После многих лет Первой мировой войны, гражданской войны и разрухи Москва, как и вся страна, голодала. В "Записках на манжетах" у Булгакова есть показательная в этом смысле глава "О том, как нужно есть": "В понедельник я ел картошку с постным маслом и четверть фунта хлеба. Выпил два стакана чая с сахарином. Во вторник ничего не ел, выпил пять стаканов чая. В среду достал два фунта хлеба взаймы у слесаря. Чай пил, но сахарин кончился. В четверг я великолепно обедал. В два часа пошел к своим знакомым. Горничная в белом фартуке открыла дверь. Странное ощущение. Как будто бы десять лет назад. В три часа слышу, горничная начинает накрывать в столовой. Сидим, разговариваем (я побрился утром). Ругают большевиков и рассказывают, как они измучились. Я вижу, что они ждут, чтобы я ушел. Я же не ухожу. Наконец, хозяйка говорит: "А может быть, вы пообедаете с нами? Или нет?". "Благодарю вас. С удовольствием". Ели: суп с макаронами и с белым хлебом, на второе котлеты с огурцами, потом рисовую кашу с вареньем и чай с вареньем. Каюсь в скверном. Когда я уходил, мне представилась картина обыска у них. Приходят. Все роют. Находят золотые монеты в кальсонах в комоде. В кладовке мука и ветчина. Забирают хозяина. Гадость так думать, а я думал".
В фельетоне-очерке "Трактат о жилище" Булгаков так описывает свои первые годы жизни в Москве: "Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание - найти себе пропитание. И я его находил, правда, скудное, неверное, зыбкое. Я писал торгово-промышленную хронику в газетку, а по ночам сочинял веселые фельетоны, которые мне самому казались не смешнее зубной боли, подавал прошение в Льнотрест, а однажды, ночью, остервенившись от постного масла, картошки, дырявых ботинок, сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы. Что проект этот был хороший, показывает уже то, что когда я привез его на просмотр моему приятелю инженеру, тот обнял меня, поцеловал и сказал, что я напрасно не пошел по инженерной части: оказывается, своим умом я дошел как раз до той самой конструкции, которая уже светится на Театральной площади".
В это время Булгакову всего тридцать лет, он молод, активен, мечтает "восстановить норму - квартиру, одежду и книги" и все для этого делает.
Постепенно жизнь меняется к лучшему. Изменения в жизни Булгакова совпадали с изменениями жизни города, который тоже стремился "восстановить норму". Нэп нес с собой значительные перемены для столицы.
Булгаков так писал в фельетоне "Торговый ренессанс": "Для того, кто видел Москву всего каких-нибудь полгода назад, теперь она неузнаваема, настолько резко успела изменить ее новая экономическая политика. Трудно понять, из каких таинственных недр обнищавшая Москва ухитрилась извлечь товар, но она достала его и щедрой рукой вытряхнула за зеркальные витрины и разложила на полках. Зашевелились Кузнецкий, Петровка, Неглинный, Лубянка, Мясницкая, Тверская, Арбат. Магазины стали расти как грибы, окропленные живым дождем нэпа. Государственные, кооперативные, артельные, частные. До поздней ночи шевелится, покупает и продает, ест и пьет за столиками народ, живущий в невиданном еще никогда торгово-красном Китай-городе".
Булгаков радуется каждой пусть маленькой, но победе над голодом и нищетой и в столице, и в своей собственной семье: "Таська ищет место продавщицы, что очень трудно, п.ч. вся Москва еще голая, разутая и торгует эфемерно, большей частью своими силами и средствами, своими немногими людьми. Бедной Таське приходится изощряться изо всех сил, чтоб молотить рожь на обухе и готовить из всякой ерунды обеды. Но она молодец!.. Таськина помощь для меня не поддается учету: при огромных расстояниях, которые мне приходится ежедневно пробегать (буквально) по Москве, она спасает мне массу энергии и сил, кормя меня и оставляя мне лишь то, что уж сама не может сделать: колку дров по вечерам и таскание картошки по утрам. Вы не поверите, насколько мы с Таськой стали хозяйственны. Бережем каждое полено дров. Такова школа жизни".
