- Короче, забочусь о вас. Чтобы цинги не было и свет имелся. Так, Николай?
Меня впервые называют по имени! Запомним число - 9 июля. Наверху, то есть на воле, что-то произошло? Хорошие новости?
Нетерпение столь велико, что спрашиваю открыто, без подтекста:
- С нами что-то решается?
- Решим. А не решим - пристрелим, - в своей манере заканчивает разговор Боксер.
- Все нормально, - сдержанно радуемся появлению старого знакомого.
Но все рухнуло в одночасье, когда в этот же вечер над селом стали заходить на боевой курс самолеты, сбрасывая неподалеку бомбы. И если уж вздрогнули от неожиданности морщинистые столетние стены подземелья, то что тогда говорить о нас.
- Что там? - спросили у Хозяина, принесшего глубокой ночью неизменные сосиску и помидор.
- Снова война. По телевизору показывают разрушенные дома и убитых детей. Обещали же, что после выборов все затихнет!.. Нет, России нельзя верить.
Остался сидеть на корточках, словно не хотел выходить наверх, где продолжалась бомбежка. Я не кончал музыкальных школ, но, кажется, сегодня заткнул за пояс своим открытием Баха, Бетховена, Шуберта, Чайковского и Шостаковича, вместе взятых. В природе существует, оказывается, восьмая нота, которая и определяет всю музыку. На войне это - падающие авиабомбы.
- У нас… есть какие-то шансы?
- Теперь нет. У вас теперь никаких шансов.
И уходит.
Скажи подобное Боксер - поделили бы на пятьдесят. Плохо, когда начинают разговаривать и приносить плохие вести молчаливые. У них все слова - правда. Зачем ночь, если день так же бессветел и долог. К чему слова в песне, если восьмая нота заглушила, заткнула за пояс все эти божественные "до-ре-ми-фасоль-ля-си" подобно тому, как я перед этим щелкнул по носу композиторов.
Но ужин-то принесли! В "волчке" вроде тоже прощались с жизнью… Верить, верить в нее до последнего!
- Главное, чтобы зуб не болел.
Сказал скорее для себя, но заворочались, сминая напряжение, и ребята.
- Ну когда я вас наконец покину, - застонал Махмуд. - Надо было напоминать про зуб!
Но в голосе нет злобы, и жалуется он только ради поддержки иного, чем мысли, разговора.
- А он еще сало просил, - напоминает водителю Борис, втягиваясь в разговор.
Но что втягиваться, когда совсем радом земля застуженным старцем отхаркивается кровавыми сгустками-осколками. А ее все бьют, бьют, бьют, не давая ни отвернуться, ни отдышаться.
Значит, опять война. Перед президентскими выборами присмиревшая, надевшая платочек, припудрившая носик и подрумянившая щечки, она вновь смыла ненавистный ее духу макияж и ощерилась клыкастым ртом. Выпустила из-под рукавов воронье-самолеты. Напустила дым-огонь на селения, растолкала уставших - в бой, в бой, в бой. Разбудила успокоившихся и примирившихся с тем, что есть, - драться, драться, драться. И неужели кто-то надеется, что выросшие (не погибшие!) чеченские дети станут с уважением или любовью относиться к русским: "Это они меня убивали". Какая чеченка-мать промолчит, когда ребенок спросит: "А кто это стреляет?" или "А кто убил моего папу?"
Не позволяй, чтобы из твоих сыновей делали варваров, Россия. Не приучай и не заставляй их уничтожать собственный народ и собственные города. Кто же придумал ее, эту странную войну, которая никому вроде не нужна, но которую тем не менее не прекращают? Ведь за каждой развязанной войной стоят конкретные люди… Впрочем, иногда войны не нужно и развязывать. Их можно попросту не предотвращать…
Только нам ли, загнанным в нору, думать и печалиться обо всем человечестве? Это все равно что тушить пожар во время наводнения: не сгорит, так затопится.
Оставалось единственное и самое благоразумное: не рвать нервы и не психовать. Если могила для нас вырыта, то пусть уж лучше в нее столкнут, чем лезть туда самостоятельно.
