Надобно понимать, что дискуссия об Арине Родионовне возникла (и, не утихая, продолжается по сей день) как жёсткий, но всё же локальный спор в рамках значительно более масштабной, мировоззренческой полемики - полемики о месте и роли Пушкина в отечественной истории. Дабы не уклониться далеко в сторону от проблематики настоящей книги, сформулируем суть этой дискуссии по возможности лапидарно, посредством бинарной оппозиции, которую обозначим классическими цитатами.
Допустим, так: что есть Пушкин для нашего ушедшего и длящегося бытия - "русский национальный поэт", "явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа" (Н. В. Гоголь) или же только "наш первый поэт-художник" (И. С. Тургенев)?
При "тургеневском", с подчёркнутой эстетической доминантой, ответе на основополагающий вопрос Арину Родионовну надлежало (так сказать, по определению) разжаловать из знаковых и символичных фигур, входящих в ближайшее пушкинское окружение, - в очеловеченный задник сценического пространства, в онемелый и окаменелый объект. И за время существования пушкинистики означенную операцию, в той или иной форме, с разными степенями мастерства, откровенности и приязни к старушке, провела целая клака противников "русского начала".
Уже через несколько месяцев после выхода в свет анненковских "Материалов для биографии А. С. Пушкина" поэт и критик М. А. Дмитриев возмущался в письме к М. П. Погодину (тяготевшему к славянофилам): "Из новейшей биографии Пушкина <…> узнали мы, что, вероятно, обязан Пушкин народностью некоторых своих произведений - старухе своей нянюшке, о которой столько нынче пишут, что, я думаю, ей икается на том свете. Словом: Пушкина не выводят нынче перед публикою иначе, как со старухой нянькой. Карамзин и И. И. Дмитриев, я думаю, смеялись бы этому; а Пушкин краснел бы, представляя из себя эту группу. <…> Только и прославляете двух богов: Пушкина и Гоголя, да одну богиню: няньку Радивоновну!.."
Есть основания думать, что за щедрые комплименты в адрес Арины Родионовны П. В. Анненкову тогда досталось не только от взбалмошного М. А. Дмитриева. Да и сам Павел Васильевич, человек вполне либеральной закваски, приверженец "европейских начал", увидев однажды имя пушкинской няни на развевающихся славянофильских хоругвях, вероятно, понял, что погорячился и ненароком угодил в недружественный стан. К началу семидесятых годов XIX века взгляд "первого пушкиниста" на старушку был публично и довольно существенно скорректирован.
Переиздавая в 1873 году биографию поэта, П. В. Анненков не стал редактировать общеизвестный текст и сохранил все ранее им данные характеристики няни. Но спустя год он напечатал в Петербурге новый труд - "Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху", где фактически дезавуировал собственные высказывания 1855 года.
"…Довольно трудно представить себе, что биографы Пушкина, - впрочем, со слов самого поэта нашего, только понятых ими чересчур узко, - заставляют участвовать в развитии Пушкина и даже направлять это развитие няню его, Арину Родионовну, - писал поставивший себя в положение унтер-офицерской вдовы П. В. Анненков. - Это одно из тех недоразумений, которые отходят в область "биографических предрассудков" <…>. По смыслу этого предания выходит так, как будто добрая и ограниченная старушка, Арина Родионовна, играла нечто вроде роли бессознательного, мистического деятеля в жизни своего питомца и открывала ему область народного творчества, благодаря своему знанию русских сказок, песен и преданий. Арина Родионовна была действительно верным и усердным посредником в ознакомлении Пушкина с некоторыми примерами и мотивами народной фантазии, но, конечно, не её слабая и немощная рука указала поэту ту дорогу, на которой он <…> очутился: тут были указатели другого рода и порядка".
