Долго в эту ночь я не мог заснуть. Люся лежала рядом. Я всем существом ощущал ее близость, теплоту. Но я не дотронулся до нее - мне и так было хорошо.
На рассвете встал и вышел из убежища в сад. Поднималось солнце. Горланили петухи. Где-то тявкнула собака, на траве лежала густая роса.
Высоко в небе летели строем наши бомбардировщики, они, видимо, отбомбились глубоко в тылу врага и теперь под прикрытием "ястребков" возвращались на свои базы.
- Володя! Где ты?
Я обернулся. Люся, уже одетая, стояла у входа в бомбоубежище. На ней было платье в белую и синюю полоску. От нее веяло молодостью и силой.
- Ну, решил? Едешь со мной? Машина уже ждет. Тебе сейчас надо пристроиться. Как же ты этого не понимаешь? Я помогу тебе в Днепропетровске. С приходом немцев мы оказались в привилегированном положении, пользуемся пайками, льготами. А мне ты можешь вполне довериться. Я всегда была активисткой. И комсомольский билет не выкинула, как другие, спрятала и берегу…
Я молчу. Сейчас, сию же минуту мне надо все решить. Как быть? Наши войска отступают. Отыскать знакомых бойцов практически невозможно. До фронта, судя по обстановке, сотни километров, и он все дальше и дальше откатывается на восток. Погибнуть от фашистской пули - проще простого. За колючей проволокой лагеря я уже побывал. Зачем же погибать зря, как говорится: "ни за понюшку табаку"! Зачем? "А кто должен немцам "дать прикурить"? Кто хочет воевать, тот и здесь найдет свой фронт!" - как-то в лагере сказал мне один старик. Эти слова накрепко врубились в мое сознание… И я решил ехать с Люсей в Днепропетровск, постараться раздобыть немецкие документы, уйти в подполье и там действовать по обстановке…
В чужом доме
- Подумайте, вы идете на большой риск. Вы можете столкнуться со страшными неожиданностями. Вы так неопытны… - Мать Люси Ольга Петровна говорит спокойным негромким голосом, поглядывая на нас с затаенной печалью.
Мы сидим за столом в их маленькой столовой. В глиняных украинских плошках краснеют спелые, толстокожие помидоры, зеленеют свежие огурцы. Душистая буханка хлеба нарезана щедрыми ломтями. Меня угощают галушками со сметаной. Снеди вдоволь, но мне сейчас не до еды.
- Да, вы правы, Ольга Петровна; конечно, мы очень рискуем. - Я стараюсь не волноваться. - И мне вполне понятна ваша тревога. Немцам ничего не стоит нас разоблачить, все наши доводы о прежней супружеской жизни шиты белыми нитками. Но я все же надеюсь, что все обойдется благополучно. Во-первых, я говорю по-немецки, и это должно подкупить немецкого коменданта. Во-вторых, Люся знает его лично и тоже предполагает, что он не будет особенно копаться в наших документах. А в-третьих, успехи на фронте так вскружили им головы, что их сейчас нетрудно провести. Мы постараемся обмануть их, перехитрить.
- Ой ли! - Глаза Ольги Петровны смотрят на меня с нежностью и явным беспокойством.
А у меня одна мысль: "Надо рискнуть. Другого выхода пока нет. Потом все станет на свои места. А сейчас главное - получить немецкие документы".
Я посмотрел на Люсю и ее младшую сестру Клаву, они сидели напротив нас с Ольгой Петровной, не вмешивались в разговор.
Сквозь тюлевые занавески в комнату врывалось осеннее солнце, оно золотило обои, сверкало на полированной крышке пианино, и столб мельчайших пылинок напомнил мне подмосковное лето на станции Катуар. В памяти возникли счастливые минуты того незабываемого времени, которое сейчас потеряло для меня всякую реальность. И только седые волосы Ольги Петровны, разделенные ровным пробором, и глаза, полные печали, вдруг до боли напомнили мне мою мать Ольгу Михайловну…
Моя мать - высокая, худая, с постоянной папироской в длинных пальцах натруженной руки. У нее седые, коротко подстриженные волосы, чуть сутулая спина. Самое прекрасное в ее лице - огромные, черные, как у цыганки, глаза, то встревоженные, то смеющиеся. А сколько заботы о нас, детях, в каждом ее движении, в каждом жесте, в каждом ласковом слове!