Бомбежка продолжалась дня три. Самое странное, но она раскрепостила Хозяина. У него не то что проявилась речь, а в словах становилось все больше и больше боли, непонимания происходящего. Правда, что о собственной боли любят говорить даже молчуны. Его же история, вероятно, типична для многих боевиков. Дом разбомбило в первые дни войны. Деда перевезли к знакомым в горное селенье (при нас по-прежнему не упоминалось ни имен, ни каких-либо названий), - там заболел, не ходит. Отец с матерью и младшими братьями уехали к родственникам за пределы Чечни. Хозяин с одноклассниками остался в селе сторожить остатки жилища. Когда пришли федеральные войска, взял автомат, ушел в горы. Два года воюет.
На наш намек на то, что мы ценим его спокойствие, невольно передающееся нам, ответил невозмутимо:
- Пока вы в плену и беззащитны, лично я вас пальцем не трону. Но прикажут расстрелять - расстреляю, в этом не сомневайтесь. Сахар есть?
Его стали приносить в банке из-под пива. Как ни укрывали ее от муравьев, те проникали к сладости, перемешивались с песком настолько, что очистить сахар становилось невозможно. Кроме как высыпать черно-белую шевелящуюся массу в кипяток, а затем отцеживать сквозь зубы ошпаренные тушки.
- Питательнее, - нашли оправдание, чтобы не брезговать. При выживании книгу жалоб требовать глупо.
Когда самолеты оставили в покое землю и небо, чуть успокоились и боевики. Даже однажды ночью на допрос меня вызвали по имени.
Да что имя! Наверху, ткнув под колени, подставили скрипучий стул. Для долгого разговора? Или сообщат вести, от которых подкосятся ноги?
Сажусь, прекрасно сознавая, что он стоит на земле на одной ножке. Да и со стула порой кувыркнуться можно гораздо быстрее, чем стоя на ногах.
- Где служил в десантных частях? - голос сзади меня новый, незнакомый.
Перечисляю: Псков, Прибалтика, Афганистан.
Что-то сказал про ФСБ Боксер, но по тому, что его резко обрывают, понимаю: допрашивает старший.
- Как укладывается парашют?
Нет проблем, хоть сейчас уложу. Но зачем это Старшему? Делать меня инструктором-парашютистом?
- Книгу "Гроза над Гиндукушем" ты написал?
- Я.
- Она у меня есть. С фотографией. Ты в самом деле писатель.
Наконец-то! В другое время откинулся бы на спинку стула и забросил нога на ногу. Но что несут эти "открытия"? Стул лишь нащупал землю второй ножкой, не более того…
- Насчет твоих отношений с Грачевым тоже все подтверждается, - продолжает поражать своей осведомленностью Старший. - Мне Грачев тоже враг, но ваши дела - это ваши, и мне на них плевать. А вот мы с тобой служили в Афгане рядом. Служили бы вместе - может, и отпустил бы. Сейчас могу лишь пообещать, что просто так, из прихоти, мы тебя не расстреляем.
Нет, стул стоит на земле твердо. И на четырех ножках. Мертво стоит. И не охранник его подставил. Судьба. Трижды, да, трижды в жизни меня убеждали, что я ломаю себе жизнь, пробуя ходить по "острию бритвы". Первый раз - когда после окончания училища пригласили служить в воздушно-десантные войска.
Вообще-то они для военного журналиста интересны, но - малоперспективны. Газеты - только "дивизионки", а это меньше, чем "районки". Служебного роста, соответственно, нет. Места службы - небольшие города и поселки. Плюс парашютные прыжки, вечные учения. Словом, с потолка заметку не напишешь.
- Раз пригласили, значит, пойду.
Те, кто ехал сразу в большие газеты и крупные города, откровенно жалели:
- Зря ты лезешь в эти ВДВ. На них красиво смотреть лишь со стороны, у них - пять минут орел, а двадцать четыре часа - ишак. Засохнешь.
Второй раз откровенно покрутили пальцем у виска, когда предложил себя на замену журналистам, первыми вошедшим в Афган.
