Первым делом, когда все труды, заботы и хлопоты по переезду были закончены, вышел я погулять. Обнюхаться, ознакомиться с новым местом обитания. Справа, если выйти из нашего 1-го подъезда, за углом, с торца четырехэтажки было высокое деревянное крыльцо с лестницей в ларек, где "царствовала" наша соседка по новой квартире Муза. За крыльцом и лестницей открывалась довольно высокая, крутая ледяная горка, с которой каталась ребятня. Катались кто на чем: кто на картонке, кто и без. Ну разве что развернет кого, но в той же позе, на том же месте. И только один мальчик, не то в курточке, не то пиджачке (когда все были по-сибирски, всерьез, в зимних пальто, вот этот в курточке садился наверху как все, на что и все люди садятся, а прибывал вниз, уже как-то извернувшись, на четвереньках, причем тем местом, на котором сидят, - вперед! И пока все, приехавши, поднимались, скользили, чухались, вставали, этот, с четырех-то точек, моментально вскакивал и впереди всех снова оказывался наверху, на горке. Конечно, предположить, что это передо мной в такой интересной позе съезжает с горки будущий доктор химических наук, лауреат Ленинской премии Эрнст Георгиевич Малыгин, - заподозрить сразу было трудновато, но непредвзятому наблюдателю еще на той ледяной горке было ясно, что неординарность мышления и действия этого человека изобретением спуска с горки на 4 точках не ограничится.
Через несколько дней повела меня мать в новую для меня, 73-ю мужскую среднюю школу. Пришли мы в первой половине дня, во время уроков - пустота и тишина в коридоре. Мать пошла, видимо, к директору или завучу, а я остался ждать. Это был коридор второго этажа, где обычно учится малышня. Дверь одного из классов была открыта. Шел урок, у доски что-то отвечал мальчик в какой-то украинской, вышитой по вороту рубашке, стриженый наголо (как все мы тогда в мужских школах в военное время), с маленькой, с острой макушкой головкой, с очень заметно торчащими в стороны ушами. Я узнал в нем моего четырехэтажкинского героя, приезжавшего с горки на четырех точках. Вернулась мать. Я робко высказал свое пожелание учиться вот с этим мальчиком, а мать, оказывается, меня туда уже и определила: во 2 "А" класс, к старой, опытной учительнице, Надежде Васильевне. После уроков, пока я возился с портфелем (старым, маминым, институтским еще), с учебниками (не знаю, как сейчас, но тогда, на заре отрочества, да, по-моему, и порядочное время после, я был страшным копушей), пока я собирался, одевался, мальчик исчез. Я бросился догонять (это я умею - догонять. Всю жизнь культивирую это. "Медленно запрягать, но быстро ездить в обычае этого народа", - отмечал еще Н.В. Гоголь - это как раз про меня.) Догнал я своего избранника уже где-то переходящим трамвайную линию и довольно-таки швыдко устремляющимся к саду Кирова и дальше.
- Мальчик! Ты в четырехэтажке живешь?
- В четырехэтажке…
- И я в четырехэтажке! Будем друзьями!?
Уговорил!
И - началось… Больше этот мальчик вовремя домой из школы приходить не будет, хорошо - там волноваться вроде было некому: мама мальчика, Клавдия Алексеевна, была учительницей и вкалывала с утра до ночи, за мальчиком постольку-поскольку приглядывали соседи. А у мальчика, как мне кажется (как и у набившегося ему в друзья!), началась новая жизнь. Дорога от школы до дома, на которую, по расчетам моей мамы, должно было уходить никак не больше пятнадцати минут. Ну, в школу-то я потом выходил и за десять, и за пять, и за три, а то и после начала занятий, случалось, - с этим моим "обычаем", невзирая на все строгости и жестокости сталинско-бериевских времен, школа по десятый класс ничего поделать не могла… Ну а уж из школы мы с Эриком возвращались часа полтора-два, а то и больше.
Была такая замечательная сибирская кривощековская игра: в "коробочку". Инвентарь для игры - самый простой и непритязательный: кусок смерзшегося конского навозу (который и считался "коробочкой"; льдышка - хуже, она тяжелей, и больнее ноги в валенках отбивала, навоз - то, что надо!). Конная тяга широко распространена была тогда в стране, и у нас в Кривощекове, естественно, - так что с инвентарем проблем не было. Кто-нибудь первый кричал: "В коробочку, чур, не мне водить!" Замешкавшийся, не успевший вовремя крикнуть: "Не мне!" - становился водящим. Его задачей было: пиная эту "коробочку", попасть ею в ногу кого-нибудь из игравших, тогда водящим становился тот. Ничего хитрого, но на добром, сухом сибирском морозе, на свежем, не загазованном еще воздухе, мне кажется, эта простая игра и замечательно тренировала физически, и развивала ловкость, смекалку, и укрепляла, и закаляла. Бывала "простая" коробочка, а бывала и "с колотушками" - это когда ударенная водящим "коробочка" пролетала мимо, никого не задев, и пока он до нее добежит и коснется ее или наступит на нее валенком - в это время все играющие имели право колотить его по спине. Но если ты добежал и успел встать на "коробочку", а тебя в этот момент кто-то стукнул, т. е. через тебя "коснулся" коробочки, - водящим становился тот. Вот такая замечательная игра: водящий с "коробочкой" охотится за играющими, а те с "колотушками" - за водящим..