Мать воспитывала нас одна. Отец рано умер.
Брат Сергей, ему двадцать один год, работает слесарем на заводе "Динамо". По вечерам, забравшись на чердак, чтобы ему никто не мешал, среди хлама, мусора, паутины и бродячих кошек - пишет свой первый в жизни роман. Ходит в длинной залатанной старой шинели, купленной по дешевке на базаре… У него здоровый цвет лица и широко раскрытые пытливые, совсем детские глаза. Он смешлив и остроумен. Он - душа семьи и единственный кормилец.
Брат Александр, ему шестнадцать лет, все время что-то мастерит. Любознательный, вечно что-нибудь изобретает. Суждения его безапелляционны. Он бережлив и деловит. Все технические неполадки в доме быстро устраняются его умелыми руками. Он учится в техникуме.
Миша - это я, мне двенадцать лет, я - пионер, ученик 5-го класса "Б". Я всех люблю и всему радуюсь. Уши мои торчат. Штаны - выше колен. Учусь я на четверки и радуюсь, что нет троек. Гоняю в футбол и счастлив, когда в ворота противника влетает мой мяч. Если же мой змей поднимается выше всех в облака, я ликую и чувствую себя победителем стратосферы. Незабываемый день детства тот, когда Сережина жена Наташа (мой старший брат женился рано) сама сшила мне первые длинные брюки. Помню, я часами стоял на улице Горького, выставив вперед ногу, в надежде, что хоть кто-нибудь из прохожих посмотрит на мою обнову. Но вечно спешащие по делам москвичи проходили мимо, не обращая на меня никакого внимания.
Вспомнилась наша зеленокудрая Башиловка, старенький двухэтажный деревянный дом. С соседями по квартире мы жили очень дружно. Эти скромные милые люди, Федор Андреевич и Мария Мироновна Королевы, любили мою маму и всячески ей помогали. Их сын Борис - красивый и умный парень, мой ровесник и друг…
Лето 1940 года. Бориса и меня призвали в армию. Помню, как наши семьи объединились для прощального обеда. Родители старались смягчить тревогу и горечь расставания, а мы, слегка захмелев, затягивали хором: "Как родная меня мать провожала…"
И вот я в доме у чужой матери, за чужим столом.
- Не знаю, не знаю, удастся ли вам получить у немцев документы, - как сквозь сон слышу слова Ольги Петровны.
И снова возвращаюсь к действительности.
- Сейчас десятки тысяч людей слоняются без документов, - говорю я. - Немцы не в состоянии проверить каждого. Так что вы не беспокойтесь. Все будет хорошо, и документы получим. - Я рассеянно смотрю, как Клава грызет немецкое печенье, заедая его украинским клубничным вареньем.
Ольга Петровна с сомнением качает головой:
- Ах, дети, дети… А как же быть с Петром Петровичем? - говорит она и косится на Люсю. - Он может к нам зайти. Что ты ему скажешь?
- Он меня не предаст!
- Ой ли! Что-то не внушает он мне доверия, очень уж скользкий тип… расплывчатый какой-то… подозрительный…
- Какая ты, мама, пессимистка! Ни во что не веришь, всего боишься.
- С тех пор как в тридцать седьмом году арестовали твоего отца, я потеряла веру в людей… Разве он был виноват, что родился немцем? Добрый, преданный партии человек. Мы еще не знаем, что с нами будет, когда вернутся наши войска, да, да, не знаем. Ты же у немцев работаешь, пользуешься их карточками, их привилегиями… Как же мне не тревожиться за вас? - Ольга Петровна углом фартука смахнула накипевшие слезы и, глубоко вздохнув, промолвила: - Хоть бы вы не пострадали, такие молодые. Вам еще жить да жить…
Поздно вечером при свече Люся рассказала мне историю своего замужества. Ее муж был эстрадным артистом из Курска, приехал на гастроли в Днепропетровск. Они встретились, и, хотя Люся только что закончила школу, ничто не могло ее удержать: она влюбилась, вышла замуж и уехала с мужем в Курск. Артисту, кроме всего прочего, понравилась ее немецкая фамилия. После регистрации брака он стал Владимиром Цвейсом. Вскоре был призван на флот и начал службу матросом на Черном море на крейсере "Красный Крым". Оттуда и прислал своей жене справку, и вот этот документ сейчас передо мной. Читаю: "Настоящая справка выдана моряку Черноморского флота Владимиру Цвейсу, удостоверяет о прохождении действительной службы…" Все в порядке, печати, подписи - документ настоящий, подлинный. Это и есть мой единственный документ, с которым я пойду к военному коменданту Днепропетровска Гендельману, чтобы "поговорить с ним по-немецки…".