Так плыл по столичной жизни маленький флот из двух кораблей - семья Булгаковых, - поддерживая и спасая друг друга.
Булгаков выжил, возможно, потому, что понимал всю трагичность своего положения. Позже в фельетоне "Сорок сороков" он напишет об этом так: "…совершенно ясно и просто предо мною лег лотерейный билет с надписью - смерть. Увидав его, я словно проснулся. Я развил энергию неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря на то, что удары сыпались на меня градом и при этом с двух сторон. Буржуи гнали меня при первом же взгляде на мой костюм в стан пролетариев. Пролетарии выселяли меня с квартиры на том основании, что если я и не чистой воды буржуй, то во всяком случае его суррогат. И не выселили. И не выселят. Смею вас заверить".
Эта жизнестойкость, умение работать без отдыха, уверенность в том, что сломить его не так-то просто, еще не раз спасали Булгакова в его непростой жизни. Он не погиб физически, он состоялся как Мастер, и это не результат везения, а результат титанического труда, веры в свое предназначение.
Весна 1922 года оказалась для Булгакова переломной в его литературной карьере. С марта этого года он уже работает в "Рабочей газете" и публикует в ней, а также в журнале "Рупор" около 30 репортажей и очерков. А в апреле он поступает литературным обработчиком в газету железнодорожников "Гудок".
На это место Булгаков попал благодаря случайной встрече со своим другом Ароном Эр лихом: "Он шел мне навстречу в длинной, на доху похожей, мехом наружу шубе, в глубоко надвинутой на лоб шапке. Слишком ли мохнатое, невиданно длинношерстное облачение его или безучастное, какое-то отрешенное выражение лица было тому причиной, но только многие прохожие останавливались и с любопытством смотрели ему вслед. Я окликнул его. Мы не виделись два месяца. "Михаил Афанасьевич, а вам никогда не случалось работать в газете?.. Хотите у нас работать?.. Я постараюсь устроить".
Продолжение этой беседы описано на страницах повести Булгакова "Тайному другу": "Абрам меня взял за рукав на улице и привел в редакцию одной большой газеты, в которой он работал. Я предложил по его наущению себя в качестве обработчика. Так назывались в этой редакции люди, которые малограмотный материал превращали в грамотный и годный к печатанию. Мне дали какую-то корреспонденцию из провинции, я ее переработал, ее куда-то унесли, и вышел Абрам с печальными глазами и, не зная, куда девать их, сообщил, что я найден негодным. Из памяти у меня вывалилось совершенно, почему через несколько дней я подвергся вторичному испытанию. Хоть убейте, не помню. Но помню, что уже через неделю приблизительно я сидел за измызганным колченогим столом в редакции и писал, мысленно славословя Абрама".
Булгаков курирует корреспонденцию из провинции, пишет для "Гудка" репортажи, рассказы и фельетоны, работает в составе "Четвертой полосы" в бригаде журналистов, среди которых Валентин Катаев, Юрий Олеша, Илья Ильф, Евгений Петров.
Предоставим слово Валентину Катаеву, который вспоминает об этом невероятном времени в повести "Алмазный мой венец".
"Что касается дома "Эльпит-рабкоммуна", то о нем был напечатан в газете "Накануне" весьма острый, ядовитый очерк, написанный неким писателем, которого я впредь буду называть синеглазым - тоже с маленькой буквы, как простое прилагательное. Впоследствии романы и пьесы синеглазого прославились на весь мир, он стал общепризнанным гением, сатириком, фантастом, а тогда он был рядовым газетным фельетонистом, работал в железнодорожной газете "Гудок", писал под разными забавными псевдонимами вроде Крахмальная Манишка. Он проживал в доме "Эльпит-рабкоммуна" вместе с женой, занимая одну комнату в коммунальной квартире.
