Хотя Е. Поселянин в газетных столбцах и твердил порою зады, некоторые высказывания публициста были всё-таки довольно интересными, неизбитыми. Сказанное относится прежде всего к описанию того периода жизни Пушкина, который наступил после кончины Арины Родионовны: "Он стал без неё сиротой, потому что никто так его не любил, как она, этою - самою нужною и самою редкою в жизни - любовью, всё дающею и ничего не требующею, любовью, к которой можно прильнуть и отдохнуть…" Пускай спорным, но логичным развитием такого тезиса стало допущение, как будто предвосхитившее построения нынешних адептов "альтернативной истории": "И если б в те ужасные дни, когда назревала трагедия, была ещё жива Арина Родионовна и находилась при Пушкине, его судьба, быть может, сложилась бы иначе. Ему не перед кем было тогда открыться, некому было прикоснуться к его ранам опытною успокаивающею рукою".
В завершение очерка Е. Поселянин заявил, что в Петрограде или Москве "давным-давно пора воздвигнуть в лице Арины Родионовны прочный вещественный памятник этой светлой силе русского простонародья".
Другую, отнюдь не "светлую" и не заинтересованную в "литых из меди" монументах, силу, уже выводимую кое-кем на столичные улицы и сбивавшуюся там в ропщущие, звереющие с каждым часом толпы, увлечённый автор очерка, по всей видимости, упустил из виду.
Через несколько дней после появления этой публикации занавес опустился: в России произошла революция, началась Смута…
Пришедшие к власти, овладев перво-наперво почтой, телеграфом и прочим полагающимся имуществом, затем ничтоже сумняшеся взяли под свою жёсткую опеку и смиренную, добропорядочную пушкинистику. Определённые идеологические дивиденды сулила победителям всемерная эксплуатация имени и образа Арины Родионовны - как-никак простой крепостной женщины, верной соратницы поэта-декабриста. И няня Пушкина была без промедления внесена в "номенклатурные" списки угодных революционным прагматикам покойников ("жертв царизма"). Стимулированные режимом сочинения на адаптированную тему, естественно, вскоре появились, а впоследствии они стали множиться как грибы после дождя. (Особенно преуспели на данном поприще представители поэтического цеха.) Листать и читать эти публицистические заметки, очерки и статьи - типа размышлений чешского коммуниста Юлиуса Фучика "Няня поэта" - ныне можно, пожалуй, токмо по историографической необходимости.
Абсолютное большинство работ об Арине Родионовне, созданных при советской власти и по советским прописям, отмечены неизгладимой печатью "социального заказа" и имеют все характерные признаки скудоумного конъюнктурного ремесленничества. "Модернизированный "наш современник" Пушкин вёл себя в романах и пьесах, выходивших в 1930–1950-е годы, в полном согласии с требованиями, предъявляемыми положительному герою советской литературы", - пишет в наши дни исследователь. И продолжает: "Его главная вдохновительница - Арина Родионовна, которая не только подсказывает ему мотивы и образы стихотворений, но и обсуждает с ним политические события". Скорее всего, заслуженным уделом таких сочинений всевозможных жанров будут разве что скупые строки в библиографических справочниках. Но и в указанные справочники вряд ли удастся поместить подлинные перлы - скажем, информацию о вновь выведенном в СССР сорте картофеля, который умельцы окрестили… "Ариной".
"Будем же беспристрастны и не станем преувеличивать влияния Арины Родионовны на Пушкина. Таких добрых старушек было много на Руси, и многим из наших писателей они рассказывали свои сказки, но только на одного Пушкина эти сказки повлияли так беспримерно". Прискорбно, но факт: подобные призывы лиц высокопрофессиональных и трезвых не встретили после революции должного понимания. Взамен него трудящимся на всяком шагу прививали слепую, бездумную любовь к пушкинской няне - и люди, как правило, послушно любили Арину Родионовну именно такой, профанированной любовью.
