П. В. Анненков, напечатавший (в Приложениях к "Материалам для биографии Александра Сергеевича Пушкина"; 1855) некоторые из этих сказок, нисколько не сомневался, что они зафиксированы со слов Арины Родионовны. Так же впоследствии думали и иные авторитетные пушкинисты (к примеру, М. А. Цявловский). Отдельные учёные, правда, замечали, что "в своих родовых деревнях Пушкин слыхал сказки и от других лиц, не только от няни", однако тут же они добавляли: "Нет сомнения, что Арина Родионовна была выдающаяся сказочница, которая рассказывала художественно и прекрасным русским языком". Тем самым исследователи, изучавшие записанные поэтом сказочные тексты, косвенно всё же признавали источником этих текстов нянюшку Пушкина.
Публикуя в 1855 году три "рассказа Арины Родионовны", П. В. Анненков оценил их довольно сдержанно: "Они поражают вообще хитростью и запутанностью содержания, которое иногда трудно и разобрать. <…> Изложение Пушкина, однако же, чрезвычайно бегло и едва даёт понятие о самом цвете и физиономии, так сказать, няниных рассказов". Но в XX веке фольклорист М. К. Азадовский, более глубоко проанализировавший все семь "сказок Арины Родионовны", их состав и характер, пришёл к совершенно противоположным выводам.
Учёный обнаружил, что в михайловских текстах поэта "есть некоторые особенности, которые позволяют говорить о некоем единстве этих записей и приурочить - если и не все тексты, то во всяком случае главнейшие - одному лицу, именно Арине Родионовне" (с. 275). К таковым особенностям можно, в частности, отнести "отчётливую печать женской манеры рассказывания" (с. 275–276) и "единство приёмов повествования" (с. 276).
В ходе анализа самих сказок М. К. Азадовский установил, что тексты Арины Родионовны порою выгодно отличаются от тематически близких им фольклорных текстов "большой стройностью, разработанностью отдельных эпизодов и наличием некоторых любопытных деталей, отсутствующих в других известных нам редакциях" (с. 277); что пушкинская старушка мастерски "владела тем, что называется "сказочной обрядностью"" (с. 287): чётко соблюдала закон трёхчленности, прибегала к рифмовке, игре слов и т. п. (с. 287–289); что она "обогащала сказку новыми деталями, создавала психологические образы, вплетала в фантастическую ткань реалистические штрихи, переводя тем самым сказочное повествование в план близкой и знакомой действительности" (с. 289).
"Так из отдельных намёков и штрихов воссоздаётся образ замечательной сказочницы начала XIX века, чьё выдающееся мастерство оказало влияние и на творчество Пушкина", - заключил свой очерк М. К. Азадовский (с. 291).
Действительно, эти пятнадцать страниц "третьей масонской" тетради с "рассказами Арины Родионовны" позднее очень пригодились поэту: они послужили материалом для пушкинских сказок - о царе Салтане, о попе и его работнике Балде, о мёртвой царевне. А нянина сказка "Царь Кащей безсмертный…" была переработана Пушкиным в стихи "У лукоморья дуб зелёный…", которые открыли Пролог во втором издании поэмы "Руслан и Людмила" (1828). Любопытно, что шесть начальных стихов данного Пролога (видимо, сочинённых опять-таки в ноябре 1824 года) поэт записал на внутренней стороне переплёта "третьей масонской" тетради - очевидно, в качестве эпиграфа к ней (IV, 276).
"Сказками Пушкина мы в первую очередь обязаны ей", - подытоживает в наши дни размышления о няне и пушкинских сказках и В. С. Непомнящий.
А на соседних листах той же тетради, сразу же за сказками, поэтом были записаны и четыре народные песни: две о Сеньке, сыне Степана Разина ("В городе-то было во Астра-хане…" и "Как на утренней заре, вдоль по Каме по реке…"), а также "Во славном городе во <Киеве>…" и "Как за церковью, за немецкою…" (XVII, 409–413). Обычно считается, что и эти фольклорные произведения он узнал тогда же, в деревне, от Арины Родионовны.
"Образ жизни моей всё тот же…" - сообщал Пушкин брату в начале двадцатых чисел ноября 1824 года (XIII, 123). В других письмах он снова жаловался на меланхолию и "одиночество" (XIII, 128) и называл Михайловское "своим гнездом" (XIII, 129). Когда в середине декабря из Дерпта приехал Алексей Вульф, поэт опять зачастил в Тригорское, где "завязалось дело презабавное" (XIII, 130).