Об "ограниченности" няни и ничтожности её влияния на поэта чуть позже заявил в записках и его племянник, сын пушкинской сестры Ольги Сергеевны, Л. Н. Павлищев. В его мемуарной эскападе, полной к тому же пренебрежения к русскому фольклору, сквозила и нескрываемая личная обида:
"До настоящего времени никто из биографов покойного моего дяди, - как это ни покажется странным, - не отвёл единственной родной сестре его, матери моей Ольги Сергеевне, подобающего ей места, между тем как, распространяясь о младшем брате поэта, господа эти толковали усердно и о няньке матери моей и его, Ирине Родионовне (нашедшей себе место и на картине Ге - "Пушкин, читающий свои стихи Пущину"), личности полуграмотной и ровно ничем не замечательной, в сущности, кроме сообщаемых ею россказней о богатыре Еруслане Лазаревиче, царе Салтане и прочих, в этом роде, народных басен".
Текли годы - струилась и полемика…
Установка на механическое прославление няни, навязанная пишущему сословию "пушкиноведами в шинелях с наганами" (О. Э. Мандельштам) в советские времена, в какой-то мере сковала руки противникам "русского начала". Однако возможности, и немалые, для завуалированных возражений живучим (но тоже не жирующим) "славянофилам" у них всё же остались - и контроверза продолжилась.
Иногда дискуссия принимала обличье праведной борьбы с апологетическими крайностями коммунистического толка. Но порою полемисты одной-двумя фразами метили и в тех, кто некогда стоял у истоков няниного "культа" ("Некоторые критики, как, напр<имер>, Аполл<он> Григорьев, преувеличили её роль…" и т. д.).
Чаще всего они действовали просто: сочувственно и в нужном контексте цитировали своих дореволюционных единомышленников. Так, поступили, положим, А. Л. Осповат и Н. Г. Охотин, которые напечатали в комментариях к факсимильному изданию анненковских "Материалов…" вышеприведённое письмо М. А. Дмитриева к М. П. Погодину.
Трудно было придраться и к М. К. Азадовскому, почти дословно повторившему в статье "Сказки Арины Родионовны" (1938) мысли П. В. Анненкова: "Нельзя видеть в Арине Родионовне, - как это делают многие исследователи, - воплощение какой-то чуть ли не мистической силы, властно направившей Пушкина на новый путь. Неправильно видеть в ней основной и почти единственный источник и стимул фольклорных интересов Пушкина. Такие утверждения прежде всего необычайно снижают и обедняют смысл и значение пушкинского фольклоризма в целом, отрывая поэта от более сложных воздействий общественного порядка и вырывая его из общего процесса развития мировой литературы. А если бы не было Арины Родионовны, неужели в таком случае Пушкин прошёл бы мимо народных источников творчества или, может быть, он не сумел бы стать великим народным поэтом?"
Применялись, впрочем, и более затейливые методы. Так, эссе В. С. Непомнящего "Мамушка" (или "Мама") в своё время вызвало не только озабоченность в кругах предрасположенной ко всяческим фобиям интеллигенции, но и самиздатовский пасквиль на пушкиниста (автором и распространителем текста был довольно известный московский литератор).
Эффективной формой умаления заслуг Арины Родионовны, отнюдь не всегда и далеко не всеми осознаваемой, была и стимуляция обывательского спроса на Наталью Николаевну Пушкину - как на главную (или роковую) женщину в жизни поэта. Порождённые ажиотажным спросом сочинения о жене Пушкина - иногда искренние, чаще лукавые, почти всегда малопристойные - приходились по вкусу невзыскательной публике, а заодно они теснили "пресные" сюжеты о крепостной старушке на историографическую периферию.
Долго хранил молчание, но в конце концов всё-таки молвил своё веское слово об Арине Родионовне и Владимир Набоков, для которого в послевоенные ("лолитные") годы сами понятия "национальный поэт" или "поэт народный" звучали как нонсенс. В юности Владимир Владимирович (тогда ещё тосковавший по России В. Сирин) писал сентиментальные стихи о ждущей Пушкина няне и её "верной душе". Став же литературным олимпийцем и транснациональным мэтром, Набоков (вернее, уже Nabokow или, в иной транскрипции, Nabokov) и трактовал "мамушку" (равно как и полемику вокруг Арины Родионовны) по-олимпийски: свысока и космополитично.