- И помни, - говорит Люся. - Каждому человеку я буду представлять тебя как мужа. Пусть все знают, что ко мне вернулся муж. Здесь, в городе, с ним никто не знаком. Так уж получилось тогда, что он сразу увез меня в Курск.
В ту первую ночь в Люсиной семье мне было о чем поразмыслить. Я находился в безвыходном положении. Один! Совсем один.
А за окном оккупированного города жизнь полна тревог и опасностей. Каждый неверный шаг грозил неминуемой гибелью.
Только под утро я смог забыться тревожным сном.
Хромов
- Чья это? - спрашиваю я у Ольги Петровны, снимая с полки в передней запыленную старую кепку.
- Боже мой! Это кепка моего мужа. Я ее спрятала и просто не представляю, как она сюда попала.
- Разрешите мне ею воспользоваться?
- Конечно, конечно. Берите! - Вдруг она спохватывается. - Куда же вы собрались? Вас могут схватить… В городе облавы.
- Не беспокойтесь, будет опасно - вернусь.
Нахлобучив кепку, выхожу на улицу…
Городские дома наглухо закрыли свои окна. Мимо них непрерывным потоком текут вражеские колонны, грохочут повозки и походные кухни. Немецкие солдаты, запыленные с ног до головы, в касках, с амуницией, сидя в открытых грузовых машинах, нагловато ухмыляясь, перебрасываются отдельными фразами и дружно гогочут. Другие, под косыми взглядами прохожих, шагая в строю, пиликают на губных гармошках. Слышна мелодия модной эстрадной песенки: "Лили Марлен".
На стенах домов и заборах белеют приказы немецкой комендатуры. Это объявления на немецком и украинском языках: "За появление на улице позднее 8 часов до 5 утра - расстрел!", "За сопротивление оккупационным властям - расстрел!", "За укрывательство коммунистов и партизан - расстрел!".
"Новый порядок" уже действует.
Со слов Люси я знаю, что переправы взорваны советскими войсками, отошедшими на левобережье Днепра. Света в городе нет. Воды нет. Трамваи не ходят. Заводы не дымят - разрушены и демонтированы. Немцы развили активную деятельность по их восстановлению. Рабочих гонят на работу. Идет запись в полицию, но на службу принимают только тех, кто уже получил немецкие документы…
Иду по городу, присматриваюсь. К полудню становится жарко. Захожу в какой-то палисадник на окраине. Возле бочки умывается дородная женщина, наливая в пригоршню чистую воду из глиняного кувшина.
- Хозяйка, напиться можно?
- Хиба ж не можна! Иды сюды!
Подхожу. Она наливает мне колодезной воды в расписную кружку и пытливо смотрит на меня уголками прищуренных глаз.
Открывается калитка, и в палисадник входит хромой мужчина.
- Що за хлопчик? - спрашивает он.
- Да тут зайшов… Хиба ж мало их блукае в цю годину! - Она ловко подхватывает коромысло и легко входит в дом.
- А ну зайди! - глухим низким голосом произносит мужчина, в я вслед за ним, сняв кепку, вхожу в горницу. В ней - чисто, ароматно пахнет травами, подвешенными пучками вдоль печки на шнуре.
- Чого стоишь? В ногах правды нэмае, сидай!
Сажусь на лавку.
- Из какой дивизии?
Обдумываю, что сказать. Вопрос задан слишком прямо, в лоб.