Тут и зима полностью вступила в свои права, завершилась Четыредесятница - пришёл чудный праздник Рождества. На Святках Пушкин не только обсуждал с А. Н. Вульфом план тайного отъезда в чужие края, но и параллельно работал над "Борисом Годуновым".
Тогда он ещё не мог взять в толк, что его "народная трагедия", план и первые её черновые сцены, явилась началом долгого и трудного опровержения его же незрелой, с примесью злости и даже злобы, конспирологии; что это, "Борис Годунов" и бегство, то есть история и антиистория, поэма и эпиграмма - были в сущности своей "две вещи несовместные" (VII, 134).
В деревню иногда наведывались дорогие и душевнополезные Александру Пушкину люди, которые становились, по слову В. Ф. Ходасевича, "заплатами на его одиночестве". Они без всякой спеси и подолгу общались с Ариной Родионовной.
Первым в Михайловское, презрев возможные неприятности по службе, примчался лицейский "друг бесценный" - Иван Иванович Пущин, чиновник Московского надворного суда и член тайного Северного общества. Сани с "Большим Жанно" остановились у крыльца опального дома на рассвете 11 января 1825 года. Хотя стоял "страшный холод", Пушкин выскочил на двор встречать визитёра "босиком, в одной рубашке".
Не успели "скотобратцы" вдоволь нацеловаться, отдышаться и отогреться, как в комнате появилась Арина Родионовна. "Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один - почти голый, другой - весь забросанный снегом, - писал И. И. Пущин. - Наконец пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках), мы очнулись. Совестно стало перед этою женщиной, впрочем, она всё поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, чуть не задушил её в объятиях".
Арина Родионовна не терялась в догадках: она сразу увидела, что её "ангел" встретил господина в "заиндевевшей шубе и шапке" так, как никого не принимал ранее - встретил как родного человека. Этого было достаточно, чтобы и для няни неведомый заснеженный гость с порога, без каких бы то ни было рекомендаций, тоже стал родным.
Всего-то несколько часов, до ночи, пробыл Иван Пущин в Михайловском - а воспоминание о мимолётном свидании с трогательной старушкой он пронёс и через каторжную Сибирь, и через всю жизнь. Память декабриста сохранила множество эпизодов того дня с участием Арины Родионовны.
Он и в старости, повествуя об Александре Пушкине, ясно видел: как "среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках"; как за обедом она отведала привезённого "искромётного" Клико (!) и развеселилась; как Арина Родионовна, почему-то вообразившая, что Пущин останется погостить, "велела в других комнатах затопить печи, которые с самого начала зимы не топились", - и вся честная компания едва не угорела. Сам того, видимо, не подозревая, мемуарист походя создал в мемуарном тексте о Пушкине лиричный этюд о нашей героине.
Спустя месяц после посещения ссыльного друга, 18 февраля 1825 года, И. И. Пущин черкнул тому несколько строк. Примечательно, что это письмо, отосланное из Москвы, кончалось словами: "Кланяйся няне" (XIII, 144).
Пущинская весточка была доставлена адресату как раз в те февральские дни, когда Пушкин, заботясь об Арине Родионовне, расстался с домоправительницей (или экономкой) Р. Г. Горской, "мерзавкой и воровкой". "…Розу Григорьевну я принуждён был выгнать за непристойное поведение и слова, которых не должен я был вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от неё худеть" - так мотивировал поэт произведённую им "перемену в министерстве" в письме к брату Льву от 23 февраля 1825 года (XIII, 146).
(П. Е. Щёголев почему-то решил, что нанесённая Арине Родионовне обида, "по всей видимости, имеет отношение к интимным делам Пушкина", то есть к его "роману" с Ольгой Калашниковой: "Ушла Роза, которая могла быть свидетельницей романа. <…> А в чём обида, можно только строить догадки". Пушкинист весьма категорично зачислил няню в "лютые гаремные стражи" (В. Ф. Ходасевич), в "покровительницы романа": "В узкой ограниченности барского дома и усадьбы от няни не укрылось бы ни одно вожделение любезного её сердцу питомца".
В. В. Вересаев в очерке "Крепостной роман Пушкина" (1928) сдержанно возразил Павлу Елисеевичу: "Откуда это знает Щёголев? <…> Мы не имеем данных утверждать, что Родионовна в чём-нибудь перечила Пушкину, но также не имеем решительно никаких данных с щёголевскою уверенностью признавать её своднею в любовных делишках своего питомца. Общее уважение, которым она пользовалась в семье Пушкина, не достигается одним низкопоклонством и потаканием барским прихотям. И во всяком случае, по крайней мере, столь же вероятно, что она с осуждением, - пускай, может быть, и молчаливым, - относилась к шалостям молодого барина".)