Ну не только "коробочка" была, и других дел хватало… Незадолго до поступления в школу я как-то очень интенсивно, углубленно и с живейшей заинтересованностью освоил русский мат. Грешен. Ну, не весь еще, естественно, но самые начала, краеугольную его основу. Эрик мой в этом вопросе к тому времени, казалось, не столь преуспел. Ну мог ли я по-жлобски, отчужденно хранить в тайне богатства своих познаний и широко, по-русски, бескорыстно не поделиться с новообретенным другом? Конечно же, не мог. Клавдия Алексеевна, мама Эрика, кажется, приложила в то время немало сил, чтобы как-то приостановить столь бурное "просвещение" сына в данной области, но… С третьего класса мы уже с Эрькой никогда больше вместе не учились. Я остался в "А", а его как в третьем классе мать перевела в "Б", от меня подальше, так он в "Б" и школу закончил, между прочим с серебряной медалью, может, действительно какую-то роль сыграла частичная изоляция от "друга". Друг закончил школу без медали. Ну, правда, и без "троек".
Потом у меня - Щукинское училище с перерывами, у него - Химико-технологический им. Д.И.Менделеева (МХТИ), потом я в Москве застрял, он вернулся на родину. Развела жизнь, растащила… Но мы как-то не унываем: по сей день остаемся веселыми кривощековскими пацанами, где-то с вкраплениями романтизма, где-то - авантюризма, с годами и приличествующий возрасту консерватизм начал проглядывать, но в общем-то…
Все те же мы: нам целый мир чужбина:
Отечество нам…
- Кривощеково!
Да, в общем-то, и мир нам не чужбина, просто у Александра Сергеевича… может, слова и не все к нам подходят, но - музыка! Общий настрой души, отношения, любви друг к другу - наши! Мои! Да какой же бы он и классик был, если б каждое последующее поколение не находило у него таких щемящих отзвуков, так поразительно точно соответствующих их, последующих поколений, позднейшим всплескам и разливам души? Конечно же "все те же мы"! И "куда бы нас ни бросила судьбина, и счастие куда б ни повело"… Кагана вон нашего не то под Бостон, не то в Канаду куда-то унесло - ну и что? Все равно: "все те же мы"! И отечество, исток наш, исход - это Кривощеково, первые послевоенные годы, 73-я мужская средняя школа и все, что было вокруг, с чем встретилась, соприкоснулась, приняла в себя пробуждающаяся, входящая в мир душа наша, и общая, и индивидуальная, каждого в отдельности, личностная, неповторимая, ни на кого не похожая, каждая со своими генами, но и от общей нашей послевоенной судьбы, души неотделимая! И Валек Каган наш… Я был способный к музыке, Валек - работоспособный; я закончил музшколу на тройки, он - на пятерки. Теперь - тоже доктор, только технических наук, какую-то хреновину изобрел, система "Секстет" называется (как "музыкально" назвал он свое детище), вокруг которой японцы с 1978 года кругами ходили, прямо пропадали без этой системы, ни дохнуть, ни охнуть не могли. Им - надо, нам - нет. Нам - лишнее. У нас и так свободно дышится, нам и без "Секстета" хорошо. Нет, по телевидению новосибирскому Кагана показали, похвалили, ну а "Секстет"? Куда его нам? К чему нам его пристроить?
Вот Каган и уехал… И дачу с баней в Каменке оставил, и "Секстет", да и еще поди что было… Не мне его судить. Не нам, друзьям. Да мы и не судим: там у него дочь с ребенком - куда ему от них?
Но вот душа наша общая, кривощековская, изначальная… что с ней-то будет у Кагана?.. И кто бы как сейчас криво и снисходительно ни ухмыльнулся по этому поводу, я-то знаю моего Валька: икнется ему наша общая душа… Не раз икнется. И не больно-то икнется сладко.