Он… выгодно отличался от нас тем, что был человеком положительным, семейным, с принципами, в то время как мы были самой отчаянной богемой.
Впоследствии один из биографов синеглазого написал следующее: "Он поверил в себя как в писателя поздно - ему было около тридцати, когда появились первые его рассказы". Думаю, он поверил в себя как в писателя еще на школьной скамье, не написавши еще ни одного рассказа. Хотя синеглазый был по образованию медик, но однажды он признался мне, что всегда мыслил себя писателем вроде Гоголя.
Жена синеглазого Татьяна Николаевна была добрая женщина и нами воспринималась если не как мама, то, во всяком случае, как тетя. Она деликатно и незаметно подкармливала в трудные минуты нас, друзей ее мужа, безалаберных холостяков.
Не могу не вспомнить с благодарностью и нежностью милую Татьяну Николаевну, ее наваристый борщ, крепкий чай внакладку из семейного самовара.
У синеглазого был настоящий большой письменный стол, как полагается у всякого порядочного русского писателя, заваленный рукописями, газетами, газетными вырезками и книгами, из которых торчали бумажные закладки. Синеглазый немножко играл роль известного русского писателя, даже, может быть, классика, и дома ходил в полосатой байковой пижаме, стянутой сзади резинкой, что не скрывало его стройной фигуры, и, конечно, в растоптанных шлепанцах.
Описание отличного украинского борща и крепкого чая с сахаром опускаю, хотя и должен отметить, что в отличие от всех нас чай подавался синеглазому как главе семьи и крупному писателю в мельхиоровом подстаканнике, а всем прочим просто так, в стаканах.
Иногда случалось, что борщ и чай не насыщали нас. Хотелось еще чего-нибудь вкусненького, вроде твердой копченой московской колбасы с горошинами черного перца, сардинок, сыра и стакана доброго вина. А денег, конечно, не было. Тогда происходило следующее: синеглазого и меня отправляли на промысел. Складывали последние копейки. Выходило рубля три. В лучшем случае пять. И с этими новыми, надежными рублями, пришедшими на смену бумажным миллионам и даже миллиардам военного коммунизма, называвшимися просто "лимонами", мы должны были идти играть в рулетку, с тем чтобы выиграть хотя бы червонец - могучую советскую десятку.
- Эй, господа молодые люди! - кричали нам снизу бородатые, как лесные разбойники, гардеробщики в синих поддевках. - Куда же вы прете не раздевшись!
Но мы, делая вид, что не слышим, уже вступали в своих потертых пальто в игорный зал, где вокруг громадного овального стола сидели игроки в рулетку и молодой человек с зеркальным пробором и лицом сукина сына, так называемый крупье, раскладывал лопаткой с длинной ручкой ставки и запускал белый шарик в карусель крутящегося рулеточного аппарата с никелированными ручками. При этом он гвардейским голосом провозглашал:
- Гэспэда, делайте вашу игру. Мерси. Ставок больше нет.
Вокруг стола сидели и стояли игроки, страшные существа с еще более страшными названиями - "частники", "нэпманы" или даже "совбуры", советские буржуи. На всех на них лежал особый отпечаток какого-то временного, незаконного богатства, жульничества, наглости, мещанства, смешанных со скрытым страхом.
Прежде чем поставить нашу единственную трешку, мы долго совещались.
- Как вы думаете, на что будем ставить? На черное или на красное? - озабоченно спросил синеглазый.
- Ставим на красное, - решительно сказал я. Синеглазый долго размышлял, а потом ответил:
- На красное нельзя.
- Почему?
- Потому что красное может не выиграть, - сказал он, пророчески глядя вдаль.
- Ну тогда на черное, - предложил я, подумав.
