Судя по одному из писем H. М. Языкова к А. Н. Вульфу (от 18 мая 1827 года из Дерпта), он летом 1826 года обещая пушкинской няне написать стихи в её честь - и уже 17 мая следующего года H. М. Языков исполнил обещание.
Правда, автор вначале перепутал имя старушки и нарёк её Васильевной (в таком виде список стихов и попал к Пушкину через П. А. Осипову; XIII, 349–350). Смущённый своей ошибкой H. М. Языков писал 6 июня 1827 года А. Н. Вульфу в Тригорское: "Мне очень жаль, что няня не Васильевна! Вот новое доказательство той великой истины, что поэту необходимо знать совершенно предмет своего славословия прежде, нежели примется за перо стихотворное". Стихотворец, однако, успел исправить огрех, и в альманахе "Северные цветы на 1828 год" (год издания - 1827-й) нянюшка обрела-таки надлежащее отчество.
Стихи, напечатанные в "Северных цветах" (в Отделе поэзии) под названием "К няне", можно трактовать как поэтический портрет Арины Родионовны и - одновременно - как языковский отчёт о славном совместном времяпрепровождении четырёх лиц летом 1826 года:
Свет Родионовна, забуду ли тебя?
В те дни, как сельскую свободу возлюбя,
Я покидал для ней и славу, и науки,
И немцев, и сей град профессоров и скуки.
Ты, благодатная хозяйка сени той.
Где Пушкин, не сражён суровою судьбой,
Презрев людей, молву, их ласки, их измены,
Священнодействовал при алтаре камены, -
Всегда приветами сердечной доброты
Встречала ты меня, мне здравствовала ты,
Когда чрез длинный ряд полей, под зноем лета,
Ходил я навещать изгнанника-поэта,
И мне сопутствовал приятель давний твой,
Ареевых наук питомец молодой.
Как сладостно твоё святое хлебосольство
Нам баловало вкус и жажды своевольство;
С каким радушием - красою древних лет -
Ты набирала нам затейливый обед!
Сама и водку нам, и брашна подавала,
И соты, и плоды, и вина уставляла
На милой тесноте старинного стола!
Ты занимала нас - добра и весела -
Про стародавних бар пленительным рассказом:
Мы удивлялися почтенным их проказам,
Мы верили тебе - и смех не прерывал
Твоих бесхитростных суждений и похвал;
Свободно говорил язык словоохотный,
И лёгкие часы летели беззаботно!
В стихотворении 1830 года H. М. Языков вновь обратился к "вакхическим" воспоминаниям о встречах с Ариной Родионовной в июне - июле 1826 года:
Мы пировали. Не дичилась
Ты нашей доли - и порой
К своей весне переносилась
Разгорячённою мечтой;
Любила слушать наши хоры,
Живые звуки чуждых стран,
Речей напоры и отпоры
И звон стакана об стакан!Уж гасит ночь свои светила,
Зарёй алеет небосклон;
Я помню, что-то нам про сон
Давным-давно ты говорила.
Напрасно! взял своё токай,
Шумней удалая пирушка.
Садись-ка, добрая старушка,
И с нами бражничать давай!Ты расскажи нам: в дни былые,
Не правда ль, не на эту стать
Твои бояре молодые
Любили ночи коротать?
………………………………
Со мной беседовала ты,
Влекла моё воображенье…
Николай Языков покинул Тригорское и Михайловское в середине июля 1826 года - ориентировочно 17-го числа. По преданию, Арина Родионовна, прощаясь с полюбившимся ей молодым человеком, подарила тому шкатулку, изготовленную деревенским умельцем. С этим "заветным ларцем" H. М. Языков будто бы никогда не расставался, а после кончины поэта шкатулка находилась у его потомков, которые в 1951 году передали реликвию на государственное хранение.
О няниной шкатулке написано немало статей и заметок. Некоторые учёные и писатели относятся к ней весьма скептически, другие же, напротив, горячо ратовали и ратуют за её подлинность. Среди последних был, в частности, и хранитель Пушкинского заповедника С. С. Гейченко. Вот что говорится в одном из очерков подвижника:
"Шкатулка эта прямоугольной формы, дубовая, с отделкой из вишнёвого дерева, с откидной крышкой, в центре которой - небольшое, ныне заделанное, отверстие "для копилки". На внутренней стороне крышки - пожелтевшая от времени бумажная наклейка с надписью чернилами: "Для чорного дня. Зделан сей ящик 1826 года июля 16-го дня". Ларец закрывается на замок, сохранность его довольно хорошая. Это единственная подлинная вещь Арины Родионовны, дошедшая до наших дней".
Что ж, дата на крышке указана вполне правдоподобная - и данное обстоятельство, видимо, стоит учитывать в спорах о подлинности языковского ларца.