Потом, когда на афганской и десантной теме написал первые книги, в том числе и упомянутую "Грозу…", когда из "дивизионки" взяли в журнал "Советский воин", а вскоре назначили и его главным редактором, разговоры, правда, стали иными: конечно, ты вращался среди такого, что не написать грех.
Зато когда подал рапорт с просьбой освободить от должности главного редактора, друзья вздохнули откровенно озабоченно:
- Ох, аукнется тебе этот шаг. И, наверное, не раз.
Аукнулось. Все три раза аукнулись. Плюсами, потому что и ВДВ, и Афган, и отношения с Грачевым затронули Старшего. И как раз в тот момент, когда жизнь висит на волоске. Судьба все же догнала, не оставила. Ничего в жизни зря не происходит. Все учитывается, и за все платится…
- В общий лагерь я тебя не отдам, ни в каких списках пленных тебя не будет, - продолжил Старший чертить линию судьбы на моей руке. Но почему не сдаст и не включит? Это хуже или лучше? Стул вновь станет на три ножки или вообще начнет терять равновесие на одной? - Твоей судьбой буду заниматься сам. Если твое начальство пойдет навстречу, значит, договоримся, а нет… Тогда извини. Итог для всех у нас один. По всем каналам мы уже сообщили, что ты убит при попытке к бегству.
Стул не зашатался - его попросту отобрали. Разговор окончен. Теперь от меня ничего не зависит. Только от налоговой полиции. Но какие выставят условия? Пойдут ли наши на них? Будут ли иметь право пойти: мы - государственная спецслужба, а не частная лавочка. Прибавил начальству заботы…
- Но было бы лучше, окажись ты контрразведчиком, - вернулся, чтобы закрыть эту тему, к первым разговорам Старший. И объяснил причину: - Их быстрее выкупают и меняют. А с вами, видимо, придется повозиться. Все.
Следующим на выход требуют Бориса. С ним, судя по всему, говорили по-иному: спустившись обратно, тот молча и нервно закуривает. Ждем, когда окурок вомнется в нижнюю ступеньку.
- Сказали, что меня спасут только деньги.
- Сколько? - решается спросить Махмуд. У него вообще непонятная роль. Вначале хотели отпустить, потом сказали:
- За тебя, парень, ничего не дадут, поэтому сидишь за компанию. Но выйдешь последним, чтобы ФСБ не село нам на хвост. Зато когда выйдешь, с удовольствием набьешь им морды, - кивнули на нас с Борисом.
- Набью, - охотно поддержал идею водитель. - Дайте только выйти.
- В плен можно бесплатно только войти, а выход- уже мани-мани. Так что твоя свобода зависит от них.
Потому и прорвалось у Махмуда с тревогой:
- Сколько?
- Миллиард. За меня и тебя. Это последняя цифра. Если ничего не придумаем, с нами возиться не будут.
Наверху прокукарекал петух. Но нет, это не красные дьяволята, не неуловимые мстители налетели нас спасать. Это на самом деле ходит по двору такой, орет днем и ночью. Как и боевикам, дали ему кличку - "Петух с куриными мозгами". А он, наверное, просто ошалел от бомбежек.
А мы ошалеваем от суммы. Миллиард - это же сначала надо найти сто миллионов, потом двести, триста…
Из рассказа сослуживцев Бориса Таукенова:
Когда от посредника узнали эти нули, сначала подумали, что ослышались. Откуда? Да и ребята столько сделали для Чечни, чеченцев! Сколько беженцев вывезли, сколько устроили на работу в Нальчике, скольким помогли поехать лечиться!
Старейшины, муллы Балкарии решили ехать в села, около которых произошло пленение, поговорить с людьми по-соседски. Вернулись ни с чем. Жена искала Бориса в окрестностях Грозного около сорока суток. Приехавшая туда же теща попала под бомбежку, сломала ногу. Брата, колесившего по республике, поймали, поставили к стене, стреляли над головой: еще раз приедешь без денег, не отпустим. Когда родственники пришли с собранным со всех закоулков, с выделенной головным банком суммой в четыреста миллионов рублей, посредник усмехнулся: за такие деньги вам даже труп не отдадут.
Махмуд тянется к пачке сигарет, закуривает. Неловко оправдывается:
- Я не курить. Зуб болит.