Лишь считанные исследования и заметки о няне поэта, напечатанные в советские годы, пережили долгую и трудную агитпроповскую эпоху, сохранив ту или иную степень ценности, и закрепились в анналах пушкинистики.
К таковым следует отнести скромную с виду книжечку маститого пушкиниста и историка литературы Н. О. Лернера "Няня Пушкина", которую выпустили в Ленинграде в 1924 году, аккурат к 125-летию со дня рождения поэта. На тридцати двух страницах малого формата тут были собраны и доступно изложены элементарные "начатки знаний" по данному вопросу, как то: имевшиеся тогда в распоряжении учёных факты биографии Арины Родионовны, пушкинские стихи и фрагменты писем о "мамушке", свидетельства современников поэта и колоритные мнения известных пушкинистов. "Для Пушкина няня была не только нежной пестуньей и преданным другом: в ней он нашёл истинно-народный образ и исчерпал его в своём творчестве, - провозглашается в одном из лернеровских пассажей. - Её преданность и нежность так глубоко врезались в его сердце, жаждавшее любви и ласки, что он запечатлел даже отдельные проявления любви своей няни, умилявшие его своей трогательною непосредственностью, и эти черты отразил в своих произведениях".
Иллюстрированная брошюра Н. О. Лернера оказалась первым в нашей науке специальным книжным изданием об Арине Родионовне - и в этом, как сейчас представляется, заключалось главное достоинство ленинградской штудии (давно ставшей библиографической редкостью).
Заметной вехой в изучении жизни Арины Родионовны стало фундаментальное исследование А. И. Ульянского "Няня Пушкина", изданное Академией наук СССР в 1940 году. "Значение Арины Родионовны для Пушкина исключительно велико и общеизвестно, но полностью ещё не охвачено, не подытожено; биографические же сведения о ней поражают своей скудостью, - заявлено в предисловии к книге. - О происхождении Арины Родионовны, её детстве, условиях личной жизни, жизни её семьи, её потомках почти ничего не известно. <…> Автор был уверен, что скудость имеющихся сведений о жизни Арины Родионовны не помешает осуществлению настоящего труда, в соответствии с замыслом, в надежде, что при настойчивых разысканиях удастся обнаружить ещё не тронутые и неизвестные материалы и документы".
Такие редкостные материалы А. И. Ульянскому, действительно, посчастливилось найти - в метрических книгах и исповедных росписях суйдовской церкви Воскресения Христова, в ревизских сказках XVIII века и в иных труднодоступных исторических источниках. Благодаря обнаруженным документам объяснились или уточнились многие спорные, причём решающие, эпизоды биографии пушкинской няни. Попутно автором была составлена "Родословная" Арины Родионовны, в которой он сумел - прямо-таки "поколенно" - проследить судьбу крепостного рода "мамушки" с конца XVII и почти до середины XX столетия. Значение кропотливых разысканий А. И. Ульянского трудно переоценить: его книга сразу вошла (и поныне входит) в разряд настольных для любого подлинного учёного или писателя, вознамерившегося сказать что-либо существенное о няне поэта.
Едва ли подобный объективный писатель сможет обойтись и без эссе В. С. Непомнящего "Мама", впервые опубликованного (под названием "Мамушка") в 1981 году и спустя два года переизданного - в журнальном и книжном, расширенном, вариантах. Оно преисполнено глубоким лирико-философским смыслом.
"Мы чаще всего говорим о няне Пушкина либо сентиментальными общими словами, либо с точки зрения фольклористической, в связи со сказками и песнями, записанными от неё, - пишет В. С. Непомнящий. - Но ведь это так мало и плоско; но ведь он провёл с нею бок о бок два года, и каких года; но ведь не будь её, он во многом был бы, может, другим. Кто из творцов культуры скажет, что его жизнь, личность, работу строили только большие события, идеи и тенденции, книги и коллеги; кто умолчит о том, с какою силой воздействуют мать и отец, сестра или брат, жена, ребёнок, друзья - те, чьё влияние так всепронизывающе, что его трудно ухватить и отвести ему место в комментариях?