В англоязычном Комментарии к "Евгению Онегину", опубликованном в 1964 году в Нью-Йорке, В. В. Набоков признал, что Пушкин "и в самом деле душевно любил Арину и её сказки". Но тут же он добавил: "Русских комментаторов слишком опьяняет идея "простой русской женщины из народа", которая рассказывает старые сказки (увы, почерпнутые из дешёвых итальянских брошюр) "нашему народному поэту" (как будто истинный поэт может быть "народным"!)…" Так и не пояснив, какими путями старушка ознакомилась с "итальянскими брошюрами", В. В. Набоков снял проблему Арины Родионовны следующим образом:
"Народолюбцы-пушкинисты обожают её до слёз. Влияние её сказок на Пушкина усердно и нелепо раздувается. Вряд ли Пушкин когда-нибудь читал ей вслух ЕО ("Евгения Онегина". - М. Ф.), в чём уверены некоторые комментаторы и иллюстраторы. В 1820-е гг. она твёрдою рукою вела хозяйство, держала в страхе служанок и была очень не прочь приложиться к бутылочке. Пушкин, отзывавшийся на всякое модное литературное веяние своего времени, романтизировал её в стихах…"
О том, что Арина Родионовна "пивала", автор "Лолиты" упомянул и в "Других берегах" (1954).
Вердикт авторитетного В. В. Набокова был повторен и заучен как эмигрантами, так и западными славистами. Полюбился он и некоторым российским исследователям, которые после краха советского режима наконец-то получили возможность свободно высказаться насчёт няни - и не мешкая сочинили вариации на тему: "Старушонка вздор!.. Не в ней и дело!".
Однако главным супостатом Арины Родионовны в "пост-набоковской" пушкинистике, как представляется, всё же стал представитель "третьей волны" эмиграции - профессор Калифорнийского университета, прозаик и специалист в жанре "литературного расследования" Ю. И. Дружников.
Из-под его пера вышло несколько сочинений о поэте, в частности, книга о "великом отказнике" - "Узник России. По следам неизвестного Пушкина", посвящённая чуть ли не всегдашнему пушкинскому "настойчивому желанию выбраться" из ненавистной империи. Логичным развитием профессорского "свежего, даже субъективного взгляда на биографию узаконенного символа национальной гордости" (В. Д. Свирский) была "демистификация" Арины Родионовны, осуществлённая Ю. И. Дружниковым в пространной работе под названием "Няня Пушкина в венчике из роз". Она была напечатана в нью-йоркском "Новом журнале" в 1996 году.
Кто-то из знатоков, открыв этот журнал, с первых же страниц уличит американского профессора в дилетантизме, подчас вопиющем; ещё кого-то могут покоробить блоковские реминисценции или фрейдистские экзерсисы; третьему вздумается указать на библиографическую неопрятность работы и т. п. Но знатоки, полагаем, должны и поблагодарить автора за подкупающую откровенность его очередного "расследования". Нам не приходилось сталкиваться со столь прямодушными декларациями, разящими чохом и Арину Родионовну ("историко-литературное явление"), и тех, кто водрузил на старушечье чело, по терминологии Ю. И. Дружникова, розовый венчик.
Довольно часто профессор бичевал, как может показаться, "перегибы" русских и советских пушкинистов, их нелепые и невежественные подставки - однако за близкими (и порою верно избранными) мишенями явственно просматриваются его главные, стратегические цели: их Ю. И. Дружников не терял из виду.
Изучив "толстую папку накопленных материалов" и установив, что Пушкин "любил няню" (но только в годы михайловской ссылки: "в Петербурге она была ему не нужна"), Ю. И. Дружников затем пришёл к выводу, что Арина Родионовна "обрела вторую жизнь в воображении и текстах" поэта, то есть была им идеализирована: "Она осталась в его произведениях романтизированным счастливым персонажем без личной жизни и вне социального контекста, столь важного для русской литературы". Такая ирреальная "литературная модель" (во всех произведениях функционирующая как "второстепенная"), с одной стороны, была любезна Пушкину и вдохновляла его на новые творческие свершения, с другой же - приносила сугубую пользу, укрепляла репутацию поэта в светском обществе: ведь "человеческое отношение к простому люду" считалось "хорошим стилем того времени и пушкинского круга".