Остается лежать у огарка свечи, зажженной для вызовов. Протачивает на ее мягкой белой спинке бороздку, спуская вниз озерко расплавленного воска. Свеча в таком случае сгорает значительно быстрее. Но что ему свеча, когда на него навесили ценник. Миллиард… А почему не назвали цифру мне? Или я иду у них на обмен?
- Долбанный петух, - смотрит вверх Махмуд. - Кто будет сушняк?
Протягивает остатки чая. Отпиваем по глотку. Молча укладываемся спать.
- Николай, тебя твои не бросят? Искать будут? - неожиданно спрашивает Борис. Хочет хотя бы с этой стороны получить какую-то надежду…
- Даже не сомневаюсь.
- Ты так уверен? Государству всегда было наплевать на своих людей.
Резкая оценка удивляет, но сегодня не до споров.
Насчет государства не знаю, но налоговая полиция не бросит. Сейчас перебираю в памяти людей, с которыми служил, руководство - нет, наши станут биться до последнего.
- Тогда тебе повезло. А меня в последний раз чаще всего окружали подлецы. Которые мечтали нагреть руки на моей должности и моей мягкости… Извини, можно мы с Махмудом поговорим по-балкарски?
- Конечно.
Они зашептались, а мне совестно. Если разговор со Старшим лично мне дал хоть какую-то надежду, то у ребят он ее отобрал. Я уверен в тех, с кем служил, они разочарованы, потому что не могут припомнить никого, кроме родственников, кто попытается хлопотать за них.
Поэтому топчу, скрываю свое возбуждение - его ни в коем случае не должны чувствовать ни Борис, ни Махмуд. Иначе… В камере или должны сидеть одни смертники, или надежда должна быть у всех.
10
Свечи сгорели, керосин в лампе кончился. Вместо Хозяина бьет себе голову о притолоку Младший Брат со своим неизменно тупым: "Бери-давай". Махмуд раскурился и помог Борису добить последние сигареты. Теперь вместе жгут спички, выковыривая из земляных ступенек старые окурки и выбирая из них самые большие.
Я который день баюкаю правое ухо. Заныло, засвербило неожиданно, хочется поковыряться в нем только что найденным гвоздем. Ухо - не зуб, его даже если и оторвешь, болеть все равно не перестанет. На зуб вспомнилась и присказка, продаю ее Махмуду: "Зуб, зуб, не болей, дам тебе пять рублей". А вот чем успокоить свою боль? Сделал ладонь лодочкой, уложил в нее ухо - поплыл то ли в полусне, то ли в полубреду.
- Эй, подъем, уборка, - напоминает Борис.
То ли раньше не замечали, то ли уже во время нашего пребывания по углам нависла паутина. Так что повод объявить генеральную уборку - без дураков, жены от такой нашей добровольности пришли бы или в недоумение, или в восторг. Да где те жены? Вернее, где мы…
Чистим углы, осторожно стряхиваем себе же под ноги пыль из одеял. Собрали все окурки, спички, щепочки, выкопали ложкой в углу кюветик, засыпали мусор, утрамбовали. На целых полтора часа растянули минутное дело. Дома бы наверняка сказал, что угробил время. Но ныне мы со свободою живем в разных измерениях.
Счет пленным дням ведем утром и вечером, да и в промежутках раз по пять друг у друга переспросим. Доходит до того, что начинаем сначала мечтать, а потом и проситься на какую-нибудь работу.
- Хорошо подумали? - усмехается охрана.
Усмешка слишком зловещая. Вспоминаю чью-то крылатую фразу: не жалей, что было, не гадай, что будет, береги, что есть. Но боевики уже рисуют картину маслом:
- Там в Аргунском ущелье ваши пленные дорогу в Грузию пробивают. Так что каменоломни ждут вас.
Потом, одиннадцать лет спустя, мне представится возможность полететь на пограничные заставы, расположенные именно в Аргунском ущелье. Из Владикавказа (владеющего Кавказом) на "вертушках" нашу группу перебросили на горное плато Тусхорой, нависшим над Ургуном.