Приезжали иногда - редко - друзья, бывал Алексей Вульф, в Тригорском жили милые барышни со своей милой матерью. Но друзья уезжали; Вульф был умён и занятен, тригорские соседки были чудные - но разве они могли влиять на Пушкина?
А она влияла. Я склонен думать, что это влияние было необычайно значительным <…>. Не зря она - один из устойчивейших обликов его музы. Рядом с ней определилось и окрепло слово зрелого Пушкина. Она ввела русскую песню и русскую сказку в его опыт и душу. <…> Его русская речь во многом воспитана ею. Мне всё кажется, что то неповторимое чувство, которое знакомо нам по стихотворению "Я вас любил…", в чём-то сходно с любовью женщины и будто несёт отблеск беззаветной любви, которую питала к нему няня. Я думаю также: то, что мы называем художнической мудростью и объективностью Пушкина, его мужественное эпическое беспристрастие, его умение взглянуть на жизнь и на собственную судьбу "взглядом Шекспира", оформилось в свою полную национальную меру именно в деревне, рядом с няней, когда творческий опыт его получил народный привой; ведь Шекспир и дорог был ему прежде всего как гений "народной трагедии"".
В заключение В. С. Непомнящий, как бы солидаризируясь с предшественниками, выразил надежду, что "благодарная Россия" рано или поздно соорудит памятник пушкинской няне - и поставит вожделенный памятник не где-либо, а непременно в Москве: "Я думаю, что это когда-нибудь будет; потому что это долг культуры перед обыкновенным человеком; потому что Родионовна стоит у самого начала нашей, ещё детской, "народной тропы" к Пушкину, и она же - у начала его "тропы" к народу, к нам; она сказала своё тихое слово в культуре народа, и часть её души есть в "заветной лире"".
Не забыли об Арине Родионовне и русские изгнанники, прежде всего представители "первой волны" эмиграции. На чужбине стойкий интерес к пушкинской няне проявляли миряне и клирики, поэты и прозаики, не отставали от них и критики, публицисты, историки литературы, философы.
Так, C. Л. Франк, размышляя в этюде "Религиозность Пушкина" (1933) о "глубокой, потаённой общей духовной умудрённости" поэта, счёл нужным заметить: "Не надо забывать, что этот строй мыслей и чувств питался в Пушкине навсегда запавшими ему в душу впечатлениями первых детских лет, осенённых духовной мудростью русского народа, простодушной верой Арины Родионовны".
В 1937 году вся зарубежная Россия, все без исключения страны и регионы рассеяния отметили печальный пушкинский юбилей. Тогда же на страницах парижского журнала "Современные записки" (№ 64) появился "Мой Пушкин" Марины Цветаевой - объяснение поэта в любви к поэту, которое сопровождалось проникновенными словами об Арине Родионовне и пушкинских стихах "К няне", запавших в цветаевскую душу с далёкого детства:
"Но любимое во всём стихотворении место было - "Горюешь будто на часах", причём "на часах", конечно, не вызывало во мне образа часового, которого я никогда не видела, а именно часов, которые всегда видела, везде видела… Соответствующих часовых видений - множество. Сидит няня и горюет, а над ней - часы. Либо горюет и вяжет и всё время смотрит на часы. Либо - так горюет, что даже часы остановились. На часах было и под часами, и на часы, - дети к падежам нетребовательны. Некая же, всё же, смутность этого на часах открывала все часовые возможности, вплоть до одного, уже совершенно туманного видения: есть часы зальные, в ящике, с маятником, есть часы над ларем - лунные, и есть в материнской спальне кукушка, с домиком, - с кукушкой, выглядывающей из домика. Кукушка, из окна выглядывающая, точно кого-то ждущая… А няня ведь с первой строки - голубка…
Так, на часах было и под часами, и на часы, и, в конце концов, немножко и в часах, и все эти часы ещё подтверждались последующей строкою, а именно - спицами, этими стальными близнецами стрелок. Этими спицами в наморщенных руках няни и кончалось моё хрестоматическое "К няне".
