Позже, после ряда событий в жизни Пушкина, фабула романа "вдруг" и кардинально изменилась, и по воле автора у Ольги Лариной появилась сестра Татьяна, возведённая (вместо Ольги) в главные героини "Евгения Онегина". Попутно подверглась переделке и помянутая строфа: в беловике второй главы имя Ольги было заменено именем Татьяны, а Фадеевна стала няней обеих девиц Лариных (VI, 566–567).
Далее мы увидим, что однажды показавшаяся на страницах пушкинского романа нянюшка - "бесподобное лицо в русской литературе по эпической простоте и красоте типа" - присутствовала там вплоть до самой последней песни.
Мораль главы, которая вместила в себя около тринадцати лет жизни нашей героини (с лета 1811-го до лета 1824 года), примерно такова.
Годы разлуки не расторгли душевного союза Арины Родионовны и её воспитанника - напротив, в тот период родство их душ и окрепло, и наполнилось качественно новыми, глубинными смыслами. Для няни где-то странствующий и всеми гонимый Александр Сергеевич не превратился в отрезанный ломоть - нет, он продолжал оставаться незабываемым "ангелом", по которому в городах и весях сохло её материнское сердце, лились её старушечьи слёзы и которого она жаждала увидеть.
Человеку добропорядочному просто грешно не отозваться на подобную беззаветную любовь - отозваться равновеликой (или хотя бы посильной) благодарной привязанностью. Но для такого, в некотором роде обыденного и чем-то напоминающего эхо, жеста необходимы, если вдуматься, сущие пустяки быта: нужны всего-навсего встреча и сожительство, располагающий к напряжённому диалогу чувств хронотоп.
Находившийся в отдалении, ничего не знавший о своём будущем Александр Пушкин откликнулся на плач Родионовны чем только мог - высшим встречным признанием поэта: любимая с раннего детства няня стала предметом его поэзии. "Эти воспоминания (поэтические. - М. Ф.), быть может, важнее привязанности, но они всецело остаются в области поэзии", - заметил и В. Ф. Ходасевич.
Свой обыденный, человеческий ответ старушке Пушкин поневоле приберёг до лучших времён.
Или - как посмотреть - до худших?
Весною 1824 года поэт сочинял в Кишинёве лирические фрагменты третьей главы "Евгения Онегина" - и не ведал, что такие времена вот-вот наступят.
Совсем к вечеру склонилась жизнь нашей нянюшки, уже и ночлег вечный где-то приуготовлен был ей. У домика у ветхого примостила о ту пору старушка телегу: пора, дескать, и тележке верной на покой, наскрипелась, древняя, вдоволь, отслужила своё.
Взошла нянюшка в домик, села в горнице к малому оконцу, стала смертный час поджидать. Ждёт-пождёт - а всё понапрасну. Вдруг в зорничник земля за голубою рекою загудела, пыль над дорогою столбом поднялась, где-то топот конский разнёсся: видать, вот оно, от мук избавленье споро движется. И всё ближе, громче сей перегуд - вот уже и на самом дворе тёмном, под домиком, ржание саврасок бабушке чудится.
Очнулась от долгой дремоты тогда нянюшка, привстала, перекрестилась напоследок, поковыляла дверь неотвратимому гостю отворять. А как распахнула створ - так и ахнула, чуть оземь не грохнулась.
Вовсе не тот гость к старухе пожаловал, не провожатый. На пороге ангел её, целый и невредимый, стоял, руки к ней, будто дитятко, тянул…
Глава 5
ПОДРУГА ПОЭТА
В детстве она ласкала и баюкала его; теперь она защитила его от гонения и тоски. Защитила как могла: рассказами о старине, песнями, сказками, неторопливыми разговорами… Она защитила его своею любовью.
В. С. Непомнящий
И худшие - не "кюхельбекерные", а прямо-таки отчаянные - времена настали…
Отношения Александра Пушкина с новороссийским генерал-губернатором М. С. Воронцовым давно были натянутыми, причём оба антагониста имели веские основания для неприязни. Поэт и граф, общаясь между собой сугубо официально ("говоря не более четырёх слов в две недели"), на стороне выражали накопившееся недовольство в достаточно резких, подчас даже оскорбительных для чести недруга, формах. К тому же чиновник Пушкин исправно получал (по "третям") причитающееся ему казённое жалованье, но столь же исправно игнорировал службу.
В конце концов выведенный из себя аристократ М. С. Воронцов несколько раз пожаловался на Пушкина в Петербург и потребовал убрать из Одессы строптивого и злоречивого подчинённого. "…Избавьте меня от Пушкина, - писал граф Михаил Семёнович К. В. Нессельроде 2 мая 1824 года, - это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишинёве".
Пожелание раздражённого генерал-губернатора было быстро доведено до сведения императора Александра Павловича.