- Рыбак рыбака видит издалека, - улыбается незнакомец. - Или за свою шкуру боишься? - добавляет он уже строже. - Не бойся. Бог не выдаст - свинья не съест. Давай начистоту. Сержант, нет? Или я ошибаюсь?
Рассказываю свою несложную биографию и каким образом оказался в Днепропетровске. Сказал, что я москвич Николай Соколов. Поставил акцент на хорошем знании немецкого языка. Мой новый знакомый слушал внимательно, не перебивал. Мы сидели на лавке и в паузах пытливо посматривали друг на друга. Незнакомец мне нравился: мужественное лицо, военная выправка. Вдруг он встал, достал откуда-то с печки коробку, вынул из нее бинт, йод, затем сел на лавку, снял сапог и начал перебинтовывать раненую ногу.
- Так где ж ты живешь? - спросил он.
Я ответил, что Люсин дом находится вблизи Горного института.
- А вы ранены?
- Во время бомбежки под Одессой покалечило. Стрептоцидика бы достать - сразу бы затянуло. Мокнет, холера ее забери, и щиплет. - Занятый своим делом, он продолжал задавать вопросы, я отвечал.
Так в мою жизнь вошел товарищ Хромов.
Я доверял своей интуиции, своему чутью, хотя и молодому, незрелому, доверял первому впечатлению о человеке и отвечал доверием на откровенный разговор. По жестам, по походке, по манере смотреть и говорить, по малейшим оттенкам голоса я мог определить характер человека, его сущность. И совсем не надо быть тонким психологом-физиономистом, чтобы распознать, кто он - друг или враг. Хорошего человека сразу видно, особенно во вражеском тылу. Хромов обладал чертами, присущими настоящим патриотам. Я поверил ему и не ошибся. Конечно, он не открыл мне всех своих карт. Долго прощупывал и наконец, когда утвердился в своих предположениях, в меру допустимого рассказал о себе. Я понял, что он из местного подполья, где соблюдается строжайшая конспирация. Кроме своей, он назвал еще одну фамилию: Науменко.
- Если тебе удастся зацепиться за биржу труда или за самого коменданта, будешь нам полезен. В городе облавы, обыски. Немцы арестовали видных ученых, учителей, не успевших эвакуироваться, упрятали их в тюрьму… Дел по горло. Только рукава засучивай. И нам позарез нужны верные люди, особенно в их аппарате управления… Значит, завтра - в комендатуру? - переспросил Хромов.
- А куда ж денешься без документов?..
- Желаю успеха!
На следующее утро мы с Люсей отправились к военному коменданту Днепропетровска.
Город выглядел уныло и настороженно. Разбомбленные, разрушенные дома. Откуда-то из-за железной ограды тянуло тошнотворным, удушливым запахом дыма и гари.
Отброшенные с проезжей части улицы, злобно щетинясь, то там, то здесь торчат противотанковые "ежи", штабелями громоздятся мешки с песком. Следы недавних боев: разбитая военная техника, воронки от авиабомб… По улице ползут приземистые, как черепахи, танки с черными крестами на броне, тащатся автомашины с двойными прицепами, самоходные орудия. Подвыпившая немецкая солдатня с кузовов грузовиков громко горланит фашистские песни:
Если весь мир будет лежать в развалинах,
К черту! Нам на это наплевать!
Мы все равно будем дальше маршировать!
Потому что сегодня нам принадлежит Германия,
А завтра - весь мир!..
Истощенные, в лохмотьях, военнопленные группами под окрики и свистки полицейских расчищают захламленные улицы. Два сильных взрыва со стороны вокзала сотрясают землю. Что это? Дальнобойная советская артиллерия провела через Днепр массированный артналет или, возможно, советская разведгруппа - подрывники, получив приказ, взорвали то, что не успели взорвать отступавшие наши части?..
Выходим на проспект Карла Маркса. Пьяный немецкий патруль почему-то загоняет в дома женщин и детей. Истошные вопли, крики, автоматная дробь. Мостовая окрасилась кровью.