Первое, что увидел после приземления - два креста. Первый - парящий внизу, под нами: это орел оказался слабаком и крестом парил среди ущелья. Настоящий крест, сваренный из металла, лежал перед деревянной часовенькой, выстроенной пограничниками. Призванная укреплять дух и веру солдат, она, пока еще без креста и купола, тоже еще лежащего на земле, словно сама нуждалась в защите и потому жалась к часовым, охраняющим склад боеприпасов. Здесь же, на Тусхорое, наискосок от православной часовни, стояла полуразрушенная мусульманская мечеть. На плато, считавшемся неприступным, боевики устроили центр подготовки смертников, и когда десантники все же высадились в горах и пошли на штурм лагеря, именно мечеть дудаевцы превратили в крепость. Так что не пострадать она не могла.
Теперь они - строящаяся часовня и восстанавливаемая мечеть, находились рядом, и это было хорошим знаком: на земле места хватает любым религиям. Но меня манила дорога, на которую хотели отправить во время плена. Это удивительное чувство - попасть все же на то место, где мог оказаться в кандалах…
Проехал по ней на армейском грузовике, добравшись до самой крайней заставы - дальше, за заснеженным перевалом, была Грузия. До ней мне не было никакого дела, я желал мира и спокойствия своей земле. Тем более, что случилось та поездка день в день моего освобождения и я променял Москву, встречу со своими освободителями на этот проезд по Аргунскому ущелью.
Но когда это еще будет… А тогда, в плену, на двадцать первые сутки пребывания в сплошной темноте вместо ужина нам принесли новость:
- Собирайте постели.
На новое место?
Хозяин принял наши пожитки, вернул одно одеяло.
- Сидите, ждите.
Гадать о будущем бесполезно, выбор может оказаться одинаково что в плюс, что в минус. Можно предположить, что в наших делах что-то продвинулось и нас хотят перебросить поближе к месту обмена. Но можно думать и иначе: с переговорами ничего не получается, находиться в селе становится опасно, и нас перебрасывают обратно в лес, в "волчок".
Кажется, предположили подобное все одновременно, потому что зашевелились, пытаясь найти себе занятие. Но нет занятий в плену, кроме как сидеть и томиться ожиданием. Сидим почти месяц. Чего ждать? Самому себе и в пустоту столько вопросов уже задано, что ответ, хотя бы односложный, можно выдолбить зубилом на камне. Но то ли зубило потерялось, то ли камень попался слишком крепкий. Нет ответа.
А повезли снова в лес. По плохой дороге это узнаем, по царапающим веткам да комарам, залетевшим в кабину. Кто-то из нас попытался отогнать их от лица, но жестко клацнул затвор:
- Руки. Не шевелиться!
Но заедают ведь!
Это еще не заедали. И даже когда машина остановилась и комары уже не на ходу впрыгивали в "уазик", а приходили отведать свежатинки целыми кланами, мы их вспомнили потом как укол перед операцией - всю жизнь бы так жить.
- Вылезаем… Идем. Смелее. Нагнись, нащупай руками лаз, - команда мне, для достоверности подбивают под колени.
Венец выложен из бревен, вниз ведет и деревянная лестница. Наверное, никогда не привыкну спокойно лазить в незнакомые ямы с завязанными глазами. Так и кажется, что в них что-то копошится и шевелится.
Яма неглубока, полностью выпрямиться нельзя. Отползаю в сторонку, освобождая место ребятам. Вскоре все трое сидим на корточках, ждем, когда разрешат снять повязки.
- Можно смотреть.
Видим! В квадратном отверстии сквозь ветки нависшего над головами дерева - видим ночное небо. Впервые за месяц.
В люк вталкивают наши пожитки. Подсветили фонариком. Яма - два на два. Пол сырой, словно только недавно сошла вода. Сверху - дубовый накат.
Все это отмечаем краем глаза. В первую очередь - постелиться, пока есть свет.
- Короче, огня не зажигать, не шуметь.
Боксер! Снова с нами. Теперь хотя и начнутся расстрелы через каждые пять минут, но между ними слово-другое дополнительно проскочат.
- Полковник, знаешь, что такое огнемет?
- Знаю.