Ещё в начале прошлого столетия протоиерей В. Д. Смиречанский опубликовал в провинциальной печати интересный документ - роспись Воскресенской церкви погоста Вороничи Опочецкого уезда, составленную в 1825 году священником Илларионом Евдокимовым Раевским (известным "Шкодой"). Среди "дворовых людей" сельца Михайловского "помещицы Надежды Осиповой, жены Пушкиной" в росписи была отмечена и "вдова Ирина Родионова 71 г<ода>".
Деревенская жизнь "вдовы Ирины" в годы ссылки Пушкина отнюдь не ограничивалась "домашним кругом" (VI, 78), о чём свидетельствуют новонайденные архивные материалы.
Документы Великолукского архива извещают нас о том, что няня поэта не раз участвовала в церемониях венчания местных крестьян и дворовых. Так, 5 января 1826 года она выступила в качестве свидетельницы при бракосочетании "помещика Ганибала сельца Петровского дворового человека Тимофея Стефанова 33 лет с дворовой девкой Параскевой Фёдоровой 21 года". В метрической книге было прописано: "Поручители: отец венчальный дворовый человек Егор Харитонов, мать венчальная помещицы Пушкиной сельца Михайловского дворовая жена Ирина Родионова и сторонние того сельца Михайловского дворовый человек Василий Михайлов и Архип Кирилов".
Другая запись в той же метрической книге гласит, что в 1826 году Арина Родионовна стала крестной матерью Варвары - первенца обвенчанных в январе дворовых людей Тимофея и Параскевы.
Конечно, нянюшка постоянно общалась и со своими детьми и их семьями, крепостными сельца Михайловского, но об этой стороне её жизни нам, к сожалению, ничего не известно.
Так как наша героиня была человеком, что называется, публичным, то она попала в воспоминания некоторых жителей тех мест.
Например, дочь П. А. Осиповой, Мария Ивановна, поведала в 1866 году приехавшему в Псковскую губернию историку М. И. Семевскому: "Это была старушка чрезвычайно почтенная - лицом полная, вся седая, страстно любившая своего питомца, но с одним грешком - любила выпить… Бывала она у нас <в> Тригорском часто…"
(Стоит, пожалуй, коротко прокомментировать неосторожное высказывание М. И. Осиповой, ибо оно зачастую используется в неблаговидных целях. Под хмельком Арину Родионовну иногда, действительно, видели, однако только ангажированные щелкопёры могут вещать об "алкоголизме" нашей героини. Да, вино, случалось, веселило её изнурённое сердце, дарило душе короткую, преходящую иллюзию пира - но оно не являлось болезненной, "горькой" страстью нянюшки.)
Другому археографу, К. А. Тимофееву, удалось летом 1859 года встретиться в сельце Михайловском с Петром Парфёновым, бывшим кучером поэта, "стариком лет за 60, ещё бодрым" и "толковым". В ходе долгого разговора о Пушкине собеседники уделили внимание и его старой подруге:
"- А няню его помнишь? Правда ли, что он её очень любил?
- Арину-то Родионовну? Как же ещё любил-то, она у него вот тут и жила. И он всё с ней, коли дома. Чуть встанет утром, уж и бежит её глядеть: "здорова ли, мама?" - он её всё мама называл. А она ему, бывало, эдак нараспев (она ведь из-за Гатчины была у них взята, с Суйды, там эдак все певком говорят): "батюшка ты, за что меня всё мамой зовёшь, какая я тебе мать".
- Разумеется, ты мне мать: не то мать, что родила, а то, что своим молоком вскормила. - И уже чуть старуха занеможет там, что ли, он уж всё за ней. <…>
- А правда ли, Пётр, что Александр Сергеевич читывал няне свои стихи и сам любил слушать её сказки?
- Да, да, это бывало: сказки она ему рассказывала, а сам он ей читал ли что, не запомню: только точно, что он любил с ней толковать".
Из нехитрой повести сохранившего хорошую память кучера видно, что Пушкин никоим образом не стыдился своего чувства к крепостной старухе, не прятал его от чужих глаз: он выказывал любовь к "маме" и вне дома, прилюдно.
А очередной поэтической декларацией его любви к Арине Родионовне стало стихотворение "Зимний вечер", которое датируется (согласно помете в цензурной рукописи; II, 920) 1825 годом. Пушкин дважды напечатал эти стихи при жизни:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей (II, 387).
Полагаем, что "Зимний вечер" - недооценённое стихотворение. Это произведение чуть ли не космического масштаба; произведение, которое нуждается в комплексном - философическом, культурологическом, филологическом и прочем - исследовании.
