся, моряк. Стал разузнавать, проследил. Вижу муж - да не тот. Не тот, что у меня на фотографии… Вот тут-то я и решил побеседовать с вами начистоту. Я ведь, знаете ли, старше вас, и намного. Это у меня последняя любовь, молодой человек. Если вы от нее уйдете - она вернется ко мне. А вы еще молоды, найдете себе другую. А кто вы, что вы, откуда здесь появились - не интересуюсь. Мне Люся нужна. Я одинокий, неухоженный, и время сейчас трудное… Война… Надо как-то выкручиваться… Удержаться, так сказать, на поверхности… Так вот, - он вдруг резко закупорил бутыль и стукнул кулаком по пробке, - сроку даю вам три дня. Не уйдете - пеняйте на себя.
- Хорошо, я подумаю. Подумаю, - повторил я. - Постараюсь…
Кривцов расплылся в улыбке, торопливо откупорил бутыль и, расплескивая самогон по скатерти, наполнил оба стакана:
- Ну, вот и слава Богу! А я, признаться, уж засомневался… А теперь вижу - славный ты хлопец! Сообразительный! Ну, Вова, давай вдарим еще по одной! - Он опрокинул стакан одним махом. Я тоже выпил, но перенервничал и даже не почувствовал обжигающей крепости ядреного первача.
Держа дольку огурца на острие ножа, основательно захмелев, Кривцов обронил:
- Только чур, Вова, молчок. У меня - как в могиле. Ей - ни Это дело мужское, наше, пусть при нас и останется. И вообще, сейчас лучше помалкивать - целей будешь!
- Это точно! - сказал я, а сам подумал: "Боишься меня, шкурник. Не знал бы я немецкого языка - ты меня давно выдал бы немцам…"
Когда дверь за мной захлопнулась, смолкло позвякивание цепочки и загремел дверной засов, я сошел вниз по лестнице и в изнеможении опустился на последнюю ступеньку. Вмиг протрезвев, ляпа в кромешной темноте, я обдумывал свое катастрофическое положение…
Иду по ночному Днепропетровску, погруженный в свои тревожные думы. В городе - с первых дней оккупации - расстрелы, виселицы, грабежи, облавы, насилия. Еще на прошлой неделе, проходя по Пушкинскому проспекту, видел двух повешенных с табличками: "Партизан", "Бандит". В городе развернулась массовая охота на коммунистов, комсомольцев и беспартийных активистов. Ежедневно дневные обыски и ночные аресты по заранее составленным "черным спискам". Этими делами занимаются особые "зондеркоманды" - из отъявленных мародеров и карателей. По городу рыщут профессиональные убийцы и наемные гестаповские агенты. Где-то во дворе школы на улице Мостовой расстреливают детей, а вблизи Ботанического сада в глубоком овраге уже лежат сотни замученных мирных жителей. Но в городе в глубоком подполье остались люди, которые вступили в жестокую смертельную схватку с коварным врагом. И героизм был нормой их поведения…
Я иду к Люсе.
В тупике
- Где ты пропадаешь? Я так беспокоилась! - Люся встревожена моим долгим отсутствием. - Сегодня я в первый раз провела урок немецкого языка в школе. После работы зашла к тебе на биржу - но тебя уже не было. - Она протирает полотенцем тарелку, искоса поглядывает на меня.
- Уходил по поручению Шварца, потом снова вернулся.
- Когда это было? Я была там в пять часов, и Шварц сказал, что еще в два часа ты ушел к врачу. - Лица ее я не вижу, но чувствую, что она волнуется.
- Не знаю, как он мог тебе так сказать, если сам в два часа послал меня к военному коменданту.
- А я так беспокоилась.
- С чего бы это? - говорю я как можно мягче.
- Не знаю, какое-то предчувствие… И черная кошка перебежала мне сегодня дорогу… Есть будешь?
- Нет.
Мы входим в свою комнату.
- Ты никого ни в чем не подозреваешь?
- А кого я должен подозревать?.. И в чем? О ком ты? - отвечаю вопросом на вопрос.
- Да нет, я так просто. - Люся села на кровать и вдруг заплакала.
- Мама спит? - Я обнимаю ее за плечи.
- Спит.
- И Клава спит?
- И Клава. - Она успокаивается.
- Ты от меня что-то скрываешь, - снова начинаю я.
- Это не я скрываю, а ты, - произносит она раздраженно. - Так поздно стал приходить домой. Вечером, когда ты где-то пропадаешь, мне кажется, что тебя схватили. Я прислушиваюсь к каждому шороху и почему-то думаю: "Вот идут и за мной…"
Скрывая волнение, закуриваю сигарету. Мы лежим на широкой тахте.