"Какая голова и какой сумбур в этой бедной голове!" - удивлялась сблизившаяся тогда с Пушкиным княгиня В. Ф. Вяземская. Она знала, что самолюбивый Александр Пушкин (называвший графа М. С. Воронцова "вандалом, придворным хамом и мелким эгоистом"; XIII, 103) сгоряча написал прошение на высочайшее имя об отставке "по слабости здоровья". Однако княгиня и не подозревала, что в те же сроки полиции стало известно содержание его частного письма, где поэт довольно рискованно высказался на духовные темы ("…Беру уроки чистого афеизма…" и т. п.; XIII, 92). И жёсткая реакция властей на пушкинские проделки, видимо, была обусловлена прежде всего этим обстоятельством - "строчкой глупого письма" (XIII, 124).
Уже 8 июля 1824 года воспоследовало императорское повеление: "Находящегося в ведомстве Государственной Коллегии иностранных дел коллежского секретаря Пушкина уволить вовсе от службы". А спустя три дня Александр I распорядился перевести поэта на жительство в Псковскую губернию с тем, чтобы он "находился под надзором местного начальства".
Тогда же управляющий Коллегией иностранных дел граф К. В. Нессельроде в записке к М. С. Воронцову разъяснил, что Александр Пушкин "слишком проникся вредными началами"; что он наказан "за дурное поведение" и посему удаляется "в имение родителей". Псковскому же гражданскому губернатору Б. А. фон Адеркасу было отправлено (через прибалтийского генерал-губернатора маркиза Ф. О. Паулуччи) предписание "снестись с предводителем дворянства о избрании им одного из благонадёжных дворян для наблюдения за поступками и поведением Пушкина".
"Полу-милорд, полу-купец" одержал верх, - и общественное мнение в целом было на его стороне.
"Виноват один П<ушкин>, - сокрушался А. И. Тургенев в переписке с князем П. А. Вяземским. - Графиня его отличала, отличает, как заслуживает талант его, но он рвётся в беду свою. Больно и досадно! Куда с ним деваться?" Чиновник по особым поручениям при московском генерал-губернаторе А. Я. Булгаков трактовал одесское происшествие так: "Кажется, Воронцов и добр, и снисходителен, а с ним не ужился этот повеса". А историограф H. М. Карамзин, выручивший Пушкина в 1820 году, гневался едва ли не пуще всех: "Он не сдержал слова, им мне данного в тот час, когда мысль о крепости ужасала его воображение: не переставал врать словесно и на бумаге, не мог ужиться даже с графом Воронцовым, который совсем не деспот!"
С предписанием об изгнании из романтического приморского города ошеломлённый Пушкин ознакомился 29 июля.
Княгиня В. Ф. Вяземская вспоминала: "Когда решена была его высылка из Одессы, он прибежал впопыхах с дачи Воронцовых, весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними посылали человека от княгини Вяземской".
Поэта отлучали от "европейского образа жизни" (XIII, 67) и отправляли - как злоумышленника - в форменную ссылку.
Через день, поутру 1 августа 1824 года, Александр Пушкин, накануне получивший 389 рублей 4 копейки прогонных денег "на три лошади", покинул Одессу - "летом песочницу, зимой чернильницу" - и направился в скучную и пустынную. Богом забытую Псковскую губернию.
Он пребывал в бешенстве и отчаянии одновременно.
В двадцать пять лет всё ему разом опостылело, - и поэт покорно ехал хоронить в глуши собственную душу. Мыслей о "грустных заблужденьях", о "строгом заслужённом осужденьи" (III, 999) у него, кажется, пока не мелькало: такие думы посетили Пушкина значительно позже.
9-го числа путник узрел знакомые с юности Михайловские рощи:
……………………………………………годы
Промчалися - и вы во мне прияли
Усталого пришельца - я ещё
Был молод - но уже судьба и страсти
Меня борьбой неравной истомили.
……………………………………………
Утрачена в бесплодных испытаньях
Была моя неопытная <?> младость -
И бурные кипели в сердце чувства
И ненависть и грёзы мести бледной… (III, 996).
В сельце Михайловском, находящемся в пяти верстах от Святогорского монастыря, он обнаружил всю фамилию Пушкиных: отца с матерью и Ольгу с повзрослевшим Львом. "Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше…" - сообщил поэт В. А. Жуковскому (XIII, 116).
Вместе со "всеми" встречала его и вышедшая из своего домика старенькая Арина Родионовна.
"Лес оканчивается у самого села Михайловского. При слове "село" не думайте о церкви и многих домах, которые ютятся около церкви в русских сёлах. В Псковской губернии селом называется просто усадьба или селение… Внизу домовой террасы по лугу извивалась река Сороть, а с правой стороны кругозора, бок о бок с рекою, лежало огромное озеро, за которым высился большой лес; с левой стороны террасы находилось ещё озеро, уходившее в другой лес; прямо перед рекою и за рекою распространились луга. Вид очаровательный".