Уже весной, в апреле 1825 года, у поэта в Михайловском гостил другой его лицейский друг - барон А. А. Дельвиг. Очевидно, и он быстро сдружился с Ариной Родионовной. Позже барон помянул няню добрым словом в одном из писем к Пушкину (XIII, 295).
Хорошо запомнила старушку и Анна Петровна Керн, неоднократно приезжавшая в Тригорское и заодно посещавшая Михайловское. Свидетельством тому стали тёплые мемуарные строки "вавилонской блудницы" об Арине Родионовне.
Любопытное воспоминание о четырёхдневном пребывании во владениях Александра Пушкина оставил офицер Лубенского гусарского полка Александр Петрович Распопов (Роспопов), давний знакомый поэта. Гусар наведался в сельцо Михайловское с приятелями по полку в июне или июле 1825 года. Этому эпизоду он отвёл чуть более тридцати строк своего мемуарного очерка - и вышло так, что почти половину текста офицер посвятил Арине Родионовне. Как будто именно к пушкинской няне, сделав порядочный крюк, заглянул лихой поклонник стихов и шампанского…
Она-то и встретила развесёлую офицерскую компанию в Михайловском: "Когда подходили мы к дому, на крыльце стояла пожилая женщина, вязавшая чулок; она, приглашая нас войти в комнату, спросила:
- Откудова к нам пожаловали?"
Из дальнейшего рассказа А. П. Распопова выясняется, что Арина Родионовна самым тщательным образом ухаживала за гостями все четыре летних дня: "Няня около нас хлопотала, сама приготовляла кофе, поднося, приговаривала:
- Не прогневайтесь, родные, чем Бог послал: крендели вчерашние, ничего, кушайте на доброе здоровье, а вот мой Александр Сергеевич изволит с маслом кушать ржаной…"
Да и расставание офицеров со старушкой было столь же сердечным: "Няня Арина Родионовна на дорогу одарила нас своей работы пастилой и напутствовала добрым пожеланием".
Словом, и приняла, и приветила, и проводила нянюшка нежданных гостей как натуральная радушная помещица средней руки.
"Няня заочно у вас, Ольга Сергеевна, ручки цалует - голубушки моей", - напоминал поэт своей сестре об Арине Родионовне в августе 1825 года (XIII, 209).
А чуть раньше, во второй половине июля 1825 года, Пушкин написал на французском языке пространное письмо к верному конфиденту - H. Н. Раевскому-младшему. Там, среди теоретических размышлений о драме, между строк о Байроне, Шекспире и прочем, присутствовали и такие знаменательные слова: "Покамест я живу в полном одиночестве <…>, и у меня буквально нет другого общества, кроме старушки-няни и моей трагедии; последняя подвигается, и я доволен этим" (XIII, 197, 540–541).
(Кстати, работая над "Борисом Годуновым", Александр Пушкин, как полагают некоторые учёные, привнёс в образ мамки царевны Ксении черты своей няни.)
Да, именно "Борис Годунов" и Арина Родионовна были двумя столпами его тогдашнего деревенского бытия - бытия в эпоху, когда поэт внезапно прозрел: "Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить" (XIII, 198, 542).
Заметим: ещё совсем недавно Пушкин запросто мог примериваться к разрушительной судьбе князя Андрея Курбского - теперь же он "мог творить"…
К "полному развитию" его гения была причастна и шестидесятисемилетняя крепостная старуха с неизменными спицами в руках. Повторим слова В. С. Непомнящего: "Я склонен думать, что это влияние было необычайно значительным <…>. Я думаю также: то, что мы называем художнической мудростью и объективностью Пушкина, его мужественное эпическое беспристрастие, его умение взглянуть на жизнь и на собственную судьбу "взглядом Шекспира", оформилось в свою полную национальную меру именно в деревне, рядом с няней, когда творческий опыт его получил народный привой; ведь Шекспир и дорог был ему прежде всего как гений "народной трагедии"".
Через год после налёта гусарского отряда под водительством А. П. Распопова в гости к Пушкину пожаловал поэт Николай Языков, студиоз Дерптского университета, приятельствовавший с А. Н. Вульфом. Он поселился в Тригорском, но регулярно посещал и Михайловское, где пылкого стихотворца (вкупе с гулякой Алексеем Вульфом) принимала всё та же Арина Родионовна.
В языковских письмах из деревни за июнь - июль 1826 года старушка вроде бы никак не фигурировала, однако позднее Николай Михайлович почтил её стихами, посвятив нашей героине целых два искренних послания. В этих произведениях 1827 и 1830 годов есть немало живописных подробностей об Арине Родионовне.