- Выкинь эти глупые мысли из головы.
- А я ничего не скрываю от тебя. - Люся нежно прижимается ко мне. - Откуда ты это взял?
- Вот и хорошо, - отвечаю я, подумав, что о своей связи с Кривцовым она умолчала. - Остерегайся лишних разговоров.
- Остерегаюсь… Мне всегда так не хватало тебя. - Она ласково гладит меня… - С кем это ты пил самогон?..
"Надо еще составить фальшивые документы об инвалидности на здоровых людей, которых готовят к угону в Германию", - мелькнуло в сознании, и я забылся тревожным сном…
Мне снился Днепр, лодка… Я куда-то все плыл и плыл… Слышалась где-то немецкая речь… Снилась тюрьма…
Когда я проснулся, меня охватило тревожное предчувствие неотвратимой беды.
Прошло два дня, полных тревог и раздумий.
На бирже все благополучно. Я не чувствую, что Густав Шварц в чем-то меня подозревает. Он приказывает. Я выполняю.
И вдруг пропал Хромов. Обыска у хозяйки не производили, и за ее домом слежки как будто не было. Значит, его взяли где-нибудь на улице. Жив ли он? Где находится? Ничего этого я не знаю. Как в воду канул подпольщик, конспиратор, строгий наставник и верный товарищ.
Нить оборвалась.
Вторым в нашем звене был Науменко.
Обычно он присылал связного, через которого я передавал бланки-документы с печатью и подписью военного коменданта. Эти "аусвайсы" выручали военнопленных, бежавших из фашистских лагерей. Тот же связной передавал мне фамилии тех, кого следует вычеркнуть из списков, поступающих на биржу. Это списки с фамилиями рабочих, которых немцы регистрировали, как "не явившихся на работу без уважительных причин". Подпольный центр нуждался в помощи своих членов, поэтому люди отправлялись выполнять задания, выходили за черту города и часто по нескольку дней отсутствовали. Чтобы скрыть от немцев истинное положение дел, я вычеркивал из списков нужные фамилии из числа неявившихся, и благодаря этому полицаи лишались возможности их искать по домашним адресам.
И сейчас, на мою беду, связной от Науменко в назначенный им срок тоже не появился. Я был в полном неведении. По условиям конспирации адреса его я не имел. Фотография у Кривцова изобличает меня. Интуитивно чувствую приближение беды. Это бывает у людей, работающих в экстремальных условиях. Инстинкт самосохранения заставляет принять единственно правильное решение - сорваться и уйти с концами - и как можно скорее.
Третий блок
Наступило утро моего ухода из Люсиного дома.
Люся в своем сиреневом платьице собралась идти в школу, где преподавала немецкий язык. Она долго прилаживала косынку, словно оттягивала минуту прощанья, о котором вовсе не догадывалась. Наши взгляды встретились в зеркале, висевшем в передней…
И вот я в кабинете Шварца.
- Zur Stelle! - рапортую я.
- Ist gut! - отвечает Шварц, копаясь в каких-то бумагах. Он передает мне несколько листков. Это списки рабочих, которые вчера не явились на работу. Приказывает проверить, находятся ли они сегодня на своих местах. Если снова кто-нибудь отсутствует, следует немедленно послать полицая по их адресам и привести их к Шварцу. - Я разберусь, - говорит он. - Саботажникам и дезертирам место в лагерях, а не на свободе!
- Jawohl! Ihr Befehl wird ausgefuhrt! - отвечаю я.
Шварц берется за телефонную трубку, я ухожу.
В моем кабинете спиной ко мне сидит теперь машинистка, она что-то печатает.
- Доброе утро, Лора!
- Доброе утро!
Знакомлюсь со списками, читаю протоколы следствия по одному делу, связанному с "саботажем" - порчей станков, звоню на заводы…
С трудом досиживаю до конца рабочего дня.
Уходя с работы, вернее оставляя ее навсегда, я кладу в ящик письменного стола серебряный портсигар, купленный на рынке, и бутылку французского коньяка, которую Шварц вручил мне в субботний день за мое "хорошее знание немецкого языка", со словами: "Вот мой подарок!" Пусть, обнаружив все это, он подольше сомневается в том, что я исчез навсегда…
Выхожу на улицу и мысленно взвешиваю все "за" и "против". Мой арест, конечно, поставил бы под удар семью Люси, но есть и другая сторона дела. Что подумают немцы, если я исчезну? Возможно, допросят Люсю. Но что она может сказать? Ровным счетом ничего. Она и на самом деле ничего не знает о моей подпольной работе, и к тому же ей как фольксдойч немцы должны поверить. А Кривцов? Он тоже Люсю не предаст - это не в его интересах…
На окраине города, у реки, я пробрался к домику знакомого старика рыбака, где накануне оставил свой гражданский костюм.