Из дневников и записных книжек
22 июля 1955. 18 лет, период метаний и болтаний. Год, как окончили школу; я бросил театральное училище в Москве, проработал 4 месяца, с февраля по июнь, в Северном Казахстане на строительстве железнодорожных мостов, вернулся домой, к маме, в Новосибирск; друг В.Лихоносов год отработал учеником зуборезчика на заводе "Сибсельмаш". И тут двинули - опять же с другом! - сдавать вступительные экзамены в Новосибирский сельхозинститут. В этом не столько тяги к сельскому хозяйству было - ее совсем не было, - сколько романтической гражданственности: надо идти к людям, в народ! Но не с пустыми же руками, а хотя бы специалистами сельского хозяйства. "Так, бешеный человек…" (все к себе, "нежные"-то обращения…) что-то вроде надумал. Грызли, пилили, кидали, болтали меня вместе с моей и без того баламутной душой. Чуть не кинулся в мед, да опять раздумал… А сегодня приехал домой да и вместо химии (предстоял вступительный экзамен!) вспомнил про… "Васька Трубачева" (самое чтение для восемнадцатилетнего обалдуя, никак не определившегося в жизни, бросившего один институт, во время подготовки и сдачи приемных экзаменов другой…). Дураку и чепуховины достаточно… Уйдем, Трубачев, в море! - и к черту институты!.. И мед, и сельхоз! Витьку только предал…
Не "предам", а "предал".. Хотя ничего еще не сделал, только возжелал, возмечтал в душе о МОРЕ… В общем так: в военкомат! Проситься досрочно в армию… Во флот! Эх, гадство, здоровьишко не подгадило бы… Флот!.. Ей-богу, это цель… Путь! И даже опять хочется придурку думать и верить, что - счастье… Только добиться, добиться в армию-флот!.. Господи, помоги ему! Пронеси его (меня, то есть) Господи!
Может, еще что и выйдет?.. А? Господи!
18 августа 55. Море! МОРЕ!.. Дальние страны… Бешусь, с ума схожу…
Эх, ты, подлюка, жисть моя, жистянка… Завидую страшно, до боли, курсанту "1-го Балта", будущему подводнику, минеру-торпедисту - Пищику-морде… Моряк! "Пусть кто скажет: не моряк! Я, бл…!" Эх, Пичуга… Ладно, завтра химия (вступительный экзамен в сельхоз). Четвертый час уже (утра), еще не брался (за химию)… В Одессу, в море: хоть в военное, хоть в гражданское, хоть просто во флот… Эх, гад, только бы здоровье не подкачало…
Подкачало… не вышло тогда с морем…
А сегодня (1991 г.), когда кинематография наша, очертя голову, ринулась в какой-то "чернушно-порнушный" рынок, забыв о гордости, о совести, воспользовалась предоставленной свободой не для поиска истины, художнической ли, личностной, философской ли, общественной, не для честного искреннего поиска самого себя, самовыражения, в коих ее раньше командно-административная система якобы ограничивала, а воспользовалась этой дарованной свободой… для подражания (?). Причем для подражания не лучшим западным образцам и направлениям: лучшему подражать - это все-таки трудиться надо, дотягиваться до лучшего-то. А мы ринулись подражать самому массовому, самому низкопробному, давно уже самим Западом отринутому и проклятому. По пути с этим подражательством продаем и совесть, и обыкновенную порядочность. Когда-то Запад склонял головы и почтительно гнул поясницы перед Эйзенштейнами и Довженками, потом перед Тарковским, а сегодня мы, со свободой-то, бросились подражать тем, кто и мечтать не смел достигнуть уровня Эйзенштейна, Довженко или Тарковского.
И пока кинематография наша занялась столь благодатным делом, в коем я ни понимать ничего не понимаю, ни участия принимать не желаю - не умею я и не привык заниматься тем, чего не знаю и не понимаю, - так вот в это "замечательное" время моего Эрика, пардон, д. х. н. Малыгина Э.Г., приглашают в кругосветное плавание на научном судне по маршруту: Владивосток - Сан-Франциско - острова Полинезии, Микронезии, Меланезии - Австралия - Сингапур - Владивосток. Пять месяцев.
А стать моряками мы с Эриком мечтали чуть не с первых дней знакомства и дружбы!.. А, может, еще каждый самостоятельно и до знакомства! И вот тогда, когда меня от родного кинематографа в дрожь и предтошнотные судороги бросало, так сладко вдруг возжелалось: эх! Уйти бы в море! Да с другом! Пусть всего на пять месяцев, но подальше от кино, от всего нашего сегодняшнего маразма и бравого массового идиотизма…
Звоню другу в Новосибирск, ошарашиваю его этим своим… бредом? мечтой? фантазией?.. И что же друг? А вот что: (письмо, правда, шло две недели, сервис наш, как всегда, на высоте) 1991 год, друзьям шестой десяток лупит, но…
"Юрочка! Сидел я, скреб в затылке и высидел эту "рыбу". Ты присмотрись, может быть, в этом есть рациональное зерно?