Но пушкинистика, как сообщено читателям далее, "полюбила няню ещё больше Пушкина". Волю эмоциям дали и дореволюционные жрецы науки о поэте, и, естественно, славянофилы, которым Арина Родионовна "помогала <…> приближать поэта к своему лагерю", и представители "советской пушкинской школы". Все они, обращаясь к "литературному мифу об идеальной няне", словно сговорившись, "высказывали мысли, созвучные официальной национальной идеологии".
Через пару страниц профессор вновь взял на мушку раздражающую его цель и заострил мысль: "После октябрьского переворота миф о няне был использован для политической коррекции образа Пушкина как народного поэта. <…> Рассуждения о народности творчества стали неотъемлемой частью науки о Пушкине. Пригодились и некоторые соображения славянофилов". Пришлись же они ко двору потому, что "пушкинистика становится родом агиографии, каковой она пребывает и сегодня. Темы "Пушкин и народ", "Пушкин и Родина", его патриотизм объявляются фундаментальными в литературоведении, а няня - основополагающим элементом построения таких моделей".
Поэзии и письмам Пушкина, свидетельствам современников няни и славянофильской выдумке Ю. И. Дружников противопоставил свою - сорную, не ведающую стыда, "правду". На поверку Арина Родионовна - "сублимированная мать поэта" - была совершенно другой. "…Невозможно выяснить, - утверждал профессор, - каков реальный вклад няни в воспитание поэта". Вклад той самой старушки, "которая не могла запомнить двух букв, чтобы написать слово "няня"" - но умела слушать воспитанника ("талант, свойственный, правда, в ещё большей степени, чем людям, собакам и кошкам"); той крепостной женщины, которая "вряд ли понимала, что именно пишет барин", - но зато "была склонна к алкоголизму".
Исчерпав компрометирующие няню материалы и захлопнув досье, Ю. И. Дружников подвёл итоги "расследования":
"…B целом сегодня миф об Арине Родионовне существенен для многих, он - часть воспитания человека в российской культуре и в определённом духе. Не разрушать, а понять его было нашей задачей. И всё же возникает простой, как глоток воды, вопрос, который автор обращает к самому себе, но он может вызвать негодование поклонников няни: нужно ли тратить быстротечное время, чтобы столь подробно её рассматривать? Мне кажется, если няня не играла такой важной роли в жизни поэта, писать о ней в его биографиях лучше короче и в скромных тонах".
В слегка отредактированном виде очерк Ю. И. Дружникова был быстро и не единожды переиздан в нашей стране, где его рекламировали как "остроумный вызов, брошенный писателем официозной пушкинистике, десятилетиями эксплуатирующей одни и те же штампы". Жаль, что ни американскому профессору, ни его российским лоббистам, похоже, так и не вспомнились слова Пушкина, сказанные по поводу подобных сочинений: "…Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви" (XII, 36).
Подходящей пушкинской ремаркой мы и завершим вводную главу.
Переходим к жизнеописанию Арины Родионовны.
Скоро сказка сказывается - да не скоро книга пишется…
Выпало нашей нянюшке два разных века узреть, жить-быть в российском царстве-государстве при двух сиятельных царицах и четырёх владыках свирепых.
А явилась она на свет Божий в самый что ни на есть разгар Семилетней войны со всяческими басурманами, когда на прародительском престоле в граде Петровом восседала всё ещё величественная, но уже расстающаяся с былой красой и тужащая по сему случаю Елисавета Петровна…
Глава 2
КРЕСТЬЯНСКАЯ ДОЧЬ
Явилась из толщи народа русского…
В. Ф. Ходасевич
В тот год, оказавшийся 7266-м от Сотворения мира, весна в северной России началась "марта 9-го числа после полудни, в 6-м часу в 34-ой минуте, когда Солнце в знак Овна вступило и по всей земли первое в году равноденствие учинило". Люди разных сословий пробуждению природы радовались, - и всё же поглядывали на сумрачное небо с изрядной опаской: ждали оттуда появления кометы, предсказанной английским астрономом Эдмундом Галлеем. "Но понеже течение ея несколько переменно быть кажется, то он, взявши и переменность оную в рассуждение, полагает, что оной ожидать можно в исходе сего году или в начале будущего, 1759-го, году", - загодя успокаивал встревоженную публику петербургский месяцеслов.