Составитель хрестоматии, очевидно, усомнился в доступности младшему возрасту понятий тоски, предчувствия, теснения и всечастности. Конечно, я, кроме своей тоски, из двух последних строк не поняла бы ничего. Не поняла бы, но - запомнила. И - запомнила. А так у меня до сих пор между наморщенными руками и забытыми воротами - секундная заминка, точно это пушкинский конец к этому хрестоматическому - приращён. Да, что знаешь в детстве - знаешь на всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве - не знаешь на всю жизнь.
Из знаемого же с детства: Пушкин из всех женщин на свете больше всего любил свою няню, которая была не женщина. Из "К няне" Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину - потому что родная - можно любить больше, чем молодую - потому что молодая и даже потому что - любимая. Такой нежности слов у Пушкина не нашлось ни к одной.
Такой нежности слова к старухе нашлись только у недавно умчавшегося от нас гения - Марселя Пруста. Пушкин. Пруст. Два памятника сыновности".
В корпусе специальной литературы о няне, созданной послереволюционными эмигрантами, особо следует выделить очерк поэта, критика и пушкиниста В. Ф. Ходасевича "Арина Родионовна (Скончалась в конце 1828 года)". Этот "подвал" из влиятельной парижской газеты "Возрождение" был, по нашему убеждению, самым впечатляющим достижением "философической" пушкинистики за весь межвоенный период. В этюде немало остроумных реплик и тонких наблюдений частного характера, - но наличествуют там и обобщающие (можно сказать, методологические) выводы. По меркам второй четверти прошлого столетия умозаключения В. Ф. Ходасевича "о той, которая любила его (Пушкина. - М. Ф.) так беззаветно и бескорыстно, о той, кому он столь многим обязан, кого сам любил верно и крепко, вернее возлюбленных, крепче матери", представлялись вполне оригинальными.
"В творчестве Пушкина образ Арины Родионовны движется по двум линиям, совпадающим лишь отчасти, - писал Владислав Фелицианович. - К первой из них относятся непосредственные обращения к няне и конкретные воспоминания о ней. <…> Вторая линия отражений Арины Родионовны в поэзии Пушкина сложнее и, может быть, глубже. <…> Арина Родионовна <…> была истинною водительницей многих пушкинских вдохновений. Замечательно, что сам Пушкин давно предчувствовал это. <…> Можно сказать буквально и не играя словами, что Арина Родионовна с давних пор в представлении Пушкина была лицом полу-реального, полу-мифического порядка, существом вечно юным, как Муза, и вечно древним, как няня. Понятия няни и Музы в мечтании Пушкина были с младенчества связаны…"
"Арина Родионовна была воплощением Русской Музы. <…> И "доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит" - будет живо о ней предание". Этими словами - к вящему неудовольствию многих - завершил в 1929 году свой парижский очерк "двух станов не боец", непредвзятый пушкинист Владислав Ходасевич.
Попробуем теперь разобраться, кому и чем могла не угодить такая пушкинская няня и "в краю чужом", и - шире - в самой "метрополии", то есть в России XIX–XX веков.
Из приведённых выше фрагментов и замечаний напрашивается вот какой вывод. В общественном сознании за няней поэта чуть ли не изначально, с первых шагов пушкинистики было закреплено видное и, как выясняется, далеко не всех устраивающее место. "Арина Родионовна <…> стала одним из самых знаменитых образов пушкинского окружения, если не вообще знаком русского начала при Пушкине, - пишет по этому поводу H. Н. Скатов, - да и во всей нашей жизни сделалась как бы символом всех русских нянь".
Иначе говоря, Арину Родионовну с порога приветили и всячески поднимали на щит преимущественно лица, принадлежавшие, выражаясь (в угоду традиции) очень условно, к славянофильскому направлению. Их идейные оппоненты, так называемые западники, не остались в долгу: они (опять-таки не без исключений) были в оценках пушкинской няни гораздо более сдержанны, а то и откровенно скептичны.