- На черное? - с сомнением сказал синеглазый и задумчиво вздохнул. - Нет, дорогой. - Он назвал мое уменьшительное имя. - На черное нельзя.
- Но почему?
- Потому что черное может не выиграть.
В таком духе мы долго совещались, пытаясь как-нибудь обхитрить судьбу. Однако судьба почти всегда была к нам благосклонна. Мы ставили на черное или на красное, на чет или на нечет и почему-то выигрывали. Быть может, нам помогала нечистая сила, о которой впоследствии синеглазый написал свой знаменитый роман. Не делая второй ставки и схватив свои шесть рублей, мы тут же бежали по вьюжной Тверской к Елисееву и покупали ветчину, колбасу, сардинки, свежие батоны и сыр чеддер - непременно чеддер! - который особенно любил синеглазый и умел выбирать, вынюхивая его своим лисьим носом, ну и, конечно, бутылки две настоящего заграничного портвейна.
Представьте себе, с какой надеждой ожидала нас в доме "Эльпит-рабкоммуна" в комнате синеглазого вся наша гудковская компания…"
Конечно, невозможно одновременно быть и богатым, вальяжным классиком и случайным нищим игроком, превращающим три рубля в шесть! Но такова уж жизнь и такова катаевская память, объединившая вместе блеск и нищету писательского существования.
А "большой письменный стол", который был у Булгакова, "как полагается у всякого порядочного русского писателя", появился следующим образом. Татьяна Николаевна Булгакова рассказывала, что однажды она шла по Москве и вдруг услышала: "Тасенька, здравствуй!" Это была жена саратовского казначея. Она позвала Тасю к себе: "Пойдем - у меня же твоя родительская мебель". Оказывается, она вывезла из Саратова мебель, в том числе стол родителей Татьяны Николаевны. Стол был ореховый, овальный, на гнутых ножках. Тася пришла с Михаилом Афанасьевичем, стол ему очень понравился, и они его забрали и взяли еще семейное собрание сочинений Данилевского в хороших переплетах. Стол был бабушки со стороны Таенного отца, а ей достался от кого-то из предков. Потом Булгаковы купили длинную книжную полку - боковинами ее были два сфинкса - и повесили ее над письменным столом. Так благодаря дальним родственникам жены и появился у Булгакова первый настоящий писательский стол.
С лета 1922 года Михаила Афанасьевича начала печатать выходившая в Берлине газета "Накануне" и ее литературное приложение. Эта газета выходила в Берлине на советские деньги и была относительно либеральной, способствуя возвращению эмигрантской интеллигенции на родину. Булгаков напечатал там более двух десятков лучших очерков, рассказов и фельетонов того времени. Благодаря этим публикациям он стал довольно известным журналистом, его читали, он был востребован. Газета "Накануне" имела московскую редакцию, и возглавлявший "Литературное приложение" А. Н. Толстой требовал у москвичей: "Шлите побольше Булгакова".
Сам Михаил Афанасьевич, конечно же, понимал, что "Накануне" играет определенную политическую роль, и сотрудничал в газете не по желанию, а скорее по жестокой материальной необходимости.
Позже он так отзывался о тех, кто работал в "Накануне": "Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг "Накануне". Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собой. Железная необходимость вынудила меня печататься в нем. Не будь "Накануне", никогда бы не увидели света ни "Записки на манжетах", ни многое другое, в чем я могу правдиво сказать литературное слово. Нужно было быть исключительным героем, чтобы молчать в течение четырех лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем. Я, к сожалению, не герой".
Да, Булгаков не герой, он - автор, который хочет сказать свое литературное слово. А еще он автор, невероятно чувствовавший и, главное, понимавший время. В очерках Булгакова, написанных для заработка, встает правдивая картина того времени, времени перемен. Страна переходила к эпохе нэпа, люди ожидали чего-то радостного и яркого, ожидали событий, которые изменят их убогую жизнь на другую, более достойную.