"Глубокоуважаемый… (имя-отчество руководителя экспедиции я опущу, Эрик-то мне его сообщил)! Рейсы Вашего научного судна скупо освещаются в печати, однако неофициальные сведения, которыми мы располагаем, позволяют судить о важном вкладе в развитие отечественной биологической науки, который вносят эти экспедиции.
В связи с этим у нас возникло возможно неожиданное (еще бы не неожиданное!) для Вас предложение по участию в очередном рейсе народного артиста РСФСР (тут слегка прибавил: всего-навсего заслуженным тогда еще был) Юрия Владимировича Назарова, актера студии "Мосфильм"…
Юрий Владимирович давно вынашивает идею по созданию фильма о советских ученых-биологах (ну, это уже чистая… помягче выразиться - фантазия). Перечитал множество книг, восхищен образами Н.К. Кольцова, Н.И. Вавилова. Участие в научной экспедиции, как он думает, позволило бы ему вплотную познакомиться с современными учеными, с их мыслями и устремлениями, понять движущую силу их деятельности.
Юрий Владимирович - опытный путешественник. С киноэкспедициями побывал практически во всех уголках нашей страны, не раз работал в ГДР, Польше, Чехословакии, снимался в Италии, Вьетнаме, был в Индии. Был гостем Тихоокеанской флотилии, выступал с концертами на разных кораблях. Человек он общительный, легко сходится с людьми, в быту прост и непритязателен, никогда не унывает (ну, в общем-то портрет верен… И к Вавилову с Кольцовым хорошо отношусь). Если Вы видите возможность участия Ю.В. Назарова в экспедиции, прошу сообщить…
Искренне Ваш народный артист СССР…
(ну, допустим, С. Бондарчук)".
Замечу, что при таком обращении ссылка на меня, как на друга, которого нельзя пускать в одиночку, рискованна. Лучший вариант - встреча на палубе с возгласами: "Какими судьбами?!"
Крепко обнимаю. Эрик".
А?!
"Пусть не сладились, пусть не сбылись эти помыслы розовых дней…". Но это ли не друг?! Это ли не радость моя вечная, непреходящая и неиссякающая на протяжении… с 1946 года! Считайте.
Да ведь и не один он у меня такой! А Витя Лихоносов? Из той же нашей новосибирской кривощековской школы! Из того же параллельного "Б" класса. Только вот не из четырехэтажки. С Озерной улицы, что за базаром, у Демьяновского болота.
С Витей Лихоносовым дружба возникла несколько позже.
Уже с 3-го класса я как-то сразу и прочно закрепился в нашей школьной "партократии": с 3-го класса до 7-го, до вступления в комсомол, был бессменным председателем совета отряда с неизменными двумя красными лычками на рукаве (ну, на безрыбье-то что ж было не "председательствовать"? ведь все мои светочи, мои добрые гении учились в "Б": и Эрька, и Каган, и Витька). Потом, в комсомоле, тоже дважды попадал в руководство: один раз был комсоргом класса, другой, уже в Щукинском, - курса, но оба раза почему-то полный срок, на который выбирался, - на учебный год, не выдерживал: зимой, в середине учебного года, меня с треском смещали. Что уж тому бывало причиной: нелады с дисциплиной - вечные, неискоренимые, регулярные опоздания на уроки и лекции или неумение врать, с которым в пионерской организации как-то еще мирились, прощали, снисходили до такого недостатка, а может, верили, что с возрастом пройдет, а уж в десятом-то классе, а тем более в институте… Официально-то, конечно, громили и низвергали меня за опоздания, и все громыхали правым гневом: "Комсорг, а еще опаздывает!"…Да, наверно, лукавлю я насчет "неумения врать" как о возможной причине моих досрочных смещений с ответственных постов: опаздывал бессовестно, давал повод "громыхать" - вот и громыхали… Только почему-то избранные на мое место новые комсорги (и в десятом классе, и в училище) смотрели потом на меня с какой-то прямо-таки собачьей нежностью, все мне готовы были простить, только б вернули мне обратно так неожиданно и ненужно свалившуюся на них среди года обузу: пост комсорга класса, позже - курса.
И вот, значит, где-то с третьего - четвертого класса, когда я постепенно начал входить в бурное русло нашей общественной школьной жизни, промежду всех прочих новых знакомств и общений мелькал где-то на слетах наших, районных и городских, пионерских, тоже с двумя лычками на рукаве, в аккуратненьком кителечке с белым подшитым воротничком, лобастенький, стриженый, как все мы, а к концу шестого класса, когда нам милостиво было разрешено отпустить шевелюры, уже и закучерявившийся… К самому уже концу учебного года наш шестой "А" чего-то всем коллективом набедокурил и в качестве наказания приказом директора был вновь острижен под "ноль". Как же мы были горько - но не смертельно! - обижены и унижены, когда соседние "бэшки" - и Витька, и Эрька, и Каган в их числе, щеголяли уже отросшими, вьющимися чубами…