Хозяин ждал меня у крыльца. Я быстро переоделся, запихнул немецкую форму в мешок и попросил зарыть ее поглубже.
- Сделаем! - спокойно сказал он.
Передавая ему пакет, я сказал:
- А это - документы, имеющие интерес для советского командования. Когда вернется наша армия, передайте кому следует. Я вам доверяю. Здесь данные на отдельных лиц из здешней военной комендатуры, биржи труда и их прислужников. (Документы я подписал кличкой "Сыч".)
- Передам. Как же не передать, сынок. Раз надо, так надо, - и ушел с моим пакетом, завернутым в немецкую газету, в сарай.
Потом мы беседовали у него в доме. Жил он один. Жена умерла. Двое сыновей на фронте.
С наступлением темноты я сел в лодку-плоскодонку (старик специально вытащил ее для меня со дна реки на берег), вставил уключины, попробовал весла…
Я решил перебраться на противоположную сторону Днепра и идти к Харькову, где-то там шли бои…
Только отчалил - ветер донес немецкую речь. Слышу смех. Замираю. Из-за тучки выглянула луна, она-то меня и подвела. Двое патрульных остановились на берегу.
- Komm her! - крикнул один. Они подошли ближе. В руках тускло поблескивают черные автоматы. Делать нечего, причалил, молчу. Говорить по-немецки не решаюсь. Примут за еврея - расстреляют. Документы я уже уничтожил - и зря, ночной пропуск мне бы сейчас пригодился… Но на лодку надо иметь специальное разрешение, это мне известно. Сказать, что хотел ловить рыбу - так у меня - ни сети, ни удочки.
- Steig raus!
В мгновение я был вытолкнут из плоскодонки и обыскан.
Так, не успев опомниться, я оказался не на противоположном днепровском берегу, а в концентрационном лагере.
Это был лагерь барачного типа на улице Чичерина, недалеко от тюрьмы. Окрылись ворота, меня провели в дежурное помещение и принялись допрашивать с переводчиком. Спрашивали по-немецки, я отвечал по-русски.
- Солдат?
- Нет.
- Кто ты?
- Ученик 10 класса.
- Где ты живешь?
- Сейчас нигде.
- Как нигде?
- Приехал к бабушке в этот город в первую неделю войны, а она умерла. Ее дом разбомбили. Вот и скитаюсь.
- Откуда ты приехал?
- С Кавказа.
- Кавказ большой. Из какой области?
- Из Пятигорска.
- Где там жил?
- Февральская улица, дом 231, это в Новом Пятигорске, недалеко от ипподрома… И сад у нас там большой… и огород…
- Зубы нам здесь не заговаривай… "огород", - оскалился фельдфебель, начальник лагерного конвоя.
Полицай с лицом уголовника обыскивает меня и, стоя навытяжку перед немецким фельдфебелем, рапортует:
- Ни оружия, ни документов не обнаружено!
Переводчик переводит.
Фельдфебель, посасывая трубку, с пренебрежением поглядывает на меня, и я вижу, что он мне не верит.
- Бродяжничал, а костюм-то новый, - насмешливо произносит он. - Ну, ладно! - бросает он переводчику. - Давай его в третий блок. И переодеть. Завтра оформим.
Полицай отводит меня в каптерку. Надеваю тюремную полосатую форму и деревянные постолы. Одежда моя отобрана. Голова обрита наголо. Обувь конфискована. Сапоги явно понравились: теперь их будет носить полицай.
В 3-м блоке душно и грязно. Люди спят вповалку на двухъярусных деревянных нарах на соломе. У некоторых тоненькие одеяла. Подушек ни у кого. Блочный надзиратель не спит. Дежурит.
Мне отводят место, я забираюсь на нары, вытягиваюсь на соломе и стараюсь забыться.
Утром получаю жестяную кружку с эрзац-кофе без сахара и небольшой кусок заплесневелого черного хлеба. Хлеб делит дежурный по блоку, и обижаться на него не приходится. Мне досталось столько же, сколько и остальным.
Выхожу на построение, и вот уже в колонне заключенных шагаю по Днепропетровску на вокзал разгружать состав с продуктами. Никто об этом еще не знает, а я знаю - подслушал разговор немцев.