"Каждый бог на свой фасон, - писал Булгаков в одном из своих очерков. - Меркурий, например, с крылышками на ногах. Он - нэпман и жулик. А мой любимый бог - бог Ремонт, вселившийся в Москву в 1922 году, в переднике, вымазан известкой, от него пахнет махоркой. На Лубянке, на углу Мясницкой, было бог знает что: какая-то выгрызенная плешь, покрытая битым кирпичом и осколками бутылок. А теперь, правда, одноэтажное, но все же здание! 3-д-а-н-и-е! Цельные стекла. Все как полагается. За стеклами, правда, ничего еще нет, но снаружи уже красуется надпись золотыми буквами: "Трикотаж". Я с чувством наслаждения прохожу теперь пассажи. Петровка и Кузнецкий в сумерки горят огнями. И буйные гаммы красок за стеклами - улыбаются лики игрушек кустарей. Лифты пошли! Сам видел сегодня. Имею я право верить своим глазам? Этот сезон подновляли, штукатурили, подклеивали. На будущий сезон, я верю, будут строить. Осенью, глядя на сверкающие адским пламенем котлы с асфальтом на улицах, я вздрагивал от радостного предчувствия. Будут строить, несмотря ни на что…"
Булгаков тонко чувствовал быстротекущую и неповторимую действительность. Он писал о ней восторженно и язвительно, в тонах сатирических и веселых, проявляя невероятное чувство стиля, соответствующего времени. Он яростно критиковал мещанство, радовался первым росткам нормальной человеческой жизни, видел в своих мечтах Москву преображенной, чистой, красивой, радостной.
Постепенно приходит признание, Булгаков находится в первых рядах московских литераторов, молодых прозаиков "новой волны". Его приглашают на литературные вечера, собрания и концерты, он выступает в кружках гуманитарной интеллигенции, публикуются его повести "Дьяволиада" и "Роковые яйца". Все, написанное к этому времени Булгаковым, вошло в три книжки избранной прозы, вышедших в Москве и Ленинграде.
Но успехи на писательской стезе привели и к изменениям в личной жизни Михаила Афанасьевича. В начале января 1924 года он познакомился с недавно вернувшейся из-за границы Любовью Евгеньевной Белозерской, и вскоре она стала его второй женой.
Маленький флот из двух кораблей, где же ты? Сколько штормов было пережито вместе! Татьяна Николаевна Лаппа долгие годы была рядом с мужем, работала вместе с ним, переносила тяготы войны, радовалась его успехам, спасала от болезней, кормила его и ухаживала за ним, была для него другом, сиделкой, внимательной слушательницей. И из этой единой неразрывной жизни Булгаков решил уйти.
Произошло это в 1924 году. Он уже писал по ночам роман "Белая гвардия", Тася тоже не спала ночами, она грела ему воду, потому что было холодно и у него мерзли руки. "Однажды утром он сказал, что если достанет подводу, чтобы отвезти вещи, то сегодня уйдет от меня", - вспоминала Татьяна Николаевна. Она помогла собрать ему книжки.
Потом Булгаков навещал бывшую жену, приносил деньги. Когда в журнале "Россия" вышел роман "Белая гвардия", он принес его Татьяне Николаевне. "Я все-таки удивляюсь, - сказала она, увидев, что роман посвящен второй жене - Белозерской, - кажется, все это мы пережили вместе. Я все время сидела около тебя, когда ты писал, грела тебе воду. Вечерами тебя ждала." А он объяснил: "Она меня попросила. Я чужому человеку не могу отказать, а своему - могу". Татьяна Николаевна вспылила: "Ну, и забирай свою книжку…" и бросила журнал ему под ноги. Булгаков не раз говорил жене:
"Из-за тебя, Тася, Бог меня покарает". Он понимал. Он все понимал. Но властная рука судьбы вела его по пути, который был ему предназначен.