По улице Короленко поднимаемся в гору. Подходим к зданию военной немецкой комендатуры. Входим в вестибюль. Люся, переговорив с дежурным офицером по-немецки, обращается ко мне: "Жди меня здесь!" - и исчезает в канцелярии. По коридору снуют немецкие офицеры и какие-то типы в штатском. Люся вышла из канцелярии:
- Идем! Нет, не сюда. Нам к выходу, на улицу.
- Что узнала?
- Военный комендант этими делами не занимается. Дела бывших советских военнослужащих в ведении инспектора военной полиции - оберштурмбаннфюрера СС Пауля Шильтенбурга. К нему сейчас и пойдем…
В приемной нам навстречу поднялся из-за стола молодой красивый немец в штатской одежде:
- Вы к кому, фрейляйн?
- Нам нужно видеть инспектора Пауля Шильтенбурга.
- Разрешите узнать, по какому вопросу?
- По вопросу оформления на работу моего мужа.
- Этим занимается военная комендатура - 5-й отдел.
- Я там была. У моего мужа еще не оформлены документы. Меня направили сюда.
- Ваша фамилия?
- Цвейс.
- Одну минуточку! - Молодой немец исчез за дверью и вскоре появился снова: - Можете пройти.
Жду ее возвращения.
- Здесь можно курить? - спросил я по-немецки.
- Так вы и есть муж этой миловидной особы? - спросил молодой человек, пренебрежительно оглядев мой костюм и пододвигая мне пепельницу.
- Благодарю!
- Вы немец? У вас хорошее произношение.
- С детства говорю по-немецки.
- Местным жителям, знающим немецкий язык, мы оказываем особое внимание… Между прочим, я слышал, что в России существовало много немецких колоний: на Волге, где-то около Одессы и на Кавказе. Не так ли?
- Еще с незапамятных времен в России жили немцы-колонисты. (Я открываю портсигар с немецкими сигаретами.)
Звонит телефон. Немец поднимает трубку:
- Кроммер у телефона!.. Яволь! - И уже ко мне: - Пройдите!
В кабинете за столом сидит грузный немец с блеклыми холодными глазами. Облокотившись на стол, он манерно держит в пальцах сигару. Люся сидит в кресле с пылающим от волнения лицом и тоже курит.
- Где вы служили советский армия? - процедил фашист на ломаном русском языке.
- Матросом на крейсере "Красный Крым". Нас высадили десантом недалеко от Николаева. Был ранен. Вот добрался до Днепропетровска и встретился с женой, - отвечаю по-русски.
- Когда прибыл город?
- Вчера.
- Erzahl mir keine Witze! По-за-вче-ра! - ядовито уточнил он.
- Хотя да, позавчера.
- Haimat? Родина?
- Курск.
- Национальность - руски?
- Русский.
- Фамилия Цвейс?
- При регистрации брака в Курске я взял фамилию моей жены. По нашим законам это разрешается.
- О, ваш закон! Dummes Gesetz! Глупый закон! - Инспектор Достал из папки какой-то бланк и начал записывать мои ответы.
- Год рождений?
- 1920-й.
- Профессий?
- Артист эстрады.
- Ого! Артист! Lieder gesungen. Пойте песня.
- Нет, декламатор.
- О, штец-декламатор! Ausgezeichenet! Похвальный профессий… Прошу извенит! Маленький служебный формальность. Ваша правый рука! - Инспектор взял отпечатки моих пальцев правой руки, затем стал что-то быстро писать на листке чистой бумаги. - После 10 часов zehn Uhr принести сюда фаши фото. Сказать фотограф: "Полицейский служба". Фотограф города любой имеет наш циркуляр, знает формат. Этот справка (он указал на справку Владимира Цвейса) с красной флот bleibt hier, здесь оставит. И вы получайт Ausweis, документ. Ясно?
- Вполне!
Затем мы перешли на немецкий язык и довольно долго и пространно беседовали, затрагивая разные аспекты жизни. Как мне показалось, нашей беседой инспектор был доволен. Заканчивая наш разговор, он сказал по-русски:
- Сейчас следуй nach биржа труда к переводчик Шварц. По-русски "шорный", - сострил инспектор. - Вот Шварц моя записка…
Простившись, мы вышли на улицу. Все как во сне. В реальность происходящего трудно поверить.