Здесь мы укажем лишь на одну из принципиальных пушкинских аллюзий.
…И был вечер, "зимний вечер", когда устоявшийся мир внезапно рухнул, переродился в хаос - кружащийся, тревожный и угрюмый, полный скрытых намёков и явных угроз.
Сутью обновившегося мира стала почти беспредельная его пустота, чуть ли не тотальная ирреальность. Живые обыденные звуки, будь то звериный вой или плач ребёнка, шуршание соломы или человеческий стук в окошко, - вмиг умерли: нагрянувшая буря заглушила их или подменила субституциями. Вихрь утвердился тогда и на земле, и в поднебесье, - а тварный мир онемел и обезлюдел, то есть фактически исчез. И вроде бы возобладал непроглядный хаос повсюду, как будто переиначил на свой лад или уничтожил всё и вся - однако не сумел поглотить, разрушить одну-единственную "ветхую лачужку", и два живых и сохранивших дар слова существа уцелели, спаслись.
Этими последними существами оказались поэт и его седая няня. Первый ответствовал хаосу стихами, а "добрая подружка" могла противопоставить стихии душевную старую песню.
Так, объединив свои усилия и сдвинув кружки, они и выстроили в помрачённом мире нерушимый сердечный ковчег.
Из всех сочинений, прямо или косвенно связанных с Ариной Родионовной, "Зимний вечер" является, по-видимому, самым онтологическим пушкинским опытом. Профессор Н. Ф. Сумцов вообще считал его "одним из лучших в художественном отношении произведений" поэта. С такой оценкой согласились и другие пушкинисты, в частности И. О. Лернер. "Это сквозь слёзы писано", - подметил В. Ф. Ходасевич.
Упомянута была "няня" и в строфе XXXV четвёртой главы "Евгения Онегина", которая также создавалась в Михайловском:
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няни.
Подруги юности моей… (VI, 88).
А в черновике современные текстологи сталкиваются с такими (записанными карандашом) вариантами третьего стиха:
Читаю ныне старой няни…
Читаю доброй старой няни… (VI, 369).
В ряде авторитетных изданий, скажем, в указателе имён к соответствующему тому Большого академического собрания сочинений Пушкина (который вышел в 1937 году под редакцией Б. В. Томашевского), "старая няня" идентифицирована как Арина Родионовна (VI, 665). Итак, в романе с некоторых пор стали сосуществовать сразу две очень похожие на нашу героиню няни: "Филипьевна седая" и "подруга юности" самого автора "Онегина" (нотабене: однако в пределах какой-либо одной главы встретиться им не довелось).
"Применение слова "подруга" к старушке няне, крестьянской женщине, звучало как смелый поэтизм, утверждение права поэта самому определять эстетические ценности в окружающем его мире", - подчёркивает современный комментатор "Евгения Онегина". Эту мысль должно, однако, распространить и на ценности этического порядка.
"Он посвящал почтенную старушку во все тайны своего гения, - утверждал в 1855 году, ссылаясь на данный фрагмент романа в стихах, П. В. Анненков. - К несчастью, мы ничего не знаем, что думала няня о стихотворных забавах своего питомца". Эскапада "первого пушкиниста" впоследствии породила множество саркастических комментариев.
Безусловно, П. В. Анненков хватил тут через край: няня не могла быть ни соучастницей творческого процесса "ангела", ни "критиком строгим" (VI, 86) его завершённых произведений, да и литературного салона в сельце Михайловском, естественно, не существовало. Но в том, что Пушкин иногда читал вслух при Арине Родионовне какие-либо поэтические тексты, а потом, по окончании декламации, выслушивал (пускай даже пряча улыбку) безыскусные нянины суждения, нет, как нам представляется, ничего анекдотичного. Поэт и его говорливая "мама" были столь близки, что могли запросто беседовать обо всём и в любой, даже весьма экстравагантной для неграмотной крестьянки, форме.
Текстологические наблюдения показали, что указанная строфа о няне и смежные с ней строфы четвёртой песни "Евгения Онегина" были созданы Пушкиным, скорее всего, в декабре 1825 года. К этому сроку поэт, вероятно, уже знал о внезапной кончине императора Александра I, случившейся в далёком Таганроге утром 19 ноября. А 17 или 18 декабря того же года приехавший из Петербурга повар П. А. Осиповой Арсений поведал огорошенным обитателям Тригорского и Михайловского о военном бунте, который произошёл в Северной столице 14 декабря.
Вскоре в псковскую глухомань доставили и петербургские газеты с сообщениями о неслыханном кровавом злодеянии и манифестом о вступлении на всероссийский престол Николая I Павловича.
В истории империи открылся тогда новый период - начинался новый период и в жизни Александра Пушкина.