Таким уголком представлялось Михайловское мечтательным умиротворённым людям позапрошлого века. Но Александру Пушкину было не до аркадских идиллий: на первых порах ему увиделась разве что "глухая деревня" (XIII, III).
Да и усадьба с запушенным "аглицким" садом на косогоре не слишком радовала глаз. Деревянный одноэтажный дом, обшитый тёсом, стоял на каменном фундаменте и был длиною всего до восьми, а шириною - до шести сажен, имел два крыльца и один балкон. К дому примыкали четыре службы, или флигеля: "один деревянного строения, крыт и обшит тёсом, комнат одна, под одной связью баня. Второй - с двумя избами и в каждой по русской печи, крыт соломой". (Это строение предназначалось, вероятно, для дворовых людей.) "Третий - с тремя комнатами, четвёртый - две комнаты". По приговору современника, барское жилище с "шатким крыльцом" очень походило на "ветхую хижину".
Одно утешение: в двух верстах, за леском и озером, в селе Тригорском, жили Прасковья Александровна Осипова, недавно (вторично) овдовевшая помещица сорока трёх лет, с хорошенькими дочерьми Евпраксией и Анной Вульф и сыном Алексеем - дерптским студентом, весьма кстати приехавшим в усадьбу на каникулы. Заброшенный в ссылку Александр Пушкин быстро с ними сошёлся и охотно коротая время, гулял верхом на аргамаке, танцевал и пил жжёнку, вёл "патриархальные разговоры" (XIII, 114, 532), просто бездельничал под липовыми сводами и даже успешно флиртовал.
В этой весёлой и шумной компании поэту удавалось малость развеяться, обмануть гнавшуюся за ним тоску - но, увы, ненадолго: вскоре жестокая хандра вновь ловила Пушкина и цепко хватала за ворот.
Тогдашние пушкинские письма из Михайловского - безнадёжно грустные и нервные письма. "О моём житье-бытье ничего тебе не скажу, - читаем, например, в его послании к князю П. А. Вяземскому, - скучно вот и всё. <…> Умираю скучно" (XIII, III). "О себе говорить не намерен, я хладнокровно не могу всего этого раздумать, - писал поэт уже В. А. Жуковскому, - может быть тебя рассержу, вывалив что у меня на сердце" (XIII, 113). Да и княгине В. Ф. Вяземской Пушкин по-французски пожаловался на "бешенство скуки, снедающей <…> нелепое существование" (XIII, 114, 531).
После всех одесских и прочих потрясений кручинный анахорет сумел-таки сосредоточиться и уселся за письменный (ободранный ломберный) стол. За остаток северного лета и начало осени им было создано несколько важных сочинений. Они заносились в кожаную тетрадь, которую позднее в научной литературе стали именовать "второй масонской" (ПД № 835). И уже в этих первых михайловских произведениях появились стихи и строфы, относящиеся к Арине Родионовне.
По случаю свидания с "мамушкой" Александр Пушкин, можно сказать, устроил в деревне небольшой поэтический фейерверк.
В августе - октябре 1824 года были завершены черновой (не сохранившийся) и беловой варианты стихотворения "Разговор книгопродавца с поэтом". Тут, среди прочего, упоминалось и
Старушки дивное преданье (III, 784).
А в окончательной редакции стих приобрёл уже знакомый нам вид:
Старушки чудное преданье (III, 290, 784).
(Вскоре Лёвушка Пушкин увёз "Разговор" в Петербург, и в 1825 году стихотворение было напечатано в качестве предисловия к отдельному изданию первой главы "Евгения Онегина". Так продолжилась публичная литературная биография няни.)
На грубоватых белых листах "второй масонской" тетради Пушкин продолжил работу и над третьей песнью "Евгения Онегина" - той самой песнью, где влюблённая Татьяна Ларина "в темноте" разговаривает со своей няней "о старине", а затем сочиняет исповедальное письмо заглавному герою: "Я к вам пишу - чего же боле?.."
Лишь сравнительно недавно, на исходе прошлого столетия, пушкинисты провели текстологический анализ тетради ПД № 835 и установили, что "строфы, посвящённые ночной беседе Татьяны с няней (XVII–XXI), а также последующие строфы (до XXVIII включительно) были дописаны, вероятно, уже при окончательной доработке главы - очевидно, в Михайловском".
Выше нами приводился рассказ романной старушки о своём раннем замужестве, однако этой печальной повестью няня Фадеевна (или Филипьевна) не ограничилась. В беседе с Татьяной она затронула и другую, "фольклорную" тему:
………………………Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло… (VI, 58–59).
А далее, через строфу, шли такие стихи:
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой (VI, 60).
Процитированные фрагменты, похоже, перекликаются со стихами о "мамушке" из пушкинского лицейского стихотворения "Сон (Отрывок)":
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня… (I, 146).
В следующей, XX строфе Пушкин вновь почтил вниманием сидящую
………………на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